Павлик закатился высоким, дрожащим, искренним смехом, но, сразу взяв себя в руки и изящным жестом прикрыв рот, дал исчерпывающий ответ:
― В церковь меня водила моя ставррропольская бабушка, она очень старая.
— А-а, у тебя их, значит, две, — нарочно приглупляясь, продолжал Слава.
— Пока две, но я не уверен, может быть, у меня еще где-нибудь есть бабушка, ведь ставррропольская свалилась как снег на голову в прошлом году летом… Нагнитесь, пожалуйста, я вам еще что-то скажу…
— Не говори со мной на «вы», просто Вика, слышишь?
— Пожалуйста, — огорчился Павлик, — но я уже привык.
— Неужели ты и в детском саду с ребятами говоришь на «вы»?
— В детском саду я ничего не говорю, я там никогда не был.
Настроение у Павлика окончательно испортилось, и дальше он говорил очень тихо:
— Я хотел в детский сад, но вместо меня туда ходила бабушка…
— Которая?
— Ленинградская. Я ведь в Ленинграде живу.
— А зачем она ходила в детский сад?
— Не знаю. Она не ходила, она два раза только туда пошла, а потом сказала, чтобы я эту идею выбросил из головы, потому что из меня должна вырасти личность, а там дети растут, как муравьи…
— А ты, как юный гений… — начал Гриша.
— Оставь его в покое, я же просила!
Они посмотрели друг на друга, и Гришины «бандитские» глаза мгновенно стали кроткими, но замолчать сразу он не мог:
— Одна бабка с утра до ночи долбит: «Не забывай, ты культурный человек, ты в двадцатом веке живешь!..» Другая — молиться учит, оттого он такой псих! Ту, вторую, ставропольскую, я тоже видал. Угадайте, что она ему в подарок привезла?
— Что?
Конечно, это спросил Слава.
— Мешок семечек и большую черную икону. Знаете, какие у нас в этом году жирные куры? Павка все семечки курам скормил. А эта его ленинградская бабуся… тоже штучка! Думаете, что, думаете, икону выбросила? Ни черта подобного. На стенке висит. Гостям ее показывает — смотрите, какое произведение искусства!
— Хватит, помолчи, я же просила…
Костя поравнялся с сестрой, долго смотрел на Павлика, потом осторожно спросил:
— Слушай, Павлик, а как будет со школой? В школу бабушка тоже тебя не пустит?
— Пустит, — небрежно ответил Павлик, — только я пойду сразу во второй класс. В первом мне делать нечего, я там могу превратиться в идиота.
— Видали? — всерьез обозлился Гришка. — Видали, какая это личность? А мы, оказывается, все идиоты!
Павлик встревожился. Он ощутил свою бестактность, но в чем она — понять не мог. Заглядывая виновато в лица, он очень тихо заговорил:
— Я не знаю… я уже всех «Трех мушкетеров» прочитал, а они там учат — мама мыла раму.
Наступило неловкое молчание, но Павлик что-то в нем уловил и сразу повеселел:
— Клянусь вам честью! Я сам спросил у Миши Буравлева, что они проходят…
— Съел?
Это сказала Вика Грише.
— А-а… он иногда такое говорит, что жить неохота… — Гриша перевел взгляд на Павлика. — Тебе бы рот зашить, вот было бы хорошо… или лучше мороженое ешь. Слава, дай-ка…
— Я сейчас не хочу, — с достоинством ответил Павлик.
— А когда ты захочешь?
— Когда все сядут за стол…
Этого уже никто выдержать не мог. Увидав, что кругом хохочут, Павлик тоже засмеялся, но только из вежливости.
Вика быстро нагнулась и поцеловала его в щеку. Слава этого не заметил, он изнемогал от смеха. Он повалился на землю и вопил:
— Ребята, давайте ляжем за стол…
Он веером разложил на песке размякшие брикеты. Каждый подхватил по штуке и потом бежал вдогонку за Гришей, который стал уводить их со станции — туда, где по обе стороны железной дороги тянулся молодой сосновый лес. Гриша почему-то не дурил и не оборачивался даже. А они покорно бежали за ним по жаре и подняли головы только тогда, когда все разом шагнули в тень.
Береза, громаднейшая, прямая и такая белая, как будто земля поила ее молоком, стояла одна на краю молодого пепельного сосняка.
Пораскинув руки и запрокинув лица, они долго стояли в зеленой прохладе.
Капельки таинственного вещества, которыми моросит в жаркий день под лиственными деревьями, остро покалывали кожу. Жар разгоряченных тел выходил, казалось, только лицами. Упоительно было чувствовать медленное их остывание.
Под березой были старые шпалы.
В молчании залезли они на складницу шпал и уселись лицом к насыпи, по которой бежали голубые от неба рельсы.
Люди взрослые в подобных случаях философствуют.
Эти молчали.
Были они и разные и равные.
На станции громыхнуло коротко и зло, словно кто-то решительный одним движением опорожнил мешок с железом, а потом уже знакомо затюхал паровоз. Ленька повторял за ним каждое «тюх».