Спустились в подвальное помещение, где были камеры. Открывают первую камеру и вызывают меня. В это время прибегает еще один чекист и кричит на первого, что он не завел нас в «шмоналку». Нас развернули и ввели в какую-то большую комнату. Заставили раздеться догола. Затем перегнали в другую комнату. Пересмотрели вещи и выкинули нам, чтобы одевались. Оделись. Вызывают в отдельную комнату моего друга Ивана Федоровича. Через несколько минут он возвращается, и его сажают в углу отдельно от нас. Он сел и взялся руками за голову. Я долго смотрел на него, хотел мимикой спросить, в чем дело? Но он так и не поднял головы.
Доходит и моя очередь. Захожу. Чекист объявляет, что я арестован. И обвиняюсь я в преступлениях по статье 58-1б Уголовного кодекса Советского Союза. Спрашивает у меня, знаю ли я эту статью? Ну, я слышал про такую в годы сталинских репрессий, когда судили троцкистов, бухаринцев и других. Но помню, что там были пункты 10,11; а это — 1б? Отвечаю, что не знаю. Тогда он дает мне кодекс. Читаю: «статья 58-1а — измена родине, вредительство, антисоветская агитация…», ну, словом, все самые страшные преступления против государства. Караются высшей мерой наказания — расстрелом, а при смягчающих обстоятельствах — заменяются десятью годами лишения свободы. Статья 58-1б: те же преступления, только для военнослужащих караются высшей мерой наказания — расстрелом, без всяких смягчающих обстоятельств. Так вот почему мой друг за голову взялся.
Входит чекист.
— Встать! По одному в затылок — становись! Шагом марш!
И проверяет, как мы усвоили инструктаж (руки за спину, смотреть на носки…) Приводит опять в подвал, открывает первую камеру и вызывает меня:
— Заходи!
Я подошел к двери в камеру, а там полумрак. Стою, рассматриваю порожек. Кто-то сзади как двинет меня ногой в спину, и я лечу в камеру, но падаю на чьи-то подставленные руки. Старожилы этой камеры уже знали этот прием и готовы были поймать нового узника. Осмотрелся, поблагодарил товарищей за спасение меня от падения на бетонированный пол. Начались расспросы: откуда, кто такой, где был, за что посажен и т. д. Ввели меня в курс дела. Оказывается, в камере не могут сидеть двое, чьи фамилии начинаются на одну букву. Вызывают на допрос так: открывается дверь, и охранник вполголоса объявляет букву, к примеру, «Т». Тот, чья фамилия на букву «Т», вскакивает и тоже вполголоса произносит фамилию полностью.
— Выходи.
В камере были все военные из разных частей. Старшим по чину был майор по фамилии Зайцев. Рядовых не было.
Меня не вызывали с неделю. И вот, как-то уже близко к отбою, я уже сидя дремал, так как с подъема и до отбоя лежать строго запрещалось, открывается дверь, и тихо говорят:
— «П».
Я вскакиваю, отвечаю.
— Выходи.
В отличие от Прокопьевска Новосибирск и его Управление контрразведки «Смерш» были, как небо и земля. Если там все было тихо и относительно человечно, то здесь во всем была грубость, матерщина и ненависть. Тут все было устроено для полного подавления личности, для того, чтобы убить в человеке всякую способность к сопротивлению. Конвой, охрана и вся обслуга никогда не смотрели в глаза заключенным. Да и заключенному нельзя было разговаривать с конвоем, спрашивать что-либо, да и вообще задавать вопросы. Днем лежать на койке строго запрещалось. Допросы же проводились в ночное время. Иногда измученный бессонницей человек засыпал, сидя на койке или на стуле. И не дай Бог, надзиратель в смотровое очко заметит дремавшего заключенного. Я сам не видел, но товарищи по камере рассказывали, что был такой карцер, который называли «Гроб». Его дверь закрывалась прямо перед лицом, так что человеку оставалось только стоять навытяжку… Вот в него-то и можно было попасть за нарушение режима дня. Уже в Воркуте мне один сосед по нарам рассказывал, как он был в таком «Гробу», куда сажали без головного убора, и ко всему прочему с потолка капала холодная вода, увернуться от которой ввиду тесноты было невозможно.
Итак, время было уже к отбою; все ждали счастливой минуты, чтобы можно было лечь и забыться; открывается дверь, и конвоир произносит:
— «П».
Я сперепугу вскакиваю, называю фамилию и слышу:
— Выходи.
Пока он запирал дверь в камеру, я стоял в ярко освещенном коридоре и рассматривал обстановку. Надзиратель с матом схватил меня за шиворот, перевернул лицом к стене и раз пять-шесть стукнул меня лбом об стенку, приговаривая:
— Тебя, гада, учили стоять лицом к стене, руки назад и смотреть на носки обуви!?
Это была моя первая «подготовка» к первому в жизни допросу. В дальнейшем я ни разу не нарушал режим движения на допрос и назад в камеру.
Уже не помню, на какой этаж мы поднялись. Захожу в кабинет следователя: комната маленькая, но с большим окном. На столе разложен ужин следователя: не рассмотрел, что там было. Но по запаху понял — рыбные консервы, и заметил большую бутылку с какой-то жидкостью. Я вспомнил предварительное следствие в Прокопьевске, где следователь меня угощал чаем и галетами. Я стою; стоит и конвой. Из боковой двери выходит молодой человек, я бы сказал, приятной внешности. Отпустив конвоира, он предложил мне сесть. Сам также сел за стол и начал трапезу. Ел медленно, как бы рассматривая меня. И все это при гробовой тишине. По его взгляду я понял — это психологическая обработка меня. Ужин продолжался часа полтора. Я чуть было, задремав, не упал со стула. Окончив ужин, следователь прополоскал рот, отошел к окну и закурил, глядя в окно. Потом он сел на подоконник и стал рассматривать меня таким, что называется, «гадючьим» взглядом. Одна папироса кончилась, он закурил вторую. Я неподвижно сидел на стуле, изредка поглядывая на него. Вторая папироса погасла; он не стал ее зажигать — все рассматривал подследственного. Это продолжалось не меньше часа. Вдруг, спрыгнув с подоконника, он разразился такой тирадой:
— Ну что, фашистская сволочь, сидишь и глаза прячешь!? Что, стыдно смотреть советскому правосудию в глаза!? Подними свою фашистскую рожу и глянь на меня! В мои руки советский народ вложил право карать вот таких гадов со всей строгостью советского закона!
Еще в Прокопьевском лагере среди нас ходило мнение, что возражать следователю бесполезно. Я вспомнил слова предварительного следователя, что для того, чтобы судить и расстрелять каждого из нас достаточно самого факта сдачи в плен живым, немецкой формы и выступления с оружием в руках против союзников советской армии. Поэтому во время начавшейся «обработки» я сидел, не проронив ни единого слова. Это, видимо, следователя очень расстроило. Подойдя ко мне вплотную, он рывком поднял мою голову и, брызгая слюной, закричал:
— Ну, что молчишь!? — и, помолчав минуты две, добавил, — Фашистская гадина… Вызвав конвоира, он приказал:
— Забери.
Намного позже, уже в Воркуте, я узнал, что слово «забери» означало «проработай». А это, в свою очередь, означало уже физическое воздействие на человека. До сего времени я так и не понял, как это тогда случилось: конвоир резко заложил пальцы моей левой руки в какую-то щель. Я почувствовал резкую боль, рванул руку и увидел свои окровавленные пальцы. Больше всех досталось среднему пальцу. На нем была сорвана кожа чуть ли не вместе с ногтем. Конвойный дал мне какую-то тряпку, и я завязал изуродованные пальцы. Когда он вел меня в камеру, то буркнул мне:
— Будешь противоречить следователю, в следующий раз заложу голову.
Вот так закончилось мое первое свидание со следователем. В камеру я
попал почти перед самым подъемом. Спать так и не пришлось.
На следующий вечер, примерно в то же время, вызывают меня снова. На этот раз все было по-другому. Веселый следователь, ласковые слова, улыбка, вежливое обращение, даже называл меня по имени и отчеству. Как сейчас помню:
— Ну, начнем! Я задаю вопросы. Вы отвечаете. Все запишем, в конце Вы распишитесь в правильности записанного.
Я про себя решил не противоречить ему ни в чем, даже если вопрос будет решать мою судьбу: жить или умереть. Да я и сам как-то сказал следователю:
— Моя судьба в твоих руках. Нужно меня расстрелять — пиши, и я подпишу. Нужно будет записать, что я готовил покушение на товарища Сталина — пиши, и я подпишу
Не могу вспомнить, сколько времени тянулось следствие, но знаю одно: нас, четверых человек, судила «тройка» — трибунал Западно-Сибирского военного округа. Всех присудили к пятнадцати годам тяжелых каторжных работ с поражением в правах сроком на пять лет после отбывания наказания. Ну, раньше давали или расстрел, или десять лет. А тут, пятнадцать лет каторжных работ! Когда кончили читать приговор, я спросил:
— А что это такое — каторга?
— Поедешь — узнаешь! — был ответ.
Да и вправду, мог ли я когда-нибудь подумать или во сне увидеть, что я буду каторжником??
А дальше — этап. Около месяца мы просидели в Новосибирской тюрьме; потом — Пермь, Котлас, Инта, Воркута.
Примерно в феврале 1946 года спецвагон привез нас, как нам сказали, в «Ворпункт», то есть в знаменитую Воркуту. Этот город возник уже при советской власти, и когда жители хотели придумать себе городской герб, то кто-то в шутку предложил изобразить на нем… череп и перекрещенные кости. Один Бог знает, сколько человеческих костей было уложено в основание этого места. Где-то я прочитал, что уголь на реке Воркуте геологи нашли еще до революции. Доложили Царю и на карте показали, где находится это место. Царь написал резолюцию: «Там человеку жить нельзя». Не знаю, правда это или нет, но коммунисты доказали обратное. Человек там может жить. Хоть на костях мертвецов, но все равно — может…
По пути следования спецвагон пополнялся новыми партиями заключенных, так что в Воркуту прибыло человек 40, а выехало сначала 21 человек.
На одной из станций к нам бросили молодых ребят лет по двадцати. Я лежал на верхней полке. Все распределились понизу, а одному места не было. Он встал на нижние нары, и говорит мне:
— Дедушка, вы можете немножко подвинуться?
Я подвинулся, и он сел около меня. Разговорились. Оказывается, «внучек» всего на четыре года моложе меня.
— Да, — подумал я, — на кого я похож, когда нас месяца три-четыре не брили и не мыли?
На пересыльном пункте всех разделили на две группы: ЗК и КТР.
ЗК — это заключенные по уголовным делам: убийцы, воры, рецидивисты. Могли в эту группу попасть и политические, но с малым сроком заключения. В тюрьме г. Котлас к нам подсадили одного «политического» — мужика лет 40. Ему дали 10 лет за воровство 2 кг зерна кукурузы. После зачтения приговора он сказал: — «Что это за власть, которая за 2 кг кукурузной сечки (битые зерна) дает 10 лет лишения свободы?» Он сошел с ума и его забрали в медпункт.
КТР — это каторжники, политические. В основном, к ним относились осужденные по Указу ПВС от 19 апреля 1943 года. По статье I этого Указа осуждены все власовские и казачьи генералы, в том числе и командир XV казачьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Гельмут фон Паннвиц. Их приговорили к сметной казни через повешение.
По статье II давали 15–25 лет тяжелых каторжных работ в отдаленных северных районах с последующим поражением в правах на 5 лет.