Ночью разбудил меня громкий звонок. Вскочил, заметался в темноте, пытаясь понять, где я. Если в гостинице – то где здесь телефон?
Потом понял, что дома, и нашел аппарат.
– Алло.
– Ты дома? – после паузы хриплый, обиженный голос дочери.
– Я?.. Да.
– Приехал?
– …Вроде.
– А почему не позвонил?
Отбился:
– А почему ты так поздно звонишь?
– Я? Поздно? Половины одиннадцатого еще нет.
– Как? – глянул на часы. – Да… Действительно.
Измученный перелетом, а также теплым приемом, рухнул, уснул. Поэтому кажется, что сейчас глубокая ночь.
– Да… Так и чего ты звонишь?
– …Мне не нравится мать!
– Но матерей, знаешь, не выбирают, – пытался все в шутку перевести.
– Напрасно смеешься – все очень серьезно! – Настя одернула меня.
Помолчал, осознавая серьезность.
– Ей уже слышались голоса. Теперь добавились зрительные галлюцинации. Все это время она уверена была, что ты не во Франции, а в окошке напротив сидишь! Видела там тебя!
– Да… От такого варианта, особенно по сравнению с Парижем, в восторг не могу прийти. Насколько я знаю – там нежилой фонд?
Пытался еще удержаться за легкомысленный тон. Может, так все оно и рассосется?
– Ее надо срочно в больницу! Пока… разрушения личности, как я надеюсь, обратимы еще!
– В больницу? В… эту?
– Ну а в какую еще?
Наслаждается своей решительностью? А ты со своей мягкостью куда все привел? Настя права – с каждой неделей тут хуже. И – тебя за это надо благодарить. Ее в ту клинику определили еще когда? Но ты – проявил мягкость. Зато – целое лето ей подарил. Подзагорела, окрепла. И?
– Да. Ты, пожалуй, права. Надо подумать.
– Не думать надо, а действовать. Ты помнишь – там мой приятель работает, Стас Николаев? Он ждет. У тебя есть его телефон?
– Но сейчас-то, наверно, он спит? – пытался все же концовку смягчить улыбкой.
– Ну, сейчас, может, и спит. – Дочурка наконец-то смягчилась, улыбнулась. – Но завтра утром ты ему позвони.
– Слушаюсь! – вытянулся у аппарата. Аккуратненько трубку положил.
Потом на жену поглядел, мирно спящую. Ну просто ангел. Так бы и всегда!
Конечно, все мои поблажки ей губительны – но с другой стороны, кроме этих поблажек, какие еще радости жизни остались у нее? Бутылки, по углам запрятанные? В них давно уже не праздник, а чистый ужас разлит. А праздник – лишь я могу ей устроить. Чем-то надо радовать ее? Показывать, что жизнь еще не кончена?
Этой весной у нее глюки начались – стала слышать вдруг, как я разговариваю под нашей аркой, причем – с бабой. И о любви! Странное вообще место для подобных дел – под нашими окнами… Но ей – удобнее так. Да и дело вообще-то малопочтенное, учитывая возраст наш: за шестьдесят! Бреду, увы, не прикажешь! Встречала слезами меня:
– Ну что?.. Наговорился?
– Ну слушай… Ни с кем я не говорил!
Галлюцинации – убедительней жизни. По ночам разговоры мои слышала, даже когда я рядом с ней спал. Это ей несущественным уже казалось: притворяется! В конце концов появился этот Стас Николаев, Настин дружок. Приговор произнес: немедленно! Пока еще можно те голоса заглушить.
Сходили тогда с ней на собеседование, в дом скорби. Печальное зрелище. Вышли – пока?
– По-моему, нормально, – бодро заговорил я, – и врачи люди приятные, и… обитатели мне, в общем, понравились. Видела – там один по мобильнику говорил? Привилегированное местечко!
Не разделяла мой восторг, слезы глотала.
Потом был последний день перед ее уходом. Собирались вяло. Главное, не сказать бы – “сбираться”… как говорила ее мать… что как раз в подобном заведении дни закончила. И тут мне Саша Рубашкин позвонил, прямо из Литфонда, сказал, что дача освобождается и что если я приду сразу, то она – моя! Сбегал, вернулся.
– Порядок! – жене бодро сказал. – Сходишь на месяцок в больницу, а оттуда – на дачу. Запахи!.. представляешь? Все лето там проживем!
В слезках на ее ресницах засверкали огоньки. Обрадовалась.
– Давай, – расщедрился я, – на рынок сейчас с тобой сходим, одежду на лето купим тебе.
– Давай! – радостно встала. Как легко праздник-то ей устроить!
А когда летние свои увидит одежды!.. легче ей будет уже в больницу идти. Представлять уже можно, в/ чем/ она станет по заливу гулять!
На Апраксин рынок ее повел, где, раскинувшись на раскладушках, сиял и пах секонд хэнд. Вполне удачные вещи попадались там!.. особенно для дачи. А в тот день нам особенно везло, отличную летнюю одежку мы ей нашли – легкое платье цвета хаки, белые шорты, сандалии с веревочной подошвой. Хоть сейчас на курорт! Неужто это Бог нам с насмешкой подал перед заточением ее в темницу? Не может быть. Было тепло, с луж на асфальте пар поднимался и поднимал наш дух. Умели в счастье жить, пропуская беды, забывая про них… а что, если попробовать еще раз? Ведь явный шанс нам подкидывают – даже глупый поймет. Остановились вдруг, глянули в глаза. Совпадение полное.
Поняли, ничего еще не сказав.
– А можно я не пойду в больницу, а? – проговорила она. – Я справлюсь, справлюсь! Честно говорю! – для убедительности кивала продолговатой своей головкой.
Я смотрел на нее. Так легко сделать ее сейчас счастливой, неужто я скажу – “нет”? Что думать тут? Теплая площадь с паром над лужами – или затхлый больничный коридор?
– А давай! – махнул рукой я.
Неприятности никуда не денутся – а пока… Мы поцеловались. Стояли, счастливые, в теплом пару. Что – лучше бы этого не было? Ну уж нет!
Только это и запоминается в жизни. А что всех нас ждет печальная участь – ясно и так. Но лучше – не сразу! И лето – жаркое вышло, и она действительно не пила, и все вокруг на дачах любили ее, часа два в магазин ходила – у всех калиток останавливали ее. Летний рай.
Но сейчас-то уже осень. Все беды вернулись. И тоже, выходит, окрепли? Раньше она голоса только слышала – теперь добавился видеоряд. Теперь она меня еще видит, напротив в окне, в какой-то
“мыльной опере”, в запутанных отношениях. Якобы я сижу с какой-то бабой на подоконнике (отличное место!) и восклицаю, хватаясь за виски: “Это ужасно, ужасно!” Я?! Хоть бы книги мои уважила: где-нибудь у меня написана подобная чушь? Двадцать книг выпущено, и такого – нигде! Наплевать ей теперь на это. У бреда – свой вкус, и чем хуже, тем лучше, тем чаще можно водку хлестать!.. Но было же – лето? Или я и с этим был не прав? Может, ее бы уже вылечили? А это мы проверим сейчас. Осень – время тоскливое, можно и в больницу пойти. А может, утром опять выход придумается, как тогда? Но тогда – лето начиналось. А теперь – кончилось. Дождь по железу гремит.
Встал, на кухню пошел. Пока чисто поле боя, надо диверсию совершить какую-нибудь. Заглянул в ее шкафчик, в углу. Батарея бутылок.
Последняя – чуть начатая. С отчаянием в умывальник вылил ее. Вот так вот! И шкафчик к холодильнику придвинул, чтоб дверку не открыть.
Слишком часто идет этот сон, и всегда почему-то поутру. Что я обменялся почему-то на другую квартиру и просыпаюсь – явственно просыпаюсь – в унылой, другой. Вместо своих высоких окон с отчаянием вижу перед собою какие-то мутные “бычьи пузыри”, за тощими стенками с драными обоями слышу соседей: кто-то кран на общей кухне открыл, радио дребезжит… Одно ясно – это из-за нее, связано с нею. Беда – она затопляет все, прежнего не оставляет. Долгое отчаяние. И удивительная достоверность. Сдираю клочки обоев, от них – сухое белое облачко, собираю острые куски отлупившейся белой краски меж окнами. Это не сон! И последним усилием как-то выдергиваю себя оттуда, пролетаю через какую-то тьму и открываю глаза. Высокие сводчатые окна, красивый потолок. Господи – я дома у себя! Какое счастье! Значит, беда только маячит, но еще не пришла. Счастливое это пробужденье подарено еще раз. Сладкое оцепенение, наполнение сначала звуками нашего двора – тихого, солнечного, высокого. И первый – я уже привык – звук: поскребыванье какой-то пустой коробочки по шершавому асфальту, кто-то осторожно ее волокет – сам примерно такого же размера, как и она. Алчный карлик – так я его назвал. Звук этот не нарушает тишину, наоборот, как-то ее подчеркивает, обрисовывает ее своды, размеры двора. И после этого – опять тишина, самая сладкая, самая драгоценная – до первого гулкого хлопка автомобильной дверцы. Столько счастья – а я еще не вставал.
Вот бы и дальше так день пошел! С этой мечтой я обычно задремываю, и следующие звуки блаженства – мерное поскрипывание пола в коридоре под шагами отца, тихое, деликатное бряканье посуды на кухне: жена уже что-то делает… будем думать еще десять минут, пока готовит завтрак. Но ухо уже различает каждый звук – недолго тебе осталось отлеживаться: к блаженным звукам добавляются тревожные. Стук дверки о холодильник – специально подвинул, с натугой, холодильник к пустому шкафчику, где она выпивон свой таила, – теперь из-за близости холодильника его дверку не открыть – но уже бьется, пытается. Долгая пауза, мучительное размышление. Нет, не о завтраке она думает! И во дворе уже – бой, бомжи грохочут баками, опрокидывая их, разбрасывают требуху по двору в надежде найти там жемчужные зерна. Блаженство кончилось, надо вставать. Но вставать надо бодро – с любой минуты, в принципе, можно начать новую, счастливую жизнь – все зависит от слова, которым начнешь. Закидываю ноги к подбородку, выпрыгиваю с тахты. “Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!” На кухню иду.
А вот и любимая!
Острый подбородок ее высунулся вперед, крупно дрожит. Ходуном ходят большие пальцы. Глаза ее полны слез, глубокими вздохами она удерживает их. В общем – идиллия.
– Мо-р-нинг! – бодро произношу я.
– …морнинг, – тихо отвечает она, но смотрит мимо.
Разблюдовка ясна: зачем я испортил ей день, порушив маленькую ее тайну, сделав невозможным открывание заветной дверцы? Что она плохого мне сделала? Да практически ничего – если не считать того, что полностью разрушила наши жизни – и свою, и мою, а теперь добивает нашу, совместную. Сколько это можно терпеть? Но стоит ли начинать с этой темы утро? Тем более – отец уже нетерпеливо полом скрипит, и ему кушать нашу драму на завтрак неинтересно, ему геркулесовую кашу подай! Может, вспомнит хотя бы он, что я из Парижу накануне приехал? Задаст вопрос. А я на него отвечу. И так, слово за слово, и выстроится день? На фиг я, как таежный следопыт Дерсу
Узала, с утра к разным подозрительным шорохам прислушиваюсь? Плевать мне на них! Даже демонстративно из кухни в кабинет свой ушел – пусть все само собой катится! Легче надо! Как французские товарищи: “Где ваша жена?” – “Ха-ха-ха, она в больнице!” Когда-то я так умел. Даже когда сам в больницу попал, не терялся. “Где ты так загорел?” – все потом удивлялись. “В больнице!” – искренне отвечал. Но никто не верил. В больнице, честно, у большого окна в конце длинного коридора, кое-кого обняв, щурился на солнце. И загорел. Теперь – даже из Парижа бледный вернулся. Тупо сидючи за столом, ждал, когда из кухни любимый возглас услышу:
– Все гэ!
Так раньше радостно докладывала она – “все готово”!.. Тишина. Не удержался, пошел. Тем более и отец своими скрипами в коридоре меня извел. Не может потерпеть?
– Дай намажу! – выдернул из ее дрожащих рук нож. С этими ее дрожаниями завтрак не настанет никогда! Да-а… теперь губы ее стали дрожать. Свои глупые надежды на счастье оставь навсегда! И даже – на элементарный порядок и какой-то покой: кроме корок от сыра, ничего в холодильнике нет. Так она тебя ждала-встречала – хотя денег оставил ей миллион!
Спокойно, улыбайся. Это же твой батя пришел, свесил свой огромный сияющий кумпол через порог – то ли здороваясь с тобой, то ли приглядываясь.
– Сейчас, батя!.. Ну ладно – садись!
Гонять еще по коридорам его, в девяносто два года, как-то нехорошо.
Он-то не виноват: честно овдовев, продал свою квартиру, переехал к нам. “Завтрак как трагедия” – тема не его диссертации, он всю свою жизнь селекцией больше увлекался, кормил сперва всю страну, теперь – нас. Поэтому и не будем отвлекать в сторону его с капитальной дороги в мелкие тупики. Поставил кашу перед ним, к жене повернулся.
– Да у тебя же газ опять не горит! – не удержался, рявкнул на нее. И тут же исправился: – Вот спички проклятые! Кто выпускает их только?
А-а! Хабаровская фабрика! Ну, тогда все ясно – пока едут, обсыпятся!
– весело шлепнул ее по спине, она робко улыбнулась: “Спасибо”.
Может, вылезем? Но тут батя вступил. Аккуратно кашу доел, отодвинул плошку, губы утер.
– Хоть и не хочется поднимать эту тему…
Ну так и не поднимай!
– …но все же придется!
Зачем? Раз я уже вернулся и пытаюсь как-то раз наладить жизнь – зачем делать заявления, тем более если не хочется?.. Назло?
– …должен сделать заявление! – упрямо повторил.
Ясно – уже из чистого упрямства, чтобы продемонстрировать, что он еще кремень, а мы все – тряпочки рваные, не годимся никуда.
– За все время твоего отсутствия…
Чайник поставил перед ним! Пей, отец, чай и не круши нашу зыбкую платформу!.. Помолчал, потрогал ладонью чайник, удовлетворенно кивнул, однако продолжил:
– …за все время твоего отсутствия… она ни разу не давала мне есть!
Гордо выпрямился: мне рот не заткнешь! Нонна стояла у раковины, ложка в ее руке колотилась о чашку… Договорил-таки!
– Ну зачем, отец, сейчас-то вспоминать?
– Я только констатирую факт! – проскрипел упрямо.
“Не все факты обязательно констатировать!” – неоднократно ему говорил. Но… в девяносто два я тоже, наверное, буду за своим питанием так же следить.
Ну что? А я-то мечтал поделиться парижскими впечатлениями! Никто и не вспомнил о них. Губы Нонны тряслись.
– Я что… ни разу не кормила тебя?
– Нет! – Он вскинул подбородок.
Мне, может, уйти? Мне кажется, они мало интересуются мной, тем, что я сейчас ощущаю. Ощущаю себя булыжником, который они швыряют друг в друга.
– Ни разу? – Она яростно сощурилась.
– Ни разу! – Отец даже топнул ногой. – И ты, Валерий, учти: если ты опять уедешь – я не останусь здесь!
– И уходи! – Нонна швырнула в гулкую раковину ложку, ушла. Батя, что интересно, спокойно налил себе чаю. Порой, даже в минуту отчаяния, восхищаюсь им.
– Сахару дай, – приказал мне сурово, указав пальцем на сахарницу.
Протянул ему ее.
– Спасибо.- Батя кивнул.
Отец, шумно прихлебывая, пьет чай. Нонна, наверное, плачет.
Так начался трудовой день.