С первой же полчашки в голове сильно зашумело, и стало очень весело тут Егоров и поста-вил от себя спирту. Но теперь, выпив еще и еще, он чувствовал, что поступил глупо: веселье прошло, мутило, очень хотелось спать и было все сильнее жаль зря потраченных береженых денег.
К жалости о деньгах примешивалась злость на рыженькую барышню, не пошедшую с ним и спавшую теперь с чухной где-нибудь под тепленьким одеялом. Обругать последними словами рыженькую барышню? Разбить ей морду? Узнать ее адрес, жениться, гулять с ней под ручку в Липецке в Дворянском саду? Егоров сам не знал, чего ему, собственно, хотелось - может быть, и того, и другого, и третьего. Но ни разбить морду рыженькой, ни жениться на ней было нельзя - можно было идти в холодные казармы спать (спать очень хотелось) или сидеть тут и пить спирт. Спать очень хотелось, но проходные казармы были далеко, на улице была ночь, голова сильно кружилась. Пить было противно, но спирт был тут, и за спирт было заплачено его, Егорова, кровными, бережеными деньгами...
Адам Адамович осторожно вышел из комнаты. Кухня была рядом, никого в ней не было. В двери на лестницу торчал ключ. Адам Адамович осторожно его повернул и снял с двери цепочку. С лестницы потянуло сырым холодом. Адам Адамович поднял руку, чтобы запахнуть воротник, и замер, не донеся до воротника руки: над его головой в сыром сумраке лестницы, тихо сияя, плыл золотой цветочек.
В одно мгновение Адам Адамович понял все. Даже сердце его не успело забиться сильней - так мгновенно он все понял. Все было удивительно, необыкновенно, гениально просто. Ни одиночества, ни страха, ни холода больше не существовало - золотой цветочек, сияя прекрасным и жалобным светом, плыл перед ним, и надо было только его слушаться...
Хочешь - не хочешь, приходилось уходить: чайную закрывали. Покачиваясь, вслед за осталь-ными, Егоров вышел на улицу. Первое ощущение от внезапного холода и блеска было совершенно такое, точно кто-то неожиданно, с плеча закатил ему звонкую, бодрящую оплеуху. Егоров даже отшатнулся, как отшатывался на ученьи от кулаков взводного. Некоторое время он простоял на улице, тупо глядя перед собой и плохо соображая, что и как. Потом, после духоты чайной, его быстро - и все быстрей и быстрей - начало развозить. Мысли, что война кончена и взводный больше не смеет драться, что деньги - дело наживное, что рыженькая спит теперь с чухной и ее не найти, разные, и веселые, и щемящие, мысли, перемешавшись в одно, подкатили под ложеч-ку - захотелось побежать, крикнуть, броситься куда-то вниз головой, сделать что-то необыкно-венное, еще неизвестно что - но сейчас же, немедленно, во что бы то ни стало...
- Свобода! - неожиданно для самого себя крикнул Егоров громко, на всю улицу, и, усмехнувшись, качнул в синем блестящем воздухе синим блестящим стволом винтовки.
Золотой цветочек тихо плыл, задевая грязные ребра лестницы - надо было только его слушаться. Закинув голову, не отрывая от него глаз, не отставая от него и не перегоняя, Адам Адамович медленно, ступенька за ступенькой, спускался вниз. - Надо было только слушаться, только слушаться... У самого выхода цветочек остановился. Остановился и Адам Адамович, тяжело дыша, держась за дверную ручку. Над дверью было небольшое окошко. Неожиданно цветочек качнулся в его сторону, коснулся стекла и исчез, пройдя сквозь стекло, как сквозь воздух. В страшном возбуждении, Адам Адамович выбежал на улицу, чтобы догнать его, схватить, накрыть, как бабочку, шапкой...
Как раз в ту секунду, когда он выбежал, Егоров, крикнув еще раз от полноты чувств "Свобо-да!", приложил винтовку к плечу и щелкнул затвором. И как раз на пути вылетевшей из синего блестящего ствола пули оказалась голова Адама Адамовича - остроносая измученная голова, запрокинутая на бегу в сторону исчезнувшего где-то над крышами прекрасного и жалобного сияния.
III
Назар Назарович Соловей стасовал, причмокнув, мельком, с игривой улыбочкой, оглядел партнеров (партнеры были воображаемые - Назар Назарович сидел один. Лампа под оранжевым абажуром бросала на него приятный свет; дверь из предосторожности была заперта на ключ) и, щелкнув колодой, начал сдавать карты. Сдавая, он приговаривал: "Наше было ваше - ваше будет наше цоп-топ по болоту - шел поп на охоту. Банко!" - произнес он потом внушительно и открыл свои. Тотчас игривая улыбочка на его круглом лице превратилась в разочарованную. - Опять не вышел проклятый волчок. Как же так? Скажите, пожалуйста, что за невезенье!
С некоторых пор Назар Назарович, оставаясь один, не предавался больше приятному ничего-неделанью. С некоторых пор он даже несколько похудел. Теперь, оставаясь дома, хотя и хотелось порой прилечь, помечтать, повозиться с котом, побренчать на гитаре (недавно Назар Назарович приобрел по случаю великолепную гитару - приобрел прямо за бесценок, один перламутр в инкрустациях стоил дороже), Назар Назарович сейчас же шел в кабинет, запирал дверь и прини-мался практиковаться. Мечтать и забавляться теперь у него не было времени - надо было изучать высшие науки, а науки эти Назару Назаровичу не особенно давались.
Высшие науки Назар Назарович начал изучать по совету и под руководством своего друга и покровителя Ивана Нестеровича, с которым он недавно познакомился у графа и для которого решил на графа начихать. Начихать на графа, как выяснилось, была прямая выгода: Иван Нестеро-вич в ближайшее время собирался в турне в Харьков, в Крым, на Кавказ - на миллионные дела, обещая взять с собою Назара Назаровича, если тот подучится чему надо. И Назар Назарович учился.
- Цоп, топ по болоту, шел поп на охоту, - разложил Назар Назарович карты снова, сдавая медленно, с расстановкой, что-то высчитывая в уме и заглядывая в лежащую рядом бумажку с цифрами. "Где дама виней? заволновался он. - Ага, тут. К даме виней идет туз трефей, - так, запишем. Желаете карточку? - игриво улыбнулся он воображаемому партнеру. - Извольте - даю заветную - теперь денежки ваши. Цоп, топ по болоту... Там четыре, здесь одно очко; у них тройка при своих! - произнес он озабоченно, открывая шестерку. - Неужели не вышло? Неужели опять ошибка?"
Но на этот раз, слава Богу, ошибки не было, - волчок получился аккуратный, по всем правилам. "Теперь пойдешь у меня, одолел, - с облегчением думал Назар Назарович, слегка потея от удовольствия. - Ну-с, проверим, - взялся он снова за карты. - Цоп, топ по болоту..."
Иван Нестерович, новый его друг и покровитель, объехавший, по слухам, весь свет, говорив-ший на языках, игравший в тысячную игру с первейшими банкирами и даже с генералитетом, при первом же знакомстве произвел очень сильное впечатление на Назара Назаровича. Внешностью он, без преувеличения, был орел, голос - труба, манеры, работал же так, что даже уму непости-жимо. Глядя на игру Ивана Нестеровича, Назар Назарович в первую минуту подумал, уж не нечистая ли тут сила (мало ли что бывает - он даже тихонько перекрестился под столом), - такая это была работа.
У графа, где они познакомились, все были свои, опытные, понимающие люди, и все только охали и качали головами, когда Иван Нестерович с завязанными глазами бил всех в лежку или в момент, одной левой рукой, делал такую накладку, какую не подберешь и в час, сидя у себя дома. Да, это был человек - Назар Назарович впервые видал такого - это был орел, не то, что граф. Граф перед Иваном Нестеровичем, собственно говоря, просто был сопляком.
- Цоп, топ по болоту, шел поп на охоту,- продолжал Назар Назарович практиковаться, чувствуя приятное умиление при мысли, что такой человек обратил на него внимание, пригласил к себе и обласкал.
Иван Нестерович жил в гостинице Регина, в шикарнейшем номере с картинами во всю стену, телефоном и отдельным ватером. Он сидел в атласном халате за роскошным письменным столом, на руке его сиял голубой бриллиант, каратов в одиннадцать, в зубах дымилась сигара, должно быть, сумасшедшей стоимости.
- Добро, добро пожаловать,- воскликнул он весело, как труба, вставая и протягивая обе руки робко входящему в номер Назару Назаровичу, и еще с большей силой Назар Назарович оценил и понял, с каким человеком свела его судьба.
Сразу же выпили какого-то необыкновенного коньяку, закусили икрой и опять выпили. Хоть коньяк был мягкий, как масло, и казался совсем не хмельным, - после четвертой рюмки (правда, рюмки были большие, граненые, чистого хрусталя) в голове Назара Назаровича приятно зашуме-ло, и сердце еще сильней залило сладкое умиление от роскошного номера и сигары, от бриллианта и собственного ватера, от сознания счастливой судьбы, сведшей его с таким человеком, и от слов этого человека, летевших сквозь окружающий туман, весело, как труба, прямо в сердце Назара Назаровича.
- У тебя талант,- говорил ему этот человек, знаменитость, игравший с генералитетом, загребавший сотни тысяч. - Ты брат, Богом меченый, вот что. Ты, если тебя отполировать, Шаляпиным в нашем деле будешь, Короленкой, Шекспиром. Искорка в тебе есть. Но, - строго подымал Иван Нестерович палец, и солитер на пальце переливался так, что больно было смотреть, - но, если не будешь учиться, заруби на носу - пропадешь! В наш век пара и электричества мало одного таланта, нужна наука.
Красный ковер лестницы мягко проваливался под ногами, швейцар, открывая дверь, покло-нился и раскололся надвое. Назар Назарович дал ему на радостях трехрублевку, и швейцар, покло-нившись снова, раскололся еще раз: усаживая Назара Назаровича в сани, застегивая полость, желая счастливо оставаться, вокруг саней хлопотали уже четыре швейцара, и Назар Назарович, вспомнив, что дал на чай только одному, порылся в кармане и сунул какую-то мелочь и остальным троим.
- Трогай! - крикнул весело, как труба, Иван Нестерович и обнял Назара Назаровича по-приятельски за талию.
Это было уже после обеда у Палкина, шикарнейшего обеда с массой закусок и шампанских вин, - так Назар Назарович еще никогда не обедал. О существовании некоторых блюд он прямо не подозревал: например, бляманже было из рыбы, даже, без сомнения, из севрюжки; потом эти... какие-то рябчиковые корешки... Нет, так он еще не обедал в жизни. Теперь они катили в Аквари-ум. "Кутить, так кутить",- повторял все время, как труба, Иван Нестерович и платил за все один.
Умиление заливало сердце Назара Назаровича, ему было необыкновенно хорошо. Снег скрипел, голова кружилась, нежно, как зефир, отрыгалось севрюжье бляманже. "Я сразу заметил, как ты дергаешь,- говорил ему Иван Нестерович, прижимая его к себе и дыша на него,- этому не научишься, это от Бога. Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил,- басом, на всю улицу, продекламировал он. - Знаешь, про кого это сказано? То-то и оно-то - ничего ты не знаешь - серость твоя тебя губит, неинтеллигентность твоя. В наш век пара и электричества хороший исполнитель все должен знать: и кто такой Державин, и что такое алтернатива. Ну, это потом наверстаешь, а пока чтобы выучил назубок американку, слышишь, чтобы назубок к следую-щему разу, а не то морду разобью - у меня это просто. Обними меня, друг сердечный", - неожиданно прибавил Иван Нестерович, размякнув на морозе, и они крепко расцеловались.
В этот чудный вечер произошло еще одно необыкновенное обстоятельство. В Аквариуме была масса народу, масса хорошеньких дамочек, и у Назара Назаровича, большого любителя на этот счет, прямо разбегались глаза. Но разбегались они только пока он не заметил дамочку, сидевшую около зеркала, направо. Увидев эту дамочку, глаза Назара Назаровича остановились. Музыка играла, но Назар Назарович больше не слушал музыки. Иван Нестерович рассказывал армянский анекдот - но Назар Назарович не слушал армянского анекдота. Он глядел на дамочку, сидевшую у зеркала, и чувствовал страх, восторг, удивление. Она была вся одета в какие-то белые перья и сама была похожа на белое легонькое перо: подуешь - улетит. Сквозь шум и музыку Назар Назарович слышал, как она смеялась легоньким серебристым смехом, и смех этот хватал Назара Назаровича прямо за сердце. Сквозь радужный туман, застилавший воздух, ясно были видны только ее легонькие бровки над белым, как у куклы, личиком, и эти бровки и личико до боли хватали Назара Назаровича за сердце. Назар Назарович глядел на дамочку у зеркала, ошалев, не отрываясь. Вдруг ему стало не по себе, томно, грустно. Таких женщин он еще не видал, такие женщины не встречались на улицах, не ходили по Невскому, по Пассажу или по Большой Морс-кой. Они жили на набережной, в дворцах с оранжереями, ездили ко двору и питались блюдами вроде рыбного бляманже, только еще непонятней. Завести знакомство с ними было для него, Назара Назаровича, невозможно, было все равно, как слетать на луну. Даже если он заработает миллион и превзойдет Ивана Нестеровича в тройном вольте, все-таки было невозможно. Дамочка у зеркала смеялась серебряным тоненьким смехом, перья на ней покачивались, она подымала тоненькие бровки, смотрелась в зеркало, охорашиваясь, и Назару Назаровичу становилось все грустней, безнадежней, хотелось плакать.
Тут произошло самое необыкновенное в этом необыкновенном, чудном вечере. Кавалер дамочки в перьях, сидевший к Назару Назаровичу спиной, подозвал лакея и, говоря ему что-то, повернулся в профиль. Кавалер этот был не великий князь или сенатор, как можно было предположить. Кавалер этот Назар Назарович сейчас же его узнал - был Борис Николаевич Юрьев, свой человек, наводчик, прощелыга, желавший (не на такого напал) надуть его у Штальберга при дележке.
......................................................................
Через коридор, из ванной, время от времени слышался легкий глухой звук: из плохо завинчен-ного крана капала вода. Этот легкий изводящий звук мешал Юрьеву спать. Он поворачивался с боку на бок, закрывал голову подушкой, но и сквозь подушку слышалось проклятое капанье. Отвратительнее всего была его равномерность. В промежутке между двумя каплями было ровно сорок четыре удара - сорок четыре удара сердца, отдававшихся в левом ухе четко, как тиканье часов.
Юрьев сквозь дремоту понимал, что надо встать и завинтить кран, и мучение прекратится, но это представлялось ему таким сложным, громоздким, трудно выполнимым делом, что он все откладывал его. - Может быть, удастся уснуть и так, не вставая, не зажигая света, не выходя в коридор. Может быть, капля, только что звякнувшая, была последней. Ах, не надо прислуши-ваться, не надо считать, надо думать о другом, воображать что-нибудь...
Юрьев старался представить Петергоф, где он жил летом: вот Заячий Ремиз, вот пруд. Я иду мимо дачи Шуваловых и сворачиваю к Розовому Павильону... Но сердце продолжало отстукивать удары, и на сорок четвертом по-прежнему с глухим звяканьем обрывалась капля. И голова, точно нарочно, отказывалась представить то, о чем Юрьев думал, - ни пруда, ни дачи никак нельзя было вообразить, и вместо Розового Павильона расплывалось и беспомощно таяло бесформенное, даже и не розовое пятно. Зато, неизвестно откуда взявшись, вдруг мелькал лакированный прила-вок Фейка: красно-золотые сигарные пояски, плоские ящики, усы и мундиры южно-американских генералов, тут же рассыпавшиеся на войско живчиков, - серых, рыжих, бесцветных. Они мчались куда-то с невероятной быстротой, их были тысячи, миллионы, миллиарды... Потом пропадали и они, и Юрьев видел все то же, все то же. Это был кусок земли, обыкновенный кусок пустыря или поля. На нем росла трава и какие-то кустики, он был неярко освещен серым холодным светом, светом сумерек или раннего утра. Этот серый свет проникал и в толщу земли. Так же холодно, ровно и неярко он освещал чахлые корни кустов, расползающиеся в почве, извилистый лабиринт, прорытый кротом, какие-то камни, комья... Серый, ровный, холодный, он проходил и сквозь доски гроба. Доски, должно быть, все-таки задерживали его. Надо было долго, пристально вглядываться, чтобы в расползающихся, как на испорченной фотографии, чертах лежащей в гробу узнать черты Золотовой.
ПРИМЕЧАНИЯ
Часть первая, главы I-XII напечатаны в "Современных записках" № 39, 1929, стр. 75-124. Главы XIII-XVIII (конец первой части) - "Современные записки" № 40, 1929, стр. 211-237. Последняя публикация была в "Числах", № 2-3, 1930, стр. 26-54 - с подзаголовком: "Отрывки из второй части романа". Роман не был окончен, однако и сюжетная линия, и судьба героев логично завершаются событиями февраля 1917 г. Замысел романа возник в процессе работы над первой книгой прозы ("Петербургские зимы"), начатой в 1926 г. Но в этих "полубеллетристических" воспоминаниях, как Г. Иванов сам определил жанр "Петербургских зим", даются в основном портреты поэтов-современников, а также показана артистическая и богемная среда предреволюци-онной столицы империи. В "Третьем Риме" реализована попытка осмыслить тот же исторический период, но уже на другом материале - за пределами литературной среды. Впрочем, и в этом мире столичных бюрократов, вельможных шпионов, титулованных марксистов, шулеров и профессио-налов в других столь же сомнительных областях мир литературы имеет своих знаменитых полно-мочных представителей. Фактически мир неразборчивой деятельности и мир искусства показаны в романе Г. Иванова переплетающимися и вместе способствующими разрушению империи. Среди второстепенных героев "Третьего Рима" мы видим поэтов Н. Клюева и М. Кузмина, хотя имена их и не называются. Ряд других образов также основан на воспоминаниях о реальных прототипах. Первая и вторая части романа отличаются стилистически. Если первая более традиционна по своему художественному методу, то во второй части заметно знакомство с французскими сюрреалистами.
1. Ср. со стихами Г. Иванова в "Памятнике славы" (1914) :
Адмиралтейства белый циферблат
На бледном небе кажется луною.
2. Значительные совпадения в описании салона Ванечки Савельева и особняка нуворишей в очерке "Петербургское" (см. настоящее издание).
3. Намек на М. Кузмина, в чем убеждает сцена во второй части романа, а также воспоминания о Кузмине в "Петербургских зимах".
4. Мотив сияния и льда - один из основных в сборнике "Розы". Большая часть стихотворений этого сборника написана в 1928-1930, т. е. в тот же период, когда Г. Иванов задумал "Третий Рим" и работал над романом.
5. Свои собственные "антикварные" интересы Г. Иванов описал в очерке "Китайские тени". Его знание мира петербургских коллекционеров - из первых рук.
6. Несомненное сходство с Н. Клюевым.