Кроме того, не будем забывать о том, что излагалась указанная личная позиция, личные взгляды Н.С. Давиденкова в момент, когда шло следствие по уже предъявленному ему обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде». Облегчало ли подобное откровенное, чистосердечное «повествование» положение подследственного?! Очень сомневаюсь! Однако, несмотря ни на что, смело и чётко изложив свои, выстраданные годами испытаний и нелёгких раздумий взгляды и оценки положения в СССР в 30-40-е годы, Н.С. Давиденков, опередивший в своих выводах и предложениях время более чем на пятьдесят лет, делает не вызывающее, на мой взгляд, сомнения в его искренности заключение, фактически подтвердив предъявленное ему обвинение, вместе с тем, возможно, и адресованное следствию.
«…Пройдя самые разнообразные этапы, я пришёл к непоколебимому убеждению, что, несмотря на мои антисоветские настроения, я должен оставить всякую мысль о борьбе против Советской власти; я пришёл к убеждению, что внешнеполитическая обстановка заставляет всякого русского прежде быть связанным с Родиной, даже если порядки на Родине его не вполне удовлетворяют. Мне известно, что как до войны, так и теперь немало есть в СССР людей, недовольных теми или иными сторонами жизни и если не антисоветски настроенных, то во всяком случае не горячих сторонников Советской власти. Среди таких людей и молодёжь…
Считая, что я должен ещё принести стране максимальную пользу и зная, каким подходящим материалом являлись такие люди для немцев при вербовке во Власовскую армию и другие антисоветские группировки, я обратился в конце апреля с.г. к Министру внутренних дел Союза ССР с просьбой разрешить мне написать роман на тему о заблудившемся русском человеке. По моей мысли, в романе должен был быть показан путь молодого человека, не убежденного в правоте Советской власти. Этот роман должен стать предупреждением всем тем, кто надеется на решение трудностей и противоречий нашей жизни внешними силами. Трагедия этих людей не имеет ничего общего с «трагедией» прямых немецких наймитов — старост, полицейских и т. д.
Показом действительной душевной драмы человека, оторвавшегося от родины, я хотел предостеречь молодых людей, увлекающихся западной культурой и искусством, сказав им: «Вам всё равно нет туда хода. Вы всё равно не пристанете к их пристани, но потеряете самое дорогое — Родину». Для осуществления этого намерения я просил только разрешения мне работать после рабочих часов в любом месте, где имеется свет, и сдавать весь материал тому, кому укажут.
В этом заявлении я также писал о моих взглядах и о том, что они мало изменились, но просил разрешения на работу, которая пойдёт на пользу не только Советской власти, но и русскому народу (а может быть это как раз и было неприемлемо?! — К X).
Я прошу учесть, что нигде и никогда не маскировался, на…следствии, на суде и после суда, всюду говорил людям одно и то же: многое в советской действительности, о чём я писал выше, для меня и сейчас неприемлемо, но после этой войны, особенно после моего знакомства с антисоветскими группами и группировками за границей, я пришёл к выводу, что облегчения положения из-за рубежа ждать бессмысленно».
Теперь, сопоставив всё откровенно изложенное Н.С. Давиденковым и внутриполитическую обстановку в СССР в те годы, можно с большой долей уверенности говорить о том, что толчком к новому уголовному преследованию Н.C. Давиденкова, а заодно и его подельников, послужило его письмо министру внутренних дел СССР. Ответа на него, как и следовало ожидать, он не получил, но зато получил новое и весьма серьёзное обвинение.
19 декабря 1949 года за подписью «За Генерального прокурора СССР» генерал юстиции Н. Афанасьев (обратите внимание на столь высокий уровень — К.Х.) внёс в Военную Коллегию Верховного Суда СССР протест (в порядке надзора) по делу Н.С. Давиденкова и других.
Конкретизируя вину каждого из осужденных, отбывших уже по четыре года заключения, в протесте в отношении Н.С. Давиденкова, в частности, отмечалось, что он «…находясь в плену в декабре 1941 года добровольно поступил на службу в немецкую армию, в которой служил до мая 1945 года вначале командиром взвода казачьих войск, а затем пропагандистом отдела пропаганды штаба казачьих войск. За службу в немецкой армии Давиденков немцами был награждён двумя медалями…»
Ещё раз хочу обратить внимание читателей на то, что даже в этом прокурорском протесте, который не отличается, мягко говоря, точностью и объективностью изложения фактов, Н.С. Давиденкову не предъявляется никаких обвинений в том, что относится к тягчайшим преступлениям: участие в боях против частей Красной Армии или партизан как на территории СССР, так и других стран, участие в арестах, допросах, истязаниях и расстрелах граждан как СССР, так и других государств.
И, несмотря на всё это, в протесте резюмируется: «Признав Давиденкова, Польского, Земцова и Гусева виновными в тягчайших преступлениях против советского народа (подчёркнуто мною — К.Х.), военный трибунал определил им чрезвычайно мягкую и не соответствующую тяжести совершенных ими преступлений меру наказания. Прошу приговор от 5 ноября 1945 года отменить и дело возвратить на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия».
7 января 1950 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР определением № 5-1795/45 согласилась с доводами протеста и отменила приговор от 5 ноября 1945 года, возвратив дело на доследование.
Не знаю, кто и как проводил «доследование», но 1 ноября 1950 года военный трибунал Северо-Кавказского военного округа на основании статьи 58-1б УК РСФСР приговорил Н.С. Давиденкова к высшей мере наказания (расстрелу).
4 ноября 1950 года Н.С. Давиденков обратился с кассационной жалобой в Военную Коллегию Верховного суда СССР. Однако её определением от 3 января 1951 года приговор в отношении Н.С. Давиденкова был оставлен в силе и 19 февраля 1951 года в г. Краснодаре приведён в исполнение.
Так на 35-м году жизни трагически оборвалась жизнь честного и безусловно талантливого русского человека, человека сложной, противоречивой и трагической судьбы.
А могла ли она быть иной?! Видимо, да!
Так, например, по одному уголовному делу с Н.С.Давиденковым проходил и Л.Н. Польский, осужденный 5 ноября 1945 года как и Н.С. Давиденков, к десяти годам лишения свободы. Приговором военного трибунала Северо-Кавказского военного округа от 1 ноября 1950 года которым Н.С. Давиденков был приговорён к ВМН, Л.Н. Польский был осужден к лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 25 лет с поражением в правах на 5 лет.
После смерти Сталина определение № 5-1792/45 Военной Коллегии Верховного Суда СССР по протесту Главного Военного прокурора СССР приговор военного трибунала СКВО от 1 ноября 1950 года в отношении Л.Н. Польского был изменён со снижением срока наказания до десяти лет. А вскоре, 14 сентября 1955 года, Л.Н. Польский был освобождён из мест заключения и, несколько позднее, на основании статьи 6 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941 -45 гг.» Л.Н. Польский был признан не имеющим судимости (подчёркнуто мною — К.Х.).
А жизнь Н.С. Давиденкова трагически оборвалась! Но живы и, надеюсь, будут жить его поэзия и проза, его рисунки, напоминая об этом талантливом человеке, страстно любившем своё многострадальное Отечество!
29 июля 39
А.А. рассказала мне, что Левин приятель, студент Ленинградского университета, Коля Давиденков — арестованный в одно время с Лёвой — выпущен из тюрьмы.
28 августа 39
Кажется это было 14-го, днем — раздался телефонный звонок. Пока Анна Андреевна не назвала себя, я не понимала, кто говорит — так у нее изменился голос — «Приходите». — Я пошла сразу. Анна Андреевна объявила мне новость еще в передней. «Хорошо, что я так и думала», — добавила она[23].
Мы побыли минутку у нее в комнате. Я соображала, куда и кому звонить. Анна Андреевна была такая, как всегда, только все разыскивала в сумочке чей-то адрес, и видно было, что она все равно не найдет его. По телефону мне удалось довольно быстро условиться о шапке, шарфе, свитере. Все, кому я звонила, сразу, без расспросов, понимали всё. «Шапка? Шапки нет, но не нужны ли рукавицы?» Сапоги, сказала Анна Андреевна, в сущности, есть: они гостят у кого-то из друзей. Мы отправились за сапогами вместе (Анна Андреевна не могла объяснить мне, куда ехать). Долго ехали на троллейбусе. Разговоров по дороге я не помню. Дверь открыл нам высокий носатый молодой человек[24]; она сообщила ему свою новость; он кинулся куда-то вглубь по коридору, и оттуда раздался женский вскрик: «Что ты говоришь!» Маленькая женщина провела нас в комнату, мещански убранную, потом в столовую. Анна Андреевна пыталась выпить чаю, но не могла. Оказалось — сапоги в починке. Молодой человек — Коля — обещал «выбить их из сапожника мигом», потом объявил мне, что завтра зайдет за мной в 8 часов утра.
На следующее утро, ровно в восемь, ко мне вбежал запыхавшийся Коля. Мы решили по дороге зайти к Анне Андреевне, чтобы сговориться точнее. Коля шагал так быстро, что я запыхалась. У Анны Андреевны был Владимир Георгиевич. Мы условились с ней о встрече там, во дворе пересылки, и отправились. Началась жара. Коля тащил мешок. С трамваем повезло, мы добрались быстро. Во дворе, где в прошлый раз были только я да Анна Андреевна, сейчас толпою клубилась очередь. Главный вопрос здесь: что можно? Вещи принимала заляпанная веснушками злая девка с недокрашенными рыжими волосами. Когда пришел наш черед, я спросила: «Нужно ли писать имя и адрес того, кто передает? Или только того, кому передают?» «Нам нужен адрес, кто передает; адрес «кому» — мы и без вас знаем», — злорадно ответила рыжая.
Получив квитанцию, мы решили пойти на Невский, выпить воды и на всякий случай купить для Анны Андреевны в аптеке какие-нибудь сердечные капли. У выхода со двора мы ее встретили. Она была в аккуратно выглаженном белом платье, с чуть подкрашенными губами.
— Уходите? — спросила она с испугом.
Мы объяснили, что сейчас вернемся, и вложили ей в сумочку квитанцию.
Без конца длился этот окаянно-жаркий день в пыльном дворе. Пытка стоянием. Одному из нас удавалось иногда увести Анну Андреевну из очереди куда-нибудь прочь, посидеть хоть на тумбе; другой в это время стоял на ее месте. Но она из очереди уходила неохотно, боялась: вдруг что-нибудь… Молча стояла. Мы с Колей иногда оставляли ее одну и уходили посидеть на брёвнах, сваленных возле самых железнодорожных путей. Коля на моих глазах с ног до головы покрылся сажей. По лицу у него текли чёрные ручьи; он их оттирал, как прачка, локтем. Наверное, и я сделалась такая же. Он, видно, славный человек, думающий, смелый и немного смешной. Рассказал мне всё о себе, о Лёве, а начался наш разговор с таких его слов: «Главное, что я понял: никому нельзя верить и никому ничего нельзя рассказывать». Плохо, значит, понял? Или сразу почувствовал ко мне доверие, как и я к нему? Что поделаешь, мы люди, а тягу людей друг другу верить нельзя, по-видимому, разрушить ничем… Я нашла возле брёвен чурбан, и Коля, отдуваясь, притащил его Анне Андреевне. Она согласилась ненадолго присесть. Я смотрела на её четкий профиль среди неопределённых лиц без фаса и профиля. Рядом с её лицом все лица кажутся неопределёнными.
К четырем часам я непременно должна спешить домой, к Люше, чтобы отпустить Иду, и я ушла со смятенным сердцем, оставив Анну Андреевну на Колином попечении, утешая себя мыслью, что он, видно, надежный друг.
Николай Сергеевич Давиденков (1915–1950) — биолог и литератор, сын заслуженного деятеля науки, знаменитого невропатолога С.Н. Давиденкова. Он был приятелем Льва Гумилёва, арестован и сидел в тюрьме одновременно с ним; но в 39-м прихотливом году, в отличие от Лёвы, Коля, вместе с целой группой студентов, был отдан под обыкновенный суд, оправдан и выпущен.
Вскоре я подружилась с Колей и стала редактором популярной книжки о Дарвине, которую Давиденков начал писать для Дома Занимательной Науки.
Дальнейшая судьба Н. Давиденкова оказалась сложна и страшна: оправданный по суду, он, однако, не был восстановлен в университете. Из-за этого он подлежал призыву в Армию, куда и был взят в начале 1941 года. Вместе с нашими войсками Давиденков побывал в Польше, откуда изредка писал мне. Затем письма прекратились — Гитлер напал на Советский Союз; под Минском Давиденков, тяжело раненный, взят был в плен, потом бежал из немецкого лагеря и опубликовал на Западе книгу (или несколько книг) о тридцать седьмом годе, потом воевал с немцами в одном из союзнических соединений на западном фронте, потом оказался в советском плену, попал в лагерь, и в лагере был расстрелян.
Это всего лишь одна из случайно дошедших до меня версий военно-лагерной биографии Н.С. Давиденкова. Правда, в мае 1950 года я получила от него собственноручное письмо из лагеря — прощальное — но в нем, разумеется, Коля почти ничего не имел возможности рассказать о себе. К письму были приложены стихи. В письме же, в частности, говорилось:
«Главное у меня оказались не стихи, а проза. Этим я жил (во всех смыслах) четыре года, прерывался только для войны — но тут я ударяюсь в биографию, от которой сохрани Бог».
В 50-е и 60-е годы до меня доходили лишь непроверенные слухи о Колином конце, и притом разные.
Подробно судьба Н. Давиденкова изложена в книге А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» (Ч. III, гл. 18).
Как мне говорила А.А., Коля и до ареста и после освобождения часто бывал у нее, читал ей свои стихи и знал наизусть «Реквием».
…Вот в кривощёкинском лагере собирает драмкружок Н. Давиденков, литератор. Достает он откуда-то пьеску необычайную: патриотическую, о пребывании Наполеона в Москве (да уж наверно на уровне ростопчинских афишек). Распределили роли, с энтузиазмом кинулись репетировать — кажется, что бы могло помешать? Главную роль играет Зина, бывшая учительница, арестованная после того, как оставалась на оккупированной территории. Играет хорошо, режиссер доволен. Вдруг на одной из репетиций — скандал: остальные женщины восстают против того, чтобы Зина играла главную роль. Сам по себе случай традиционный и режиссёр может с ним справиться. Но вот что кричат женщины: «Роль патриотическая, а она на оккупированной территории с немцами…! Уходи, гадюка! Уходи, б… немецкая, пока тебя не растоптали!» Эти женщины — социально-близкие, а может быть и из Пятьдесят Восьмой, да только пункт не изменнический. Сами ли они придумали, подучила ли их оперчасть? Но режиссёр, при своей статье, не может защитить артистку… И Зина уходит в рыданьях.
Читатель сочувствует режиссеру? Читатель думает, что вот кружок попал в безвыходное положение, и кого ж теперь ставить на роль героини, и когда ж её учить? Но нет безвыходных положений для оперчекистской части. Они запутают — они ж и распутают! Через два дня и самого Давиденкова уводят в наручниках: за попытку передать за зону что-то письменное (опять летопись?), будет новое следствие и суд.
Это — лагерное воспоминание о нем. С другой стороны случайно выяснилось: Л.К. Чуковская знала Колю Давиденкова по тюремным ленинградским очередям 1939 года, когда он по концу ежовщины был оправдан обыкновенным судом, а его одноделец Л. Гумилёв продолжал сидеть. В институте молодого человека не восстановили, взяли в армию. В 1941 под Минском он попал в плен.
О жизни его в годы войны Л. Чуковская имела сведения неверные, а на Западе меня поправили люди, знавшие тут его. Кто уходил из лагеря военнопленных и все сгорали тут, в месяц, год, а Давиденков и вдвое: был капитаном РОА, сражался, имел невесту (Н.В.К., осталась на Западе) и книги писал, видимо не одну, — и о ленинградских застенках 1938, и «Предатель», военного времени повесть под псевдонимом Анин (оборот имени невесты). Но в конце войны попал в советские лапы. Может быть, не всё о нем было известно — приговорили к расстрелу, но заменили на 25 лет. Очевидно, по второму лагерному делу он получил расстрел, уже не замененный (уже возвращенный нам Указом января 1950).
В мае 1950 Давиденков сумел послать свое последнее письмо из лагерной тюрьмы. Вот несколько фраз оттуда: «Невозможно описывать невероятную мою жизнь за эти годы… Цель у меня другая: за 10 лет кое-что у меня сделано; проза, конечно, вся погибла, а стихи остались. Почти никому я их еще не читал — некому. Вспомнил наши вечера у Пяти Углов и… представил себе, что стихи должны попасть… в Ваши умные и умелые руки… Прочтите, и если можно сохраните. О будущем, так же, как о прошедшем, — ни слова, всё кончено». И стихи у Л.К. целы. Как я узнаю (сам так лепил) эту мелкость — три десятка стихов на двойном тетрадном листе — в малом объеме надо столько вместить! Надо представить это отчаяние у конца жизни: ожидание смерти в лагерной тюрьме! И «левой» почте он доверяет свой последний безнадёжный крик.
Поручика Давиденкова встретил впервые в мае 1943 г. в Дабендорфе, близ Берлина, в только что организованном центральном лагере Русской Освободительной Армии. Он сидел в кружке офицеров и с неподражаемым комизмом рассказывал, вернее, импровизировал анекдотический рассказ о допросе армянина его бывшим приятелем — следователем НКВД. В самой теме — часто применявшейся к мужчинам примитивной, но очень мучительной пытке — вряд ли содержалась хоть капля юмора, но форма, в которую был облечён рассказ, обороты речи, психологические штрихи были насыщены таким искристым неподдельным комизмом, что слушатели хохотали до слёз. В авторе-рассказчике ясно чувствовался большой талант, вернее, два: писателя и актёра. Как когда-то у Горбунова.
Tаков был внешний, показной фасад незаурядной натуры поручика Николая Сергеевича Давиденкова. Действенный до предела, никогда не пребывавший в состоянии покоя, подвижный, неистощимо игристый, претворявший в пенистое вино всё попадавшее в круг его зрения, порою шалый, неуравновешенный, порывистый и разносторонне талантливый.
В беспрерывном движении пребывало не только его тело, но и его мысль, его душа. Каждое явление окружавшей его жизни немедленно находило в нём отклик. Он не мог оставаться пассивным. Вероятно, этим были обусловлены и разнообразные проявления его одарённой натуры. Углублённая научная работа в области физиологии сочеталась в нём с яркими проявлениями сценического таланта; вступив в журналистику, он проявил себя красочными реалистическими рассказами из военного быта и насыщенными подлинным темпераментом литературно-критическими статьями. Языками он овладевал шутя: немецкий он знал до прибытия в Германию, но незнакомому ему французскому научился за три месяца жизни в Париже, позже итальянский потребовал еще меньше времени, причем учился он им без книг, по слуху…
За несколько лет до войны он окончил Ленинградский университет, и его блестящая дипломная работа открыла ему двери в институт академика Павлова. Гениальный старик, зорко присматривавшийся к своим молодым сотрудникам, заметно выделял его. Он уловил кипучий ритм творческих устремлений, клокотавших в его самом младшем по возрасту ассистенте. Это кипение было созвучно душе старика, оставшейся юной в творчестве до последних дней жизни.
Уходивший в могилу учёный приласкал вступавшего в науку неофита. Тот отплатил ему любовью, в которой сыновнее чувство тесно сплеталось с преклонением влюбленного. Эту любовь Давиденков пронёс сквозь горнило каторги и войны. Об академике Павлове поручик Давиденков не мог говорить так, как о других людях, кроме ещё одного старика позже вступившего в его жизнь.
Старый мыслитель был для его ученика не только гениальным физиологом, он осуществлял в себе то, что тогда ещё подсознательно, но властно и неудержимо влекло к себе эту пламенную натуру. Павлов был для Давиденкова частью той России, которой он не видел своими физическими глазами, но воспринял, ощутил духовным зрением, подсознанием.