Но вот что пишет Майкл Харрингтон, журналист и социолог, деятель католических благотворительных организаций: Америка нищеты «замаскирована сегодня так, как никогда раньше. Миллионы ее обитателей социально невидимы для остальных американцев».
Тем менее они видимы иностранцу, недолгому гостю Америки. И дело не только в том, что нищета гнездится в стороне от столбовых туристских дорог. Главное — в особенностях современной американской жизни, надежно изолирующих и маскирующих бедность. Так, белая рубашка и костюм стандартномодного покроя здесь далеко еще не признак и не мерка благосостояния. «В Америке нищета одета лучше, чем где бы то ни было в мире… В Соединенных Штатах гораздо доступнее быть прилично одетым, чем иметь сносные жилищные условия, питание и медицинскую помощь. Даже те, кто зарабатывает гроши, могут быть приняты за людей преуспевающих».
Харрингтон считает, что внутри прославляемой и с напыщенным бахвальством рекламируемой страны 40–50 миллионов человек бедствуют, постепенно исчезая из поля зрения нации и становясь все более невесомыми в политическом смысле. Это и есть Другая Америка.
Не знаю, является ли Харрингтон автором очень емкого определения: «культура нищеты». Во всяком случае, он широко пользуется этим термином. «Нищета в Соединенных Штатах, — пишет он, — не что иное, «как культура, институт, образ жизни». Отсюда ее устойчивость. «Культура нищеты» цепко держит людей в заколдованном круге, лишая их возможностей роста и прогресса. Родившийся бедным и умирает бедняком. Разговоры о равных возможностях — одно, статистические данные и непредвзятые жизненные наблюдения — другое.
Я прочел честную, убедительную книгу Харрингтона после поездок за океан, уже успев, как мне казалось, кое-что повидать и понять. И все же при чтении часто ловил себя на мысли: «Черт возьми, да как же мне это не бросилось в глаза? Почему я не заметил этого?»
Наверное, прежде всего потому, что, как говорит Харрингтон, Другая Америка бедна не в том смысле, который подразумевается в разговоре об отсталых странах, где люди рады сухой корке, как спасению от голодной смерти.
Я видел в 1958 году окраины Багдада, район так называемых сарифов — хижин из битых кирпичей, пальмовых листьев, кусков жести, скрепленных глиной картонных ящиков. Бессознательно я ожидал увидеть нечто подобное и в Нью-Йорке. А знакомый привел меня однажды на улицу, где стояли вполне приличные каменные дома — правда, довольно угрюмые.
— И это трущобы? — не поверил я.
— Подожди, присмотрись получше, — ответил знакомый.
Мы неторопливо пошли по улице. Из-за угла с воем выскочила полицейская машина. И посмотрели бы вы, сколько физиономий, то испуганных, то выражающих любопытство, появилось вдруг в окнах! По четыре-пять в каждом! Стало очевидно, как плотно, туго набиты эти каменные ящики, разгороженные внутри на крохотные клетки.
И еще один урок того, насколько трудно проникнуть в суть вещей приезжему издалека и наблюдающему чужую жизнь, так сказать, снаружи, а не изнутри, дал мне тот же бессонный квартал, который я с самоуверенностью знатока показывал Д.
Замотавшись, мы с ним так и не побывали там снова. Уже незадолго до отъезда из Нью-Йорка, забежав прощаться в отделение ТАСС, я вскользь упомянул о нашем походе в квартал на Сорок второй улице.
— Постойте, — сказал один из всезнающих тассовских журналистов, — а ведь о вашей этой улице с полгода назад печаталась серия очерков. Именно о квартале, который вас заинтересовал. Я вам поищу.
Очерков было пять. Я прочел их с чувством стыда за свое невольное верхоглядство. Я-то с видом старожила показывал все новичку! А на поверку выходило, что о нравах бессонного квартала мне было известно не больше, чем становится известно пассажиру о нравах станционных служащих после пятнадцатиминутной стоянки поезда.
Кроме жизни видимой, говорилось в очерках, есть еще жизнь невидимая, которая не всегда доступна глазу наблюдательного соотечественника, не говоря уже об иностранце. «Лоствилль», потерянное место, рана на лице города — так американский журналист назвал неоновые дебри квартала на Сорок второй улице.
Он разговаривал здесь со многими людьми без имени, без рода, без племени и выслушал немало историй о насилии, безнадежности, одиночестве, лишениях и отчаянии. Он узнал, что для многих этот квартал — последняя остановка в жизни.
Ему повстречался старик, бросающий свою вставную челюсть в чужую кружку с пивом и потом допивающий остатки. Пожилой джентльмен, сорок лет промышлявший продажей порнографических открыток, жаловался, что теперь слишком многое стало печататься открыто в журналах и доходы падают. Женщина с длинными сальными волосами предложила журналисту: «У меня хорошая комната на Десятой авеню, пошли».
Он услышал от одного из компании разгуливавших с невероятно накрашенными глазами гомосексуалистов: «Теперь все стало по-другому. В последние пять лет нас признали. Мы победили». Парень, постоянно слоняющийся по бессонному кварталу, предупредил его, что нужно быть всегда начеку: «Здесь украдут даже твои глаза». Другой парень, по имени Джонни, который успел побывать во всех тюрьмах больших городов, разоткровенничался: «Вы можете пойти куда угодно, но нигде не найдете такой коллекции дураков, как здесь… Они приезжают на автобусах с деньгами из копилок и матрацев и спускают все деньги здесь. Они спрашивают, где найти девку. Я говорю слизняку, что знаю не очень дорогую. Но послушай, говорю я, она может украсть твой бумажник и выбросить твои брюки за окно. Лучше отдай его пока мне. Потом этот дурак ходит по лестницам и ищет номер квартиры, который не существует, а я ухожу с его бумажником»..
Журналист выслушал исповедь Роберты Стивенс, немолодой уже женщины, которая пришла в заведение «Увлекательные игры» на Сорок вторую, потому, что ей некуда больше идти. Она была когда-то танцовщицей, мечтала о сцене, потом все пошло прахом. Теперь она живет неподалеку от Центрального парка: «Это меблированная комната, больше мне ничего и не надо. У меня есть библия, два платья и одно пальто. Кухня общая, в коридоре, и приходится надписывать продукты, потому что их крадут. Я одна теперь. Все, что у меня осталось, я спускаю здесь. Здесь не надо думать».
Она рассказала это в одной из закусочных, торгующих пиццей, куда повел ее журналист. То был час далеко за полночь, когда бессонный квартал начинает успокаиваться. Военная полиция допрашивала пьяного моряка, негритянский парнишка с расширенными и испуганными глазами почему-то не решался войти в метро…
Журналист видел, как неторопливо пошла его собеседница, как моряк в белых брюках отделился от стены кинотеатра и оба, уже вместе, направились дальше. Было половина пятого утра, и оставалось еще немало времени до того, как солнечный луч появится над «Лоствиллем», потерянным местом ß центре Нью-Йорка.
Перед самым отъездом, считая минуты, я забежал еще раз в знакомый квартал. Казалось, я узнавал героев очерков. Я увидел теперь, сколько здесь полицейских и плечистых молодцов в штатском с повелительными холодными глазами, при приближении которых мгновенно таяли кучки перекидывающихся короткими фразами молодых людей. Я выделял теперь из толпы, спешащей к поездам, красавчиков в обтянутых брючках и с подкрашенными губами, нечистоплотных стариков с блуждающими глазами бродяг. Я различал теперь человеческую накипь, теряющуюся для новичка в полуторамиллионном потоке людей, ежедневно проносящемся через Таймс-сквер на земле и под землей.
Кто-то слегка тронул меня за рукав:
— Заинтересованы в женщине?
Я вздрогнул. Это была фраза из очерка о «Лоствилле». Ожившая фраза, произнесенная наяву парнем в синем плаще, может быть, тем самым Джонни, что скрывается от простаков с их бумажниками на лестницах старых домов, где живут Роберты Стивенс…
За последние годы я объехал немало стран. Первой, почти десять лет назад, была Швеция. Страна мне понравилась. Вернувшись, я написал несколько очерков. В одном, помнится, была фраза о нищем музыканте, который стоит у моста в малоподержанном пальто. Выдержки из очерков перепечатали шведские газеты. Одна сопроводила их ехидным примечанием: «Советский гость, естественно, не заметил у нас трущоб, мы ведь не настолько глупы, чтобы показывать их иностранцам…»
Нет, трудно увидеть, еще труднее понять чужую жизнь во всей ее полноте, во всей ее сложности и противоречивости, со всеми ее светлыми и темными сторонами! Светлые — напоказ, темные старательно скрывают от постороннего глаза. Это верно и для одного квартала, и для города, в котором затиснут квартал, и для страны, создавшей город с полюсами сказочного богатства и замаскированной бедности.
Джон Фитцджеральд Кеннеди, сорока шести дет от роду, тридцать пятый президент Соединенных Штатов Америки, в ноябре 1963 года нашел вечное успокоение на Арлингтонском национальном кладбище.
Тридцать шестой президент Соединенных Штатов Америки Линдон Бейнс Джонсон, вернувшись с похорон, приступил к обычным президентским делам.
Тридцать пятый президент был самым молодым из всех избранных в Белый дом. Во время выборов доброжелательные фотографы снимали его при резком боковом свете — чтобы признаком рано пришедшей государственной мудрости как можно сильнее обозначалась каждая морщинка — и печатали портреты без ретуши.
Говорили, что Джон Кеннеди читает больше, чем любой из его предшественников. Он много путешествовал в юные годы, бывал в Советском Союзе, владел пером, как профессиональный журналист, написал несколько книг и за одну из них получил премию Пулицера.
Джон Кеннеди победил на выборах незначительным большинством голосов, и сначала его не считали многообещающим президентом. Позднее, с известного исторического расстояния, несостоятельность некоторых оценок стала очевидной. Джон Кеннеди не успел доделать многого, пробыв в Белом доме менее трех четвертей одного президентского срока, и, однако, честная Америка искренне оплакивала его, а многие миллионы людей всех цветов кожи были потрясены его гибелью и гневно осуждали убийство.
Джон Кеннеди был капиталистом, миллионером и сыном миллионера, самым богатым президентом в истории Соединенных Штатов. До последней секунды служил он своему классу. Но в отличие от многих ныне благополучно здравствующих деятелей этого исторически обреченного класса Джон Кеннеди постепенно стал более трезво, реалистичнее оценивать соотношение сил, сложившееся на старой нашей планете.
В день вступления на пост и принятия присяги после торжественного проезда по Пенсильвания-авеню — по той самой улице, где потом провезли на пушечном лафете гроб с его телом, — новый президент в первой речи призвал заново начать поиски мира, прежде чем темные силы разрушения поглотят все человечество в результате преднамеренного или случайного самоуничтожения.
У него было потом немало ошибок, срывов, отступлений от провозглашенной цели. Но он умел многое передумывать и критически переоценивать.
К концу своей недолгой жизни он призвал американцев пересмотреть их отношение к возможностям мира, к Советскому Союзу, к ходу «холодной войны», к свободе и миру внутри страны.
Широта взглядов президента сказалась и в том, с какой энергией, преодолевая сопротивление влиятельных реакционных сил, он содействовал заключению Московского договора и его ратификации.
И вот когда, казалось, в наибольшей за время его президентства степени наметилось благоприятное для дела мира развитие взаимоотношений между нашими странами, прозвучали роковые выстрелы в Далласе…
На Арлингтонском национальном кладбище, где хоронят солдат, прах президента покоится по праву. Б прошлую войну он пошел добровольцем на флот, командовал торпедным катером, после тарана японского эсминца тонул вместе с экипажем своего судна и, сам раненный, выплыл, спасая тяжело раненного товарища. Во время избирательной кампании противники при всем старании не могли найти в его биографии чего-либо подобного той грязи, которой была испачкана политическая карьера Ричарда Никсона.
Мы, естественно, по-иному, чем американцы, оцениваем политические добродетели. Однако порядочность есть порядочность и мужество есть мужество. Та естественная для порядочного человека линия, которую покойный президент занимал в расовом конфликте, при всей ее недостаточной действенности была в условиях современной Америки линией мужества. И роковая поездка Джона Кеннеди в Даллас, в гнездо «бешеных», несмотря на тревожащие предупреждения, несмотря на просьбы отменить ее, была неосторожным поступком человека далеко не робкого десятка.
Сенатора Кеннеди мне доводилось неоднократно видеть и слышать во время выборов 1960 года. Президента Кеннеди последний раз я видел осенью 1962 года на углу Сорок второй улицы и Третьей авеню.
Вечерело. Вдруг пронеслись два полицейских мотоцикла с гибкими качающимися антеннами. За ними — машина с красной мигалкой на крыше кузова. Президент ехал в открытом автомобиле, окруженном мотоциклистами. Впереди и сзади — две машины со штатскими. Одна с охраной; блеснули стекла бинокля, которым человек, сидящий рядом с шофером, обшаривал верхние этажи зданий. Другая — либо тоже с охраной, либо с хроникерами. Замыкали кавалькаду мотоциклисты.
Годом позже на первых снимках с места трагедии я увидел знакомые шлемы полицейских мотоциклистов. Как всегда, они сопровождали машину президента. В первых телеграммах из Техаса сообщалось, что в Далласе, по крайней мере внешне, принимались обычные меры безопасности. Упоминалось даже о тщательном исследовании продуктов, которые должны были попасть на стол президента, и роз, предназначенных для украшения стола. И при всем этом — выстрелы среди бела дня со спокойно и заблаговременно выбранной удобной снайперской позиции (а по мнению некоторых, даже не с одной позиции) в центре города.
Нет, уже в первые дни трудно было отделаться от мысли, что тут что-то не так. Создавалось впечатление, будто в каком-то важном узле налаженной полицейской системы все сработало по совсем другой, возможно, злоумышленно измененной программе…
Помните сбивчивые, путаные сообщения тех дней? Я слушал и записывал передачи вашингтонского радио. Президент скончался от ран. Арестован неизвестный, убивший полицейского Типпита. Предполагают, что неизвестный убил и президента. Личность неизвестного выяснена. Эго некий Ли Харви Освальд. Он отрицает вину, но заявляет, что сочувствует «прокоммунистическому режиму Кастро». Хотя Освальд продолжает отрицать свою причастность к убийству президента, полиция не сомневается, что убийца найден, и поэтому никого больше не ищет. Освальд, как полагают, коммунист. Он был в России, женат на русской. Освальд сознался, что он коммунист. Президента убили коммунисты!
И уже раздался клич «бешеных», уже началась было истерия, когда в передачах произошло замешательство. Нет, Освальд, оказывается, не коммунист. Он лишь «придерживается марксистских убеждений». И вообще его политические идеалы не ясны. Говорят, Освальд предлагал свои услуги кубинским контрреволюционерам. Госпожа Освальд, мать арестованного, заявила, что ее сын вообще был связан с Федеральным бюро расследования.
С первых часов туман путаницы и явных противоречий окутал обстоятельства драмы Америки. И весь мир с содроганием и отвращением увидел вдруг, что закон в этой стране беспомощен, что темные силы могут здесь открыто вершить суд и исполнять приговор. Я записал тогда торопливый, захлебывающийся радиорепортаж.
Полиция принимает строжайшие и чрезвычайные меры предосторожности. Освальда готовятся перевести в тюрьму в окружении непроницаемо-плотнейшей стены полицейских. Вот подан специальный бронированный автомобиль. И вдруг: Освальд ранен! Где? Как? В него выстрелил почти в упор неизвестный, проникнувший в тщательно обысканное помещение сквозь плотные заставы полицейских… Стрелявший опознан: это Джек Руби, владелец ночного кабачка. Положение Освальда серьезно… И, наконец: Освальд скончался…
Несомненно, при этом известии многие господа вздохнули с глубоким облегчением: концы в воду. Те господа, для которых Кеннеди был «красным». Те, которые если и не прямо готовили гнуснейшее убийство, то создавали атмосферу, сделавшую его возможным. Те господа, которых сами американцы называют «бешеными», и те, что примирительно или сочувственно относятся к пещерным людям века электроники и покоренного атома.