Дядя Митя подвязывался фартуком, готовился к работе. Ещё на прошлой неделе Павлик подкинул ему пару драных сапог с жениной фабрики, а он до сих пор ещё с ними возится. Если и в это воскресенье он не поспеет к толкучке, придётся снова разговляться одним луком да водицей.
Он готовился к работе и наблюдал за отцом и Малым. Он подвязал фартук, достал клубок дратвы, намотал метра с два на руку, отрезал, раздвинул занавеску, чтобы и с сидячего положения было видно, и уже готов был сесть за верстак, как вдруг увидел, что отец вскочил.
Отец вскочил, как ужаленный. Вскочил, вцепился в Малого и стал лихорадочно его трясти.
Когда дядя Митя подбежал к ним, отец хрипел:
— Кто?! Кто убил?!
— Бузька, — резко и зло выпалил Малый, срывая с себя отцовы руки.
— Не верь ему! Не верь, Петро! — крикнул дядя Митя, но отец уже не слышал. Он рванулся к лестницам и, второпях спотыкаясь, падая, помогая себе руками, как зверь на четырёх лапах, вмиг оказался на балконе, у Бузиных дверей. Здесь нагнал его было дядя Митя, который бросился вслед за ним, но удержать отца ему не удалось.
Отец с разбегу, тараном снёс дверь, влетел в комнату.
Я не знаю.
Я, Розалия, точно не знаю, что произошло там, за взломанной отцом дверью. То есть я писал об этом в своей «Марии», это верно. Но рассказ есть рассказ, и с достоверностью у него свои, особенные счёты и отношения.
Правда, версия, описанная в «Марии», почти буквально совпадает с версией суда, хотя о суде, как известно, я в ней даже не упоминаю.
Ворвавшись к Марии с криком «где мой сын», отец ухватил её за сорочку и начал стаскивать с постели. Сопротивляясь, она сумела как-то вскочить на ноги прямо на кровати и отступить к стене, инстинктивно полагая, видимо, что так отец её не достанет. Но отец достал. Он подтащил её к себе и тут же силой отбросил назад, к стене. Она ударилась головой и падая, напоролась виском на острую спинку кровати.
Кто подкинул эту версию следствию — не знаю. Она как-то сама по себе оказалась у всех на устах, все её в таком виде и пересказывали. В таком виде она и на суде сыграла роль смягчающих вину обстоятельств. Акта прямого убийства обнаружено не было.
Если бы было, расстрела — не миновать.
Честно признаться, до недавнего времени я тоже принимал эту версию за чистую монету, потому и взял её в рассказ. Она казалась мне достаточно правдоподобной и вместе с тем отвечающей характеру отца, его сентиментальной, буйной, взрывной ранимости.
Это верно, рассказу не безразлично событие, но как оно протекает — это уже дело автора. В «Марии» меня интересовало не как произошло, а что произошло. Факт.
Теперь совсем другое дело. Другое дело, Розалия… Совсем другое… Совсем…
Теперь, Розалия, совсем другое дело. И состоит оно, собственно, в том, что я никак не могу поверить, будто тебе не известны до сих пор показания твоего собственного отца.
Согласно его показаниям, мой отец вообще не прикасался к твоей матери. Не успел. Когда он вломился в вашу комнату, мать была уже мертва. Она сама разбилась. Она вскочила спросонья от дикого шума и треска взломанной двери, машинально от страха отпрянула назад, к окну, споткнулась при этом о ночной горшок и, падая, напоролась на острый край табурета.
Снова «острый край». По одной версии — кровати, по другой — табурета. В одном случае — с удара отца, в другом — сама.
Малый утверждал, что отца твоего дома быть не могло, что он самолично проводил Натана до трамвайной остановки, намереваясь выследить его и найти тот злополучный мешок.
Дядя Митя молчал. Все его разговоры со мной на эту тему неизменно обрывались на том, как он вслед за отцом оказался в вашей комнате. Почему бы тебе не вспомнить? Сколько тебе тогда было? Лет пять? Меньше?
Кому верить, Натану или Малому?
Дядя Митя подтвердил на суде, что, когда он вбежал в вашу комнату, твой отец был там. Натан был в это время дома, он был в это время подле твоей матери, пытаясь приподнять её, словно она была ещё жива. Если бы суд принял во внимание показания этих двух важнейших свидетелей — твоего отца и дяди Мити, — мой отец был бы, возможно, оправдан. Но советский суд, как пошутил один высокий чин, не может идти на поводу у свидетелей, которые призваны помогать суду, а не мешать.
Натан и дядя Митя мешали. На свет божий были вытащены отцово происхождение, его моральный и политический облик, его увольнение из техникума — в общем, всё.
Нашлись свидетели, которые показали, что он отравлял сознание советской молодёжи религией, допускал рукоприкладство, издевался над женой и сыном, был исчадием ада, прятал под шевелюрой рога и конечно же, тормозил движение нашего общества вперёд.
Не суд судил его, не закон, а мораль. Костлявый сифилитик с орлиным взором.
О Господи, если б это было так! Если б было так!.. Если бы… Если бы…
Но если это было и не так, Розалия, если твой отец солгал, то почему? Почему ему понадобилось выгораживать убийцу? Причём убийцу, который отнял у него самого близкого человека, жену. Почему же понадобилось выгораживать того, к наказанию которого он, казалось бы, должен был стремиться? И не просто выгораживать — тут-то и зарыта собака, — а подставлять под удар своё собственное алиби?
Вдумайся, Розалия!
Ведь что выходит? Выходит, если Бузя поранила себя ещё до того, как там появился мой отец, то вопрос о невиновности твоего отца отнюдь не праздный. Тем более что ревность, которую он мог тяжело переживать, узнав, что Бузя изменила ему с каким-то сопливым пацаном, могла бы послужить обвинению вполне серьёзным основанием.
К примеру, моя мать — да это и понятно в её положении, — как только до ушей её донеслись признания твоего отца, она тут же забубнила, что это он сам и убил её.
И дома, и много лет спустя она то и дело повторяла: «Натан, Натан убил её. На твоём отце чужая кровь».
Я не верю в это. Но допускаю, чтобы мысль о возможности вызвать подозрение к себе пришла к нему, и он ею пренебрёг. А прийти она могла только в том случае, если б это было так, если б он действительно сам убил.
Вот почему я говорю, что не верю в это. Хочу думать, что не верю в это. И не верю главным образом потому, что вероятность такого подозрения существует.
Да, да, именно потому, что вероятность этой версии существует, она нелепа… нелепа…
Нелепа ли?
— Если бы ты тогда померла, я бы тоже не стал жить.
— Я знаю.
— Нет, я серьезно так думал. Думал, не дай Бог — и точка. И мне жить незачем… Но сначала я решил, я им тоже что-нибудь натворю… Наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.
— Обком?
Многоуважаемый господин Маккомб!
Мне неизвестно, что передавала Вам Розалия, но это было явно не то, что она должна была Вам передать.
Вы напрасно нервничаете. Я вовсе не собираюсь идти на попятную и «отбелять» отца. Не собираюсь — хотя бы потому, что в этом нет нужды. В моём сознании он всецело бел.
Однако суть дела не в этом.
Вы вот употребили слово «отбелить», в то время как по смыслу требовалось «обелить». Это нормально. Вы иностранец, русский язык для Вас чужой, а чужой язык всегда труден. Я, к примеру, в английском языке допускаю, очевидно, ещё большие ляпы — и ничего, всё сходит. Так что никаких претензий к Вашему русскому у меня нет, и при других обстоятельствах об этом и упоминать бы не стоило.
Ваша, повторяю, для иностранца пустяковая лексическая ошибка навела меня на мысль несколько иного плана.
Я подумал, почему нельзя сказать так, как Вы сказали. Почему нельзя «отбелить отца», а можно — «обелить»? Ведь корень один и тот же. Смысл один и тот же. А поди, «обелить» — верно, а «отбелить» неверно. Зато бельё можно отбелить, но не обелить. А если говорить о стенах, то они не хотят знаться ни с тем, ни с другим: не «обелить» и не «отбелить», но — «побелить». Стены можно побелить.
Чёрт знает что, не правда ли?