Для Славкиной матери, например, рабочий человек и сейчас — это тот, кто ворочает тяжести и вымазан по уши в грязи. Среди шибко грамотных признает она только строителей домов. Все же остальные — дармоеды! Послушать ее, так вообще дармоедов больше, чем рабочих людей.
Хотел того Слава или нет, а материнская неприязнь ко всем, кто грамотнее, вежливее, а часто даже к тем, кто попросту говорит спокойно и тихо, конечно, передавалась Славке. Он тоже, как и она, на расстоянии чуял ЭТИХ, КАК ИХ, которые черт те что... А САМИ… Никогда мать не договаривала, что «сами», и тем более Слава считал нужным их презирать. Во дворе у себя он просто бил ни за что вежливых ребят, отлично зная, что за спиной у него мамка и еще тетя Клава. Эта как услышит голос Славкиной мамы во дворе, так сразу лестница под ней загудит, и с ходу — в бой! Клава тоже не переносила, когда с нею пробовали вежливо говорить, особенно если скажут: «Успокойтесь, пожалуйста». Ну, тут она уже просто шалела и вопила всегда одно: «Ты что хочешь етим сказать? Ты хочешь етим сказать, что ваши детки культурненькие, а наши хулиганы? Это ты хочешь сказать?»
Слава и Клавин Вася, конечно, ликовали, что, однако, не мешало им драться. Вася был точно такой же сыночка, который лучше всех, и уживаться они со Славой не могли.
Так прожил он до школьных лет, очень довольный собой, своей мамкой и жизнью. А вот как в школу пошел, так и начались нелады с внешним миром. Абсолютно уверенный в себе, Слава вдруг стал больше всех получать замечаний, а его первая учительница сразу попала в число паразитов и кое-кого еще!..
Слава приходил из школы подавленный, обиженный, со странным, незнакомым чувством: оказывается, он вовсе не лучше всех. Мать допытывалась, в чем дело, если он сам не докладывал ей, а потом бушевала: «Я научу их, как дите оскорблять, заместо того шоб воспитывать!» Но это не помогало Славе учиться и жить. А когда мать действительно пошла в школу и устроила там скандал, о котором долго потом говорили, Слава перестал жаловаться, а мамка не появлялась больше в школе.
Тогда учительница стала приходить к ним домой. Мать слушала ее, спорила, а раз такого звону ей задала, что учительница полгода потом не показывалась.
Учительница мамке говорит:
— Вы слишком балуете сына!
Тогда мамка ей:
— Я-то балую! Парню сколько лет, а он еще магазинного пальта не носил, все в перешитках ходит, это я-то балую! («Точно!» — подумал Слава и запомнил.) Нам, уважаемая, не до баловства, наш отец не ворует. Вы лучше поглядите, чего у других есть. С нашего двора сколько ребят у вас учится?!
Учительница тихим голосом ей:
— Я не об этом говорю…
— А я об этом! Сначала надо поинтересоваться, в чем эти паразитские щенки ходют, а потом говорить — балуити!
Учительница прижала ладони к ушам и сказала сердито:
— Надо выбирать слова, нельзя при мальчике так грубо говорить.
Тогда мамка ей:
— Я не на базаре, шоб выбирать. Я у сибе дома...
Как раз после этих слов учительница выскочила и полгода не появлялась в Славкином доме. Бате записочки стала писать. А Слава не дурак— он эти записочки мамке, а мамка прямым сообщением — в помойку:
— А как жа, так к тибе и побежали!
С этих пор Славка почувствовал себя в постоянной вражде со всеми учителями. И хоть и знал, что мамка всегда стоит за спиной, жить с каждым днем становилось труднее.
Он все время был начеку: и в школе и в лагере — везде.
Когда появлялся новый товарищ, Слава прежде всего сравнивал его с собой, а потом или завидовал, или презирал — на другие чувства пока он не был способен, просто не умел к людям относиться иначе.
Вика перебросила волосы вперед и без жалости, как мокрую тряпку, долго выжимала их. Ложась, она расшвыряла мокрые жгуты по траве и затихла. Может быть, мечтала о чем-то не доступном никому из них? А может быть, сушила волосы, и только?
Улегся наконец и Слава и сразу оказался один. Размышлять он не умел и не любил. Его глазам хотелось видеть Вику, а вместо этого они уперлись в частокол травы. Сквозь него просвечивало озеро и видны были сосны на том берегу. Их умещалось очень много в узких просветах между стеблями — толстыми, как стволы, когда они торчат перед самым твоим носом.
Почему-то это нагоняло тоску.
Тоска увеличивалась и увеличивалась, и вдруг Слава понял, что очень хочет есть.
Как только он это осознал, все остальное сделалось неважным — ни мыслей никаких, ни чувств. Он приготовился долго так лежать, потому что на людях никогда не признается, что голоден. Быть голодным или чего-то не иметь — в Славкином доме считалось позором.
Неожиданно вопли Леньки взбудоражили всех.
— Клопы-ы!.. — ликующе кричал пацан. — У него клопы-ы!
И жизнь, которая остановилась, опять пошла.
Все вскочили. Леня сидел между вытянутых собачьих лап и копошился в шерсти у Марса на животе.
— Фмотрите, фмотрите, — нежно верещал пацан, — какие мааленькие черненькие клопы-ы...
Ребята столько сегодня хохотали, что уже от одного этого вполне можно было проголодаться. Гриша вдруг сделал стойку, прошелся на руках, встал и объявил:
— Слушайте, ангелы, неужели вы не хотите жрать?
— Я давно уже умираю с голоду, — сразу отозвался Володя.
Оттого что все поднялись, Марс, еще сонный, тоже встал, долго потягивался, но глаза уже были настороже — он хотел понять, что происходит.
— Я голодный, — заявил Леня таким тоном, как будто это была новость. Он стоял рядом с овчаркой, по-приятельски положив ей руку на плечо.
— Выходит, потопали домой? — спросил Гриша.
— Я не хочу домой, — сказал Павлик.
— А есть тебе не хочется?
— Не знаю, я могу обойтись.
Никто не заметил, как Вика надела сарафанчик. Она уже завязывала поясок, когда это обнаружилось.
— По-моему, нужно снарядить экспедицию…
— Пральна! — закричал Гриша. — Чего мы дома не видели…
— Я думаю, лучше тебе пойти, — сказал Костя сестре.
— А все потому, что ТЫ УПРЯМ, КАК МУЛ! Я же хотела взять бутерброды.
— Кто знал, что это так далеко!
— Все ясно, — сказал Гришка. — Вика берет на себя заботу о людях, а…
Все повернулись к Славе.