Трагедия казачества. Война и судьбы-1 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 15
— Нет, не конец еще! Мы повержены потому, что мы мало любили и недостаточно ненавидели!
Надо любить…как араб в пустыне,
Что к воде припадает и пьет,
А не рыцарем на картине.
Что звезды считает и ждет.
Так же жадно надо и ненавидеть, а ваша любовь, «Рыцарь бедный», розовенькая, жиденькая, подсахаренная, вертеровская… Грош ей цена! Нет, как Отелло любить надо, с кинжалом, с верёвкой в руке, с густой темной кровью в жилах… И густеет уже, темнеет уже эта кровавая любовь, вскипает, настаивается на ненависти…
— Где?
— Там! — указал Давиденков рукою в сторону, противоположную заходящему солнцу. — На всероссийской Соловецкой каторге… Только там! Оттуда — сквозь ненависть — к любви!
Николай ДавиденковСТИХИ
БабочкаЛиства в саду зазеленела,Над грядкой воздух разогрет.И вот, сломав свой кокон белый.Выходит бабочка на свет.Пыльца на крыльях серебрится.Сейчас взмахнёт — и в дальний путь.Вот так бы мне переродитьсяИ улететь куда-нибудь…Воробьиные песниГремят на путях эшелоны,На стройке стучат молотки.Трамвайные стоны и звоны.Сирены, сигналы, гудки.Но слушай — всё громче и громчеКричат во дворе воробьи,Летят воробьиные песниВ открытые окна твои.Уверенно, звонко и смело.Наверх, на четвёртый этаж.И я принимаюсь за делоИ в руки беру карандаш.Помчатся за серенькой стайкой.Ни в чём непокорны судьбе.Мои воробьиные песни —Последний подарок тебе.Над Родиной качаются синие звёзды.Реки взрываются, любимая моя,Грачи ремонтируют черные гнёздаИ мы ещё молоды, любимая моя.Мы ещё живы, мы ещё молоды.Берут меня в солдаты, любимая моя,И если не сдохнем от голода и холода,То мы ещё увидимся, любимая моя.К советским границам меня посылают.Но мы ешё увидимся, любимая моя.И если полковник меня не расстреляет.То мы ещё увидимся, любимая моя.ПроводыСолдатская жёнушка шла за полком.Гордо солдат шагал.Кто-то ему помахал платком.Кто-то руку пожал.А за мной собака плелась.Провожая в дальний путь,И корявый вяз, задумчивый вязВеткой успел махнуть…Всю ночь рвались бризантные снаряды.Шли на восток усталые полкиИ думал я под грохот канонады —Вот казнь моя за все мои грехи.Но смерть прошла в торжественном параде.Чтоб через год ко мне вернуться вновь.И думал я, в её глазницы глядя, —Вот казнь моя за пролитую кровь.Но для меня должно быть смерти нету.Опять живу, опять пишу стихи,И о тебе мечтаю до рассвета —Вот казнь моя за все мои грехи.ЧасовойКавалерийский полк ускакал.Сапёры взорвали мост,А часовой на скале стоял.Не смея покинуть пост.Внизу — камнями гремел поток.Вверху — парили орлы.Он мог бы спуститься, но он не могСпуститься со скалы.И так он будет стоять на посту.Не отступая впредь,И будут в глаза ему, на лету.Горные орлы смотреть.Парк МонсоШумит над парком непогода.Не утихает ни на миг.На скамейку возле входаСадится сгорбленный старик.Что дождь ему — что ветра свист?Уже давно кичиться нечем,И падает ему на плечиКак эполет, холодный лист.Чей это стон? Но это не стон человека —Это шелест склонённых знамён.Это миф умирает двадцатого века.Миф, доживший до самых тяжёлых времён.Ну и что ж? Раздадим свои знанья учащимся,А безумные страсти отправим в архивИ с тяжёлой лопатой за гробом потащимсяХоронить-засыпать неудавшийся миф.Она сказала: — Вот и осеньИ клёны жёлтые давно.Забросим же тоску, забросим!А он ответил: — Всё равно.Она сказала: — Ты печален.Ты вечно чем-то огорчён.О чём ты думаешь ночами?А он ответил: — Ни о чёмОна сказала: — Годы этиНе возвратить: такая грусть!Мы потеряли всё на свете!А он ответил: — Ну и пусть!Я всю ночь просидел без спичек.И казалось, что из меняМатематик великий вычелПраво жить до другого дня.Я готов был пойти на это.Нo вот тут-то ты и вошёл.Милый, маленький луч рассвета —Золотистый небесный шелк.Я не видел, когда вошел тыВ щель дырявых моих дверейИ дотронулся лапкой жёлтойДо больной головы моей.Наклонясь надо мною низко.Раздвигая ресниц кусты.Дружелюбным участливым пискомУтешать меня начал ты.Ты сказал: — Будь, приятель, честным.Солнцу в очи смотреть не трусь.Грустно?! Ну и что же, и пусть!Проживёт в твоём сердце тесномРядом с гордостью и эта грусть.…И подняв затемнённые шторы.Забывая ночную страсть,Я увидел рассвет, которыйУ меня хотели украсть.МолитваПрипоминаю все священные словаИ всех богов от Глазго до Таити.Бог христиан. Аллах, Иегова.Раскосоглазый Будда: помогите!Вы видите: я вот у Ваших ног.Язычник, поклоняющийся Богу.Так пусть же тот из Вас, кто настоящий.Укажет настоящую дорогу.Не надо чистого белья,Не открывайте дверь.Должно быть в самом деле яОпасный дикий зверьНе знаю, как мне с вами бытьИ как вас величать —По птичьи петь, по волчьи выть.Реветь или рычать…Гроб БонапартаПрозрачный свет в мозаичном окне.Гладь полированных скамейИ белый барьер, а за ним в тишинеХолодом скованный камень.Такой не бывает могила царейИ надписей нет на гробнице.Вот оно — сердце Европы моей.Давно переставшее биться.Не надо венков, потому что над нимКамни венками заснулиИ нет караула Над гробом такимВремя стоит в караулеМогила неизвестного солдатаГрянули и замерли оркестрыСтатуи торжественно молчатИ лежит год камнем неизвестный.Павший за отечество солдат.А вокруг под грохот барабанныйЧёрные построились рядыИ несут четыре капитанаПо ступеням белые цветы.Положили воинский подарок,Отошли — и вытянулись в рядПлакали девчонки на тротуарах —Так хорош сегодняшний парад!КавказЧерез овраг единым махомИ по над пропастью — вперёд.Навстречу буркам и папахам.Туда, где пыль клубится прахомИ где тебя никто не ждёт.Вперёд в бешмете обветшалом.Галопом из последних сил.Чтоб горец, брякая кинжаломТебя на свадьбу пригласил!Я вздумал привести в порядокДавно забытые делаИ много маленьких догадокОткрылись в ящике стола.Вот чьи-то серьги. Чьи — не знаюВот чей-то скомканный платок.Сижу и долго вспоминаю.Кто здесь его оставить мог.Тугие связки писем старых,Рисунки, записи, стихиИ чей-то маленький подарокУвядшей розы лепестки.И я до самого рассветаСижу над письменным столомКто подарил мне розу этуСухую память о былом?Давно клубится день морозныйИ падает холодный светНа серьги, на платок, на розу.На всё, чему возврата нет.ДомДощечка у входа прибитаНа окнах гардины висят.За ними лежит знаменитыйВ дубовом гробу адвокат.Доносится сверху рулада.Играют в четыре руки —Им большего счастья не надоИ ночи для них коротки.А выше — всё чинно и тихо.Хозяйка у зеркала ждетПока примеряет портнихаНа ней полосатый капот.В четвёртом грохочат ботинки —С утра там царит ералаш —На свадьбе прекрасной блондинкиГуляет четвёртый этаж.А в пятом — в коморочке тесной.Один, в тишине гробовойСидит никому не известныйМечтатель с седой головойСмеяться он больше не будет.Дела его очень плохи.А вот и мансарда, где людиРисуют и пишут стихи.Над ними покатые крыши,Труба и антенны рога,А выше — гораздо вышеПлывут и плывут облака…Светла зелёная вода.Прохладны белые ступени.Я раздеваюсь, как всегдаЧуть-чуть дрожа от нетерпенья.Какие к чёрту могут бытьТревоги или опасенья.Когда ты можешь плыть и плытьВдоль мраморной стены бассейна!Тихо бабушка шепчет молитву,Воет вьюга в трубе дымовой,Я прочёл про кавказскую битвуИ про всадника с медной главой.Передуманы разные думки.Пересчитаны дни и часыИ в журнале на каждом рисункеПририсованы дамам усы.Чуть мерцает угол киота,А за ставнями — ветер и мрак.Там, за ставнями ходит кто-то,Но войти не может никак.Он и в окна, и в двери скребётсяИ пророчит нам всем беду.Страшный хохот его раздаётсяНа холодных дорожках в саду.Но гудит самовар сердитоИ ему подпевает сверчокИ парадная дверь закрытаНа железный большой крючок.Звуки неслись и рыдали.Отточен был каждый звук.Но вот в театральном залеЧто-то случилось вдруг.Что-то промчалось сзади.Задело о ковёр…На самой громкой тирадеРоль оборвал актёр.Залу поклон отвесив.Вгляделся он в ряды…Ряды театральных креселНочью всегда пусты.Он подождал немножко.Но в зале царила тишь.Наверное, это кошкаПоймала где-нибудь мышь.Летучая мышьПромелькнула из-под крыши,Пронеслась через плетеньЧья-то быстрая, неслышная.Таинственная тень.На веранде стало тише.Прекратился разговор.Потому что этой мышиМы не любим до сих пор.Потому что нам неведом,Непонятен и далёкЭтот серый, непоседливый,Таинственный зверёк…ЧасовняМы лесом шли сквозь топь и гатьНа ратные дела.А в том лесу — забыл сказать —Часовенка была.Она стояла на путиИ улыбалась нам.Ну разве это грех войтиС оружьем в Божий храм!Руками ничего не тронь.Постой и помолчи.Дрожит оранжевый огоньКопеечной свечи.Молчок, товарищи, молчок.Не раскрывайте рта.Вот вышел белый старичокПред царские врата.Сейчас он скажет почемуВступили мы в свой круг.Идём сквозь дождь, идём сквозь тьмуИ сеем смерть вокруг.Открой начало всех начал,Скажи нам всё скорей!Мы ожидали. Но молчалУпрямый иерей.Струился ладан высоко.Мерцал во тьме киот.И где-то очень далекоРаботал пулемётМишкаМишке этой зимой не спится —Что за шум у самой берлоги?Гром гремит, или вьюга злится.Или стонут лесные боги?Почесал косолапый темяИ полез из берлоги тесной —Для грозы как будто не время.Разузнать — интересно…Вот обвёл он поляну взглядом,Поворачиваясь еле-еле.Грохотало и бухало рядомТак, что шишки летели.И стало понятно Мишке —Не гроза это и не вьюга,А это опять людишкиУбивают друг друга.НабегРежьте барана, варите рис.Сегодня мы с гор спускаемся вниз.Как только закатится солнце — вперёд!Плохой человек в эту ночь умрёт.Плохой человек. Чужой человек.Как только закатится солнце — в набег!Ты прошептала: «Шаг ещё к оградеИ кончено — меня ты потерял!»Отчётливо, как на парадеЯ пять шагов к ограде отсчитал.Наутро клиппер, дрогнув парусами,Умчал меня от скучных берегов,Чтоб много лет спустя, пустыми вечерамиЯ вспоминал вот эти пять шагов.Оставив и город и гореИ счёт проклятых годин,В открытое, чистое мореНа парусной шлюпке, один.И если я плачу, то ветерГлаза застилает слезой,И если что мило на свете.То ветер и парус косой!Гудят упругие снасти.Волна ударяет в корму,А я всё пою о счастье,О счастье быть одному.ВагонБаян заиграл на большом перегонеИ весело стало в зелёном вагоне.Пускай темнота, пускай теснота.Мы всё-таки едем в другие места.Мы всё-таки мчимся навстречу удаче,Туда, где и солнце сияет иначе.Гремя на уклоне, скользя через мост,В зелёном вагоне за тысячу вёрст.Полустанок живёт тишиной стародавней.Задержался курьерский — закрыт семафорИ мы видим в окне разноцветные ставни,Покосившийся дом и дощатый забор.Колокольчик у двери, калитка скрипящая.Занавески белеют за каждым окном.— С головой бы туда — в эту жизнь настоящуюЗа досчатый забор, в покосившийся дом.Укоризну в глазах твоих вижу,Знаю сам, что кругом виноват —Третий месяц не чиним мы крышу.Зарастает крапивою сад.А сегодня — совсем уж напрасно.Разливая в бокалы токай.Загляделся на девушку в красномИ вино полилось через край.Она дочитала книгу— Герои в конце встречались —И вышла на балюстрадуС опущенным лицом —Ах, если б в нашей жизниТак же всё получалось,Как в этой весёлой книгеС таким хорошим концом!ЗябликМокрыми дорожкамиВыйди к старой груше,Помолчи немножко,Зяблика послушай…Оборвётся капелькаС ветки на аллею.Поглядишь на зяблика.Станет веселее.Раз уж так уверенноЛьются трели эти,То не всё потеряно.Можно жить на свете!НадяХарактер у девочки странныйЧасами над книгой сидит,Читает про жаркие страны,В окно изумлённо глядит.И тихо, кудрявую гладя.Советует робкая мать: —Прошлась бы ты садиком, Надя,Букет незабудок нарвать!И Надя пойдёт за цветами.Вернётся — и с книгой в рукахЧитает опять на диванеО дальних, крутых берегах,О мартовских грозах над Явой,О ливнях, размывших пути…У девочки этой кудрявойТяжёлая жизнь впереди.На столиках цветов сегодня столько.Но никого за столиками нет…У одного лишь маленького столикаОранжевый покачивался свет.Одни мы здесь. Ты щуришься в улыбке.В причёске только вздрагивает бант,Наигрывает полечку на скрипкеВ пустом саду усталый музыкант.Ему пора заканчивать работу,Программе встреч давно уже конецИ мы уходим, заплатив по счётуКровавой данью собственных сердец!О чём бы я ни написал,Всё кажется давным давно знакомым.Как этот дом, как тополь перед домом.Как эти золотые небеса.И никуда я больше не пойдуИскать дорог в томительной тревогеДавным давно известны все дороги.Как этот сад, как иволга в саду.В окне напротив женщина читает;Вошёл студент. Зелёный плащ на нём.Он говорит — она не отвечаетИ только тихо головой качает,А думает должно быть о другом.Вот он ушёл. Вот он проходит сквером.— Так значит кончено! — шепчу я у окна,— Ты выйдешь в люди, станешь инженером,А женщина останется одна!И так всю жизнь меня проклятье душит.Преследует повсюду и везде —Как в отчий дом входить в чужие души,Выдумывать измученных людей.Артист, опьянённый экстазом.Бросал со сцены слова.Где надо — врывался басом.Где надо — шептал едва.И всякий сказал бы без лести:— Игра была неплоха.Лицо его жило вместеС каждой строчкой стиха.В моём окне алеет край востока.Над гаванью становится светлейИ парусник — должно быть издалёка —Проходит мимо сонных кораблей.В ночном кафе, где сходятся матросы,Давным давно, в былые временаМы в первый раз курили папиросыИ в первый раз пьянели от вина.Заказывали красное виноИ угощали женщин до рассветаИ до рассвета, словно кастаньетыПо столикам стучало домино.Под этот стук, под тихий шорох ветра,Под ровный звон хрустального стекла,Не знаю как — легко и незаметно.Не знаю как — но молодость прошла.Всё кончено. И встречи и разлуки —Всё позади. И так отрадно мне.Что медленно, без горечи и мукиПроходит жизнь — как парусник в окне…Чёрный деньВ углу — коробки и кульки,Пакет картофельной мукиИ ты всю эту дребеденьХранишь в углу на чёрный день.А вдруг опять голодный год,Война и бедствие… Но вотНеслышно, крадучись как тень,Приходит этот чёрный день.И нет особенной беды.Ни голодовки, ни нужды,Он чёрен только потому.Что жить придётся одному!ВозвращениеТак долго я дома не былИ вот кивком головыВстречаю серое небо.Сизую даль Невы.У трёхэтажного домаСходятся все пути.Где ж вы, мои знакомые.Как вас теперь найти?Настойчиво и упорноЗаговорит телефон,Помчатся в разные стороныПисьма с разных сторон.И все друг друга отыщат.Иного исхода нет.Иначе — какого дьяволаЖдали мы столько лет?Всё могло быть иначе— Ах, всё могло быть иначе,—Сказал мне мой спутник в бедствии,— Без этакой неудачи,Без этих дурных последствий!Какой-то проклятый случайТолкает нас в эти беды.Ах, всё могло быть лучше.Если б не случай этот!И я ему тоже вторю:— Ах, всё могло быть славно —Плыли б сейчас по морю.На волнах качаясь плавно!Вот так мы сидим и плачемИ хлеб жуём со слезами:— Ах, всё могло быть иначе.Если б не мы сами!ШарХотел я летать в поднебесье.Смотреть свысока на зарюПодобно воздушному шару —Тугому, как мяч пузырю.Мечта моя точно свершиласьИ мне полететь удалосьПодобно воздушному шару.Пробитому пулей насквозь.Я падал. И падая понял,Что прежде — с пустой головойПодобно воздушному шаруЛетал я над этой землёй.НорвегияНет, я там не был. Но с детства мнеЗнакома каждая пядь,В страну, где так часто бродил во снеЯ возвращаюсь опять.Белые домики, берег крут.Запахло пенькой на миг.Спокойные люди у пристани ждутСоли, газет и книг.Трап опустили. Схожу дрожа.По виду-то я хорош —Блестящие пуговки, пёстрый шарф,На поясе — финский нож.Честь отдаю, как простой матросИ медленно, мне в ответМорскую фуражку с седых волосСнимает столетний дед.И я говорю им — сразу всем —На четырёх языках,Что здесь бы остаться хотел совсем,Что жизнь моя — в их руках.Глиняных трубочек лёгкий дымЛетит голубой канвойИ великаны один за другимКивают мне головой.Как будто я человек, а не трупИ нет за спиной моейОгня и воды, и медных труб,И кое-чего страшней.Как человек, я построю дом —Окно, четыре стеныИ выучу их язык. Потом —Обычаи их страны.Буду в горах собирать цветы,На танцы ходить в пакгаузИ толстая фрекен мне скажет: «ТыТакой же как наши. Клаус».Буду ловить у прибрежных скалУсатых, морских рачков.Как будто это не я писалКниги для дураков.Дождь пройдётДождь пройдёт По дорогам весеннимЗастучит телеграф торопливых шагов.Солнце выглянет вдруг. И вечерние тениПонемногу покроют промокшие травы лугов.Дождь пройдёт. На блестящую крышу амбараСядет яркая птица. Сбудутся давние сны.Мы пойдём осторожно по мокрым дорожкам бульвара.Попирая ногами истомлённую землю весны.За гирляндой огней зашумит, заволнуется…?Запоют скрипачи, призывая понять и простить.Да и незачем нам вспоминать отошедшее гореИ, былое кляня, о былом потихоньку грустить.Мы вернёмся домой. Отогреем холодные руки.Свет повсюду зажжём. И прославим судьбу, не шутя,За такую, как эта, бесконечную горечь разлуки.За такие, как эти, — простые минуты после дождя.Серый каменьПароход идёт по Каме,За кормой шумит волна,А над Камой — серый камень,Серый камень и сосна.Говорят, что в том столетьиАтаман разбойный жилИ что он под камнем этимАтаманшу схоронил.И пошёл гулять весёлыйПо дорогам удалец,Жёг станицы, грабил сёла.Угонял чужих овец.Но когда в горах далёкихУмирал от жарких ран,Наказал друзьям жестоким,Умирая, атаман.И друзья другими стали.Позабыли воровство.В Петербурге заказалиГроб свинцовый для него.Положили в гроб свинцовый.Запаяли этот гробИ напутственное словоГоворил над гробом поп.Сверху досками обшили.С дальних гор спустились вниз.Шли пустыней, морем плыли.Скорым поездом неслись.Наконец, пришли и сталиМежду камнем и сосной.Яму саблями копали.Гроб спустили бичевой.С той поры под камнем мрачнымВ бурю, вьюгу и туманВозлежит на ложе брачномРядом с милой атаман.А внизу сверкают воды,Блещет зеркало реки.Проплывают пароходы,Удят рыбу рыбаки,Вот бы знать за годы раньше,Что и я, когда смогу,Лягу с милой атаманшейНа высоком берегу,И пускай стоит векамиВ лютый холод, в летний знойСерый камень, серый камень.Серый камень надо мной.Утром встану, выпью чаю,Помечтаю, поскучаю,Вечер запросто губя,Встречу в садике тебя…О любви с тобой поспорюИ уже крадётся к морюБлижних гор косая тень.— Вот и прожит этот день.1.Горящий взгляд в пространство устреми —Она идёт — сквозь вьюгу и метель,Она ещё далёко за дверьми,Она ещё за тридевять земель.Но медленно — сквозь темень и туманС какой железной верой в правоту! —Она пересекает океанИ твёрдые тела, и пустоту.Пред нею расступается река,Смолкает птиц неистовая трель,Созвездия чуть теплятся, покаОна ещё за тридевять земель.Но ты её узнаешь и в пургу,И в горести, и в счастьи, и в борьбе,Её следы на мраморной снегуТоржественно приблизятся к тебеИ остановятся. Холодная лунаТебе осветит сумрак снеговойИ скроется.2.… а может быть онаК тебе примчится пулей роковойИ поцелует — пулею — взасосОт напряжения взмокший твой висок,По прядям посеребрянных волосЦепочкой кровь прольётся на песок.Она уйдёт. И станет бурой кровь,В сухой степи — спокойствие и тишь,А в двух шагах выглядывает вновьИз норки перепуганная мышь.Понять не может — в сумерках глухих,Что смерть — твоей любовницей была.Что сколько б ни влюблялся ты в других,Но ждал её.И вот она пришла.Я стихов Державина не запомнил доныне,Трением палки о палку не умею добыть огня,Я не видел Пушкина, не слыхал Паганини,Мало ли недостатков есть ещё у меня!Но когда распахнутся дубовые, новые,Полированные двери суда.Я войду туда для последнего слова,«Виновен ли» — спросят. Отвечу? «Да!»Виновен, конечно, куда же мне деться,Решайте скорей и начнём сначала,Со мной остается Большое сердце,Хорошее сердце, каких мало.Герман БеликовПИСЬМА ПЕРИОДА ПЕРЕСТРОЙКИ(Л.H. Польский — Г.А. Беликову)
Леонид Николаевич ПОЛЬСКИЙ! Кем он был для меня?
Главным авторитетом в историческом краеведении. Он был продолжателем дел Иосифа Викентьевича Бентковского и Григория Николаевича Прозрителева.
Но это одна сторона его жизни. Глубокое знание истории своего края дореволюционного периода позволило ему разобраться с большевистским настоящим и стать его непримиримым врагом. Этот путь прошел и я, но гораздо позже.
Письма, публикуемые сегодня, писались Леонидом Николаевичем не для публикации, они рождались на «чистом листе» — без правок и строгой последовательности в описываемых событиях, писались от сердца и без оглядки на власть предержащих. Это был крик человека, загнанного после перенесённых им ужасов ГУЛАГа, в вакуум гнетущего, могильного молчания со стороны той же власти и многочисленных её подпевал. Он оказался как бы в той же «железной маске», давшей право ему жить, но не произносить своего имени и всё время молчать. Как это было тяжело для высокообразованного, эрудированного, умного, просто человечного человека. И вот после первых писем ко мне, особо ничем не примечательных, после прочтения уже моих писем к нему, он, видимо, поверив мне, впервые после освобождения, не написал, нет, буквально выплеснул на листы бумаги всю свою боль пережитого, всё свое неуважение к советской власти.
Так случилось, что с Леонидом Николаевичем на своем творческом пути встретился не сразу. Увлекшись географическим краеведением, где моим учителем был Владимир Георгиевич Гниловской, я не мог пройти мимо многочисленных публикаций Евгении Борисовны Польской, прятавшейся за псевдонимами Горская и Борисова. Лишь позже узнал, что одним из авторов этих публикаций был Леонид Николаевич.
После выхода в свет книг «Дорогие адреса», «И звезда с звездою говорит», «Ессентукские встречи» и др. я все больше интересовался судьбой этого загадочного человека. К тому времени у меня вышло уже несколько книг по географии и истории Ставрополя и края, а также многочисленные публикации во всех краевых газетах. И вот однажды, где-то в 1988 году, в Ставропольскую краевую библиотеку им. М.Ю. Лермонтова на мое имя пришла открытка за подписью — Л.Н. Польский.
Так впервые у меня произошла заочная встреча с «тем самым Польским». Из открытки узнал, что ее автор давно и внимательно следит за моими публикациями и, в основном, одобряет их. В тот же день в Пятигорск ушло уже мое письмо Леониду Николаевичу. Так завязалась переписка, достигшая апогея к 1990 году. Леонид Николаевич писал мне: «Пишите правду и одну правду, она ваше оружие против лжи и подлости советских борзописцев и их хозяев».
В 1991 году вышла моя книга «Дорога из МИНУВШЕГО», сразу ставшая бестселлером. Успех книги был не только в том, что перед читателями открылся совершенно неизвестный им мир дореволюционного Ставрополя, совсем не такой, какой на протяжении десятилетий подавался советскими «летописцами». Но в книге не было и намёка на дальнейшую созидательную роль советской власти и коммунистической партии в сохранении и приумножении достигнутого. Наоборот, исподволь говорилось об обратном.
Письма Леонида Николаевича заставляли меня, опираясь на документальные факты, уже в открытую обвинять власть, превратившую некогда богомольный, культурный, богатый и цветущий город в серую «сусловскую» вотчину.
Мне приходилось обращаться к Леониду Николаевичу с разными вопросами, одним из них о периоде временной оккупации Ставрополя, тогда Ворошиловска, немецкими войсками. Многое из того, что он написал мне, вошло в книгу «Оккупация», изданную в Ставрополе в 1998 году. Эти воспоминания оказались бесценными, ибо ничего подобного нельзя было найти ни в архивах, ни в имеющихся публикациях по тому времени. Но, как говорят в народе — «Правда глаза колет». Многое в книге, где в какой-то мере удалось сломать сложившийся стереотип о немецком солдате, не понравилось товарищам с партийными билетами. Но вот у тех, кто пережил оккупацию, никаких возражений по описываемым событиям не было. Наоборот, в краевых газетах, кроме газеты «Родина», были опубликованы положительные рецензии.
Леонид Николаевич был частично знаком с рукописью «Оккупация», вычитав лишь материалы, написанные на основе его воспоминаний. Саму книгу он прочитать не успел. Но его мысли, выраженные как в письмах, так и телефонных звонках и встрече с ним в Пятигорске, были и остаются для меня сегодня главным наставлением УЧИТЕЛЯ.
«Мне бы хотелось ниспровергнуть ложь о гражданской войне и других событиях нашей местной истории», — писал он в одном из писем. Именно эти строки заставили меня взяться за ниспровержение лжи имевшей место в Ставрополе. Так родилась рукопись «БЕЗУМИЕ ВО ИМЯ ИДЕИ» (Ставрополь: 1917–1937 гг.), главы которой с конца прошлого года публикуются в газете «Вечерний Ставрополь».
Спасибо всем, кто сегодня вспомнил о Евгении Борисовне и Леониде Николаевиче Польских. Спасибо за книгу «Это мы, Господи, пред Тобою», в редактировании которой принимал участие Леонид Николаевич. Спасибо, что решили опубликовать некоторые из сохранившихся писем Леонида Николаевича ко мне, правда за один год (1990-91), но какой год — канун развала коммунистической системы. Леонид Николаевич Польский дожил до этого времени. Память же о нем будет жить долго в его учениках и многочисленных трудах, имеющих непреходящее значение.
* * *
Дорогой Герман!
Давно ничего никому не писал: 1. болел и очень серьёзно, 2. усердно работал над сводной краеведческой работой о Пятигорске, где в полемически резком тоне описывал, как наши местные сатрапы довели старейший курорт до полного оскудения и развала. Одна глава посвящена нашим партийным боссам, начиная с Г.Г. Анджиевского.
Никак не мог ответить Вам: всё ждал Вашего приезда. В общем остался доволен путеводителем. Но ждите приказов генерала от кавалерии Т.А. Емануеля за упорное искажение его фамилии о водворении Вас на 3 дня на гауптвахту и сурового взыскания со стороны М.А. Суслова за неумеренное жонглирование словом «ставропольчане». Ведь это он первый нарушил нелепую традицию времен Ефремова, Кулакова, Горбачёва и Ко неожиданно обратившись на собрании по случаю 200-летия Ставрополя с призывом «Ставропольцы!». Именно это название исторически свойственно, а не придуманное «варягами» слово «ставропольчане». От них пошли и ненавистные «пятигорчане».
Что касается запроса о М.Ю. Лермонтове, то следуйте тексту моей статьи в «Утре Кавказа». В том же дворе, где был 700-летний дуб, находилось и военное депо.
Всего Вам доброго! Привет семье!
Ваш Л.П.[26]
* * *
Дорогой Герман!
Последние недели непрерывно стучал на машинке, работая над последней своей краеведческой работой «Главный проспект». Долг, оставшийся за мной с 1980 года, с 200-летия Пятигорска. Пишу раскованно, разношу в пух и прах всех подонков, которые, вторгаясь в историю, нагло затемняли её.
Но в своем путешествии по проспекту пока дошёл лишь до Собора, а надо прогуляться до вокзала и памятника Кирову.
Что касается Вашей вырезки о лермонтовских местах Ставрополя, то я с ней вполне согласен. Она тоже отталкивается от последнего дома, так называемого военного депо, стоявшего на Воробьёвке и снабжавшего боеприпасами передовые посты в Архиерейском лесу, по реке Ташле и у Холодного родника. Да и внешний вид домов усадьбы свидетельствует об их глубокой старине. На Воробьёвке (позже Лермонтовской) — это одно из самых старых зданий времён основания крепости. Старина места подчеркивалась и находившемся во дворе 800-летним дубом. Жаль, что он так внезапно «дал дуба», а мог бы еще служить украшением города, если бы местные дендрологи следили за его состоянием! Благодаря Вам на карте города больше не осталось белых пятен. Вы все их успешно стёрли!
Приходилось ли Вам читать книгу Н.Н. Баранова о Ставропольском юнкерском казачьем училище, коего он был первом начальником и основателем? При нем из стен училища вышли десятки офицеров, впоследствии прославившихся кубанцев, терцев и горцев. Если найдете, то непременно напишите об этой редкой книге!
Попросите Охонько дать Вам мою работу «Лермонтовский Ставрополь». Она осветит многие вопросы ставропольского лермонтоведения, над которыми я начал свои труды в 1939 году, живя в Ленинграде и пользуясь книжным богатством ГИБ. Составил для музея целую подборку хрестоматийных материалов. Жаль, что тогда Вас не знал и общался лишь с одним В.Г. Гниловским. А музейные девки направо и налево раздавали мои материалы Христинину, Муравьёву, Шацкому, не называя автора.
Что сейчас печатаете в «45-й параллели?» Пожалуйста, присылайте все Ваши новые публикации. Сам не успеваю даже следить за ними!
P.S. Сообщили, что вышла Ваша книга[27] Поздравляю, очень рад!
Кланяйтесь жене. Евгения Борисовна сердечно приветствует. Жду Вашего появления у нас. Поклон казачьему полковнику[28].
* * *
31.03.1990 г.
Дорогой Герман!
Рад был Вашему письму и свой первый привет послал Вам с Юрием Алексеевичем. IIpocил его заверить, что у меня нет и не может быть к Вам ни малейшего неприязненного чувства! Наоборот, я восхищаюсь Вашей завидной активностью на нашем многотрудном краеведческом поприще. Больше того, очень прошу посылать все Ваши публикации, появляющиеся во мне недоступном «Вечернем Ставрополе», до Пятигорска недостигающим…
Давно пора уже и Краевому издательству издать Ваши ставропольские очерки. Будьте посмелее, поэнергичнее и поназойливее! Они уже навыпускали много ужасной мути, особенно Христинина невежественную «Римму Иванову». Мой друг-москвич, видный военный историк А.Кавторадзе, которому я давал её поглядеть, отозвался о ней крайне непотребно, что такой «бред сивого мерина» он не позволит себе использовать даже на сортирную подтирку… Еще хуже изданная в Ставрополе его книга о Кисловодске. А в книжке о Ставрополе он спутал титулярных советников с «титулованными советниками»… Такие вещи я не прощаю! Никогда не прощу, с позволения сказать, доктору исторических наук Чекменёву, что у него в книжке князь А.И.Баратынский пять раз назван «Баратянским»!
К Вам же у меня есть лишь одна «претензия» — гостиница Найтаки. Как Вы не разглядели всех ее признаков по «Проделкам на Кавказе» — гостиничной галереи на 2-м этаже, зала-ресторана, выходящего на балкон, конюшен и фуражных складов почтовой станции во втором дворе, выходящей на бывшую Михайловскую улицу?! А я еще в 1939 году шагами отсчитал, сделав замер по плану города, расстояние от Троицкого собора до почтовой станции, то есть до гостиницы Найтаки с бассейном для лошадей для неё напротив по бульвару. По этим совокупным признакам и определил её местонахождение, которое потом А.В. Попов самолично перенес к зданию напротив Дома Командующего…[29]
Тогда же я установил местонахождение военного депо, последнего здания на Лермонтовской улице, во дворе которого рос 800-летний дуб. Не думая, что мне предстоит долгая жизнь, я и поспешил опубликовать в «Утре Кавказа» в 1942 году заметку о «Лермонтовском Ставрополе». Не мог также пройти мимо другой темы — о первой в Ставрополе газовой электростанции на 800 киловатт, построенной на ставропольском газе в оккупацию. Это была поистине выдающаяся для России сенсация и я как бывший ленинградский корреспондент «ЗИ» (так журналисты звали газету «За индустриализацию») не мог не оставить об этом следа.
Вот и все, к чему я приложил перо. А остальное мне уже приписали на следствии в 1945 году в СМЕРШе ЗапСибВО в Новосибирске, когда я находился в ПФЛ (проверочно-фильтрационном лагере). Среди них статьи М. Хоперского (Земцова) о казачестве, очерк Л. Градова «Быть Ленинграду пусту» (О блокаде), статьи Коли Лучника о кафедральном соборе и др. Для Коли Лучника, ныне выдающегося учёного в области космонавтики, отсидевшего 10 лет в «Архипелаге ГУЛАГ» за одну эту статью, я, каюсь, придумал и его ухищрённый псевдоним. Каюсь, что на конкурсе названий для газеты, устроенным зондерфюрером Э. Шюле, бывшим пресс-атташе немецкого посольства в СССР, первое место взяло придуманное мною «Утро Кавказа».
Лично я не принимал активного участия в ней по одной важной причине: меня ГРУ оставляло в Ставрополе быть «партнёром» моей мнимой «невесты»— радистки, которая должна была прибыть из Армавира, где был штаб Северо-Кавказского Фронта. Много десятилетий (собственно 50 лет, полвека!) я хранил молчание и лишь теперь решил хотя бы в письме к Вам предать всё огласке!
По возвращении в Ставрополь из «Архипелага ГУЛАГ», где я был в «Речном» особом лагере под № 1Л-354, я не раз обращался к зам. начальника КГБ М.К. Попову разобраться в моих оккупационных делах и, благодаря его любезности, узнал, что моя «невеста» попала в Армавире под бомбежку и погибла, а мой «вербовщик» — майор Главного Разведуправа в войну без вести пропал… Спасибо и на том!
Не погибни эта «невеста» и это письмо никто бы никогда не написал! Можно не сомневаться, что немецкие радиопеленгаторные станции тотчас бы засекли радистку на первом же сеансе и ворвались к нам в дом на Подгорной улице через 5-10 минут. Именно так была «усечена» на колокольне Лазаревской церкви в Пятигорске во время первого радиосеанса советская радистка, захвачена с «поличным» на месте. И она, и настоятель церкви священник Геккель моментально были расстреляны. Что-что, а в этих делах немецкий Абвер был решителен и безпощаден!
У меня же о том времени осталось одно свидетельство — снимок нашего дома со столбом, к которому был проложен свет 31 июля 1942 года, за три дня до оккупации! Я сам ходил на электростанцию оформить срочный наряд на проводку света ради того, чтобы… я мог предаваться своим журналистским занятиям (так официально был оформлен наряд). Все это было чистой воды «дуристика», так как в ту пору не только вся Подгорная слободка, но и три четверти города утопали в кромешной тьме… Просто странно, как это Абвер не обратил внимания на такого журналиста-фаворита Ставропольского энергосбыта, каким оказался я…
Вот тогда-то я приложил руку к спасению драгоценной библиотеки Крайархива, находившейся на 2-м этаже колокольни. На все шкафы повесили надежные замки для предотвращения хищения. В ту пору в Архиерейском доме находился штаб румынских войск, приданных к армейской группе «А» фельдмаршала Клейста. Румыны — православные и предложили моему отцу помощь в освобождении Андреевской церкви от заполнявших её архивных дел. Они думали решить дело быстро — послать в церковь батальон, выбросить бумажные связки и, не раздумывая, сжечь. Я решительно запротестовал, считая архив национальным достоянием, пошёл с отцом к бургомистру С.Н. Меркулову, объяснил суть дела и он передал в распоряжение церкви свой конный транспорт. На нем за две недели перевезли архив в первый этаж краеведческого музея. Церковь привели в порядок, освятили, из музея — из его атеистического отдела — забрали иконы, утварь, облачения и вслед затем открыли церковь, С тех пор и действует…
Тем не менее, начальник Архивного отдела Суров не только не пустил меня на порог в архив, но и накатал на меня и жену телегу в Москву. Судя по ставшей мне известной реплике М.А. Суслова: «Не трогайте старика. Пусть работает», я полагаю, что он тоже знал о причине экстренной проводки света в наш дом и запомнил мою фамилию. Вот об этом доверительно и конфиденциально Вам теперь и сообщаю!
Всего Вам доброго! Искренне Ваш п/п.