Перед тем как выпустить из БУРа «кум» пригласил меня в свой кабинет для собеседования. Он сказал: — «Я должен знать, кого выпускаю и на какое время». У нас в лагере я знал двух-трех заключенных, которых как только наступало лето брали в БУР и держали до глубокого снега. Зимой они работали как и все. «Кум» и говорит: — «Я могу в твоем личном деле сделать такую пометку, что в каком бы ты лагере ни был, тебя летом будут забирать в БУР». Но, видимо, я произвел на него благоприятное впечатление, так что пометку в моем деле он не сделал и до самого освобождения меня больше не трогали.
Прошло около года, и я влип в очередную переделку. В нашем лагере организовали зону усиленного режима (ЗУР). Отделили три барака, изолировали, и собрали в них со всей Воркуты цвет блатного (уголовного) мира: убийцы, воры «в законе», бандиты и т. п. Они выбрали себе главаря с помощником из наиболее авторитетных уголовников. Их на работу не брали. Но однажды в ЗУР приехала какая-то комиссия и уголовники попросили из них создать бригаду. Они дали клятву, что никого не тронут, а план будут выполнять на 150 %.
В ту пору привезли дополнительно четыре погрузочных машины, я научил на них работать десять человек, а сам стал механиком. С бригадой на работу не ходил, так как имел свой пропуск и мог в любое время суток пойти в шахту и выйти из нее. Такова была специфика моей работы.
Однажды по выходе из шахты я зашел к контролеру, чтобы отдать свой жетон, который каждый шахтер брал при спуске в шахту и возвращал при выходе из нее. Это необходимо для учета спустившихся и вышедших из шахты людей. У окошка контролера стоял какой-то худенький мужичишко. Я слегка оттолкнул его, чтобы сдать жетон. Этот мужичок поворачивается и бьет меня по щеке. Я своим кулачищем двинул его по роже так, что он летел метров пять от окошка. Мужичок заорал во всю глотку: — «Нас бьют!» Как из-под земли выскакивают его друзья и все на меня.
По одному знакомому мне в лицо я понял, что это та самая бандитская бригада. А ударил я ихнего «бога» по кличке «Аркашка». Я вырвался и в раздевалку. Их уже собралось человек двадцать. Зажали меня в угол. Передние не могли развернуться, а дальние до меня не доставали. Кто-то успел сообщить моему начальнику Федорову, а его все боялись. Бандиты как услышали, что бежит Федоров, врассыпную. На вопрос: — «В чем дело?» — я сказал Федорову: — «Алексей Никитич, мы свои собаки — подрались и помиримся. Идите наверх. Вам тут делать нечего». Блатнякам это понравилось, но за побои ихнего «бога» я должен был ответить. По воровским законам меня должны были «сактировать», то есть убить.
Я приготовился к обороне. Сделал небольшой штык. Вдруг чего — без боя не сдамся. Но дня через два эта бригада «погорела» на плане 150 %. Вместо одного жетона, подвешиваемого для учета на каждый вагон добытого угля, они стали вешать до десяти штук, на чем и «погорели». Бригаду расформировали, а их всех куда-то отправили. Но я еще с полгода носил с собой штык на случай нападения и не был спокоен за свою судьбу до самого освобождения. У блатарей жестокие законы. Они могли передать другим и те обязаны были рассчитаться со мной.
Так, например, в нашем лагере один заключенный работал нарядчиком. Он выгонял людей на работу и чем-то не угодил или не выполнил требования блатарей. По ходатайству лагерного начальства этого заключенного освободили, и он уехал в Днепропетровск. Блатари туда сообщили своим друзьям, те нарядчика убили, а голову в посылке прислали нашему «куму».
Такая доля ожидала и меня, но, видимо, Богу было угодно и я по сей день жив и здоров. Конечно, если бы знал кто это, на кого я поднял руку, обошел бы его двадцатой дорогой.
Все мы хорошо сознавали, что, пока жив Сталин, нам помилования не будет. И вот, в конце февраля 1953 года сообщили о болезни Сталина. Среди нас были самые разные люди: врачи, военные, дипломаты — да кого только не было. И наши врачи говорили, что если это правда, как сообщили по радио, то больше недели он не проживет. Теперь каждый день все стояли у репродукторов и слушали новости, особенно утренние.
Наступило утро 5 марта 1953 года. Как обычно в это время уже никто не спал. Стоит мертвая тишина. Наконец, диктор медленно произнес:
— Говорит Москва!
Зазвучал гимн, закончился, и… тишина… Потом снова слова диктора:
— Говорит Москва!..
После минутного молчания, опять диктор:
— От советского Информбюро…
— Ура!!! Ура!!! — заорали человек шестьдесят.
Дальше уже не слушали…
— Ура!!!..
Кто в нательном белье, кто как повскакивали с нар. Полетели шапки, подушки. Кто плачет, кто скачет, целуются друг с другом!
— Ура!!! — подох «вождь и учитель, тиран и мучитель».
— Подох! Урааа!..
Описать эту сцену невозможно; это надо было видеть!
Зашел надзиратель на шум в бараке, глянул на эту сумасшедшую братию, махнул рукой и ушел.
Выскочили из бараков. Весь лагерь, все обнимаются, целуются, орут «ура». Подох человек, на совести которого миллионы человеческих жертв, и проливший столько крови, что если бы собрать ее вместе, то он мог бы пить ее, не нагибаясь.
Первые дни после смерти Сталина прошли в собраниях, стихийных митингах. Везде стояли группы человек по десять-пятнадцать, и, куда ни подойди, везде разговор один: АМНИСТИЯ.
Однако почти весь март 1953 года ушел на перестановку во властных структурах. Наша жизнь постепенно входила в обычную рабочую колею. Но вопрос об амнистии или послаблении режима занимал все наши мысли. И вот 28 марта 1953 года вышла (как ее позже назвали) «Маленковская амнистия». Она давала свободу ворью, бандитам, головорезам, всяким жуликам и человеческим подонкам. Амнистия не распространялась на тех, кто «стрелял в Ленина», боролся против советской власти, перешел на сторону врага и с оружием в руках сражался против коммунизма. «Вот тебе, бабушка, и «Юрьев день»…» Нас, брошенных на произвол судьбы по вине Верховного Главнокомандования, амнистия миновала…
В это время мне приснился удивительный сон: над нашей шахтой низко летит большой самолет. Я за него цепляюсь и поднимаюсь в кабину. За штурвалом сидит Сталин, оглядывается, пальцем подзывает меня и, показывая вниз, говорит:
— Вон, внизу, видишь шурф, — (вспомогательный вертикальный ствол, обычно используемый в целях вентиляции).
— Вижу.
— Вот, иди, спускайся вниз и работай, пока не подохнешь.
А нам ведь кроме того почти ничего и делать не оставалось…
Эта амнистия обошлась дорогой ценой нашему народу. По всей стране прокатилась волна убийств, грабежей, взломов магазинов. И, как потом стало известно, где-то за полгода почти всех этих амнистированных переловили, осудили и отправили назад по местам заключения. Многим даже из Воркуты не пришлось выезжать как попали снова в лагеря.
Так, например, на нашем участке работал Адольф Карлович, немец с Поволжья. Их семьями выслали в 1941 году, и он с женой жил в небольшом частном домике. Вечером сходили в гости, пробыли там часок и вернулись домой. Поужинали и легли спать. Жена сразу заснула, а он лежал в постели и курил. Окурок бросил в урну, но не попал и папироса с огнем упала на половик. Встать он поленился и стал наблюдать, загорится ли половик. Вдруг чья-то рука взяла этот окурок и унесла под кровать. В доме кроме кухонного ножа да половой швабры ничего не было. Адольф Карлович тихо разбудил жену, вместе вышли в другую комнату, а дверь закрыли на крючок и подперли. Он быстренько сбегал к соседу и они вдвоем с ружьем вернулись. Открыли дверь, выстрелили под кровать и скомандовали: — «Вылазь!» Вылез человек лет 20–25. Обыскали его, но ни чего не нашли. Заглянули под кровать, а там нож, откованный из арматурной стали. Они его связали и били, сколько хотелось. Затем позвонили в милицию и сдали властям. Если бы не окурок, то вор убил бы сонных хозяев, ограбил и ушел.
Бериевская амнистия (как ее первоначально называли) показала нам, осужденным на каторгу, что мы обречены на вечную, пожизненную изоляцию от общества. Что нам нет и никогда не будет прощения или хотя бы ослабления лагерного режима. Притихли митинги, а мне вспомнился разговор двух конвоиров, которые везли нас в Воркуту. Один говорит другому: — «Воры где-то ограбили квартиру или убили двух-трех человек, Это не беда. А вот эти гады (показывает пальцем на нас) хотели свергнуть советскую власть. Будь моя воля, я их пожизненно сослал бы на острова в Ледовитом океане, чтобы они не смогли сбежать».
Что нам оставалось делать? Бежать? — бесполезно… Воркута находится за сотни, если не за тысячи километров от ближайших населенных пунктов. За все десять лет, что я прожил там, вспоминаю лишь один случай побега. Несколько поваров припасли провизии и в пургу сумели выйти из «зоны» и, как и планировали, почти неделю где-то пересидели, а затем двинулись в путь. Их обнаружили с вертолета, всех перестреляли и, как всегда в таких случаях, трупы привезли к «зоне», сбросили у проходной и так оставили лежать целую неделю. Уходя на работу и возвращаясь с работы, все были вынуждены смотреть на эти трупы. Это означало:
— Смотрите! Вот что ждет каждого, кто вздумает бежать!
Оставался еще один путь борьбы за нашу долю — бастовать. Но мы знали, что в условиях советской власти бастовать — это еще опаснее, чем бежать. За это при Сталине можно было ожидать массового расстрела заключенных. Человек двести-триста «шлепнули» бы на глазах у остальных, и все бы притихли… Однако в «зоне» объявился забастовочный комитет, члены которого разъясняли суть забастовки. Все шли на работу, спускались в шахту и… ничего не делали. То комбайн не работает; комбайн запустят — транспортер поломается… Но придраться было не к кому. Я работал дежурным слесарем по ремонту углепогрузочных машин. Такая машина могла за минуту погрузить три тонны угля. Если раньше при порыве погрузочной цепи на ремонт уходило полчаса, то теперь я отправлялся наверх, шел в мастерскую, заказывал нужную деталь и ждал. А токарь, получив заказ, шел искать материал… Так, глядишь, и смена прошла. Все как будто бы и на работе — а угля-то и нет!
Местные власти все это понимали, запрашивали Москву: что делать? Но навести порядок сталинскими методами уже, видимо, побоялись. Стрелять надо было бы тысячами…
А делать-то что-нибудь надо. Первым долгом ввели зачеты. Если кто норму выработки выполнял на 100 и более процентов, то такому один день засчитывался за два. Если норму выполнял на 125 %, то один календарный день засчитывался уже за три. Так что при выполнении нормы на 125 % можно было десятилетний срок отбыть за три с половиной года. Эти меры немного подняли добычу угля, но не слишком.
Многие работы были повременные — у них не было норм, как и у меня. Я был механиком и, если машины работали, мог сидеть в бараке. Если они ломались, то мог сутками быть на работе. И таких повременных работ было много.
Следующим шагом было введение увольнений. За хорошую работу в выходной день давали увольнительную в поселок. Можно было свободно погулять, сходить в кино, завести знакомство. Некоторым разрешили даже жить вне «зоны». Такие могли построить дом и вызвать к себе семью. Сняли наши каторжные номера на шапке, спине и правой ноге, однако, о полной свободе пока и речи быть не могло.
Многие наши каторжники вытребовали право на поселение вне «зоны», чтобы лишь раз или два отмечаться в комендатуре. К ним приехали семьи, и они стали жить как на вольном поселении. А у меня ни семьи, ни жены… Требовать переезда матери в Заполярье я и не думал. Моя двоюродная сестра из Минеральных Вод познакомила меня с одной незамужней молодой женщиной, с которой мы потихоньку переписывались. Вот мне и подумалось попросить ее приехать ко мне. К этому времени нам разрешили свидания с родными и близкими. Был построен специальный дом для свиданий, которые были двух видов. Если приезжали родители, то давался отпуск на три-четыре дня и отводилась общая комната для свидания. Если приезжала жена, то предоставляли отдельную комнату, где до семи дней можно было жить вместе днем и ночью. Теперь, когда моя «заочница» (так у нас назывались женщины, с которыми мы были знакомы, не видя друг друга) согласилась приехать, надо было придумать, что она моя жена. Ведь неинтересно приехать посмотреть на меня и поговорить в общей комнате. А как придумать? Долго я ломал голову над этой проблемой и придумал. Написал ей так: «Возьми отпуск, своей рукой напиши справку, что ты, Иванова Раиса Назаровна, находишься в очередном трудовом отпуске и едешь в город Воркуту… Пропусти одну чистую строчку, а дальше — подпись председателя сельсовета. Когда же он подпишет, дома, этой же ручкой и опять своей рукой на пропущенной чистой строчке допиши: «На свидание к мужу Петрову Михаилу Александровичу».
И вот, где-то в апреле 1954 года, я только после работы пришел в барак, хотел ложиться спать — вбегает друг и громко кричит:
— Петров!! Жена приехала!
Хотя мы и договаривались, но я не думал, что так все быстро произойдет. Бегу на вахту по снегу — у нас еще стояли сугробы высотою два-три метра. Из-за последнего сугроба выглядываю. За вахтеркой стоит ко мне в профиль молодая женщина и рассматривает нашу шахту. Постояв с минуту, подхожу.
Она поворачивается ко мне, и мы впервые рассматриваем друг друга. Наконец она промолвила:
— Ну, точно, как у мамы на фотографии, — (перед поездкой она навестила мою мать).
Я просовываю сквозь сетку ограды руку и говорю:
— Ну, здравствуй, пока через проволоку.