Предстоит еще борьба и борьба, прежде чем по зорное слово «колониализм» останется лишь в словарях и учебниках истории.
Первые дни в Нью-Йорке, когда весь город укладывался для меня в отрезок Сорок второй улицы между гостиницей и штаб-квартирой ООН, я был почти убежден в исключительности облика ее секретариата. Мне казалось, что светящаяся по вечерам огромным окном в желто-сером небе его громада — единственная на весь город. Да и то, что происходило там внутри — я лишь один раз заглядывал не то на четырнадцатый, не то на семнадцатый этаж в поисках нужного международного чиновника, — казалось исполнением некоего таинственного смысла.
Но, пообвыкнув в Нью-Йорке, сделав несколько вылазок на Бродвей и подалее, я понял, что если у небоскреба секретариата нет близнеца, то уж двоюродных братьев более чем достаточно. Были пониже, были, пожалуй, и повыше, такие же простые pi строгие, такие же стеклянные; только те, другие, затиснулись в толпу старых мрачноватых небоскребов, а этот одиноко и гордо вырвался на отлет.
А внутри? Несколько просторнее, чем в новом оффисе процветающей корпорации, заметно теснее, чем на том этаже нового банковского здания, где вершат дела члены правления.
Что касается международного характера секретариата, то и он не бил в глаза. Тут, правда, встречаешь людей в национальной одежде — чаще женщин, находящих, что индийское сари привлекательнее стандартного модного одеяния. Но экзотические костюмы не так уж, редки в Нью-Йорке, где всегда много приезжих со всего света. Многоязычная речь? Опять-таки не редкость для города, прозванного Вавилоном на Гудзоне.
В ранние осенние сумерки видишь весь секретариатский небоскреб в разрезе, с неторопливо проплывающими силуэтами особ всех рангов на всех этажах. Но в некоторые тайны этого полупрозрачного дома нелегко проникнуть и с голубой карточкой корреспондента при ООН и с другой, полицейской карточкой, разрешающей, как я уже говорил, пересекать даже линию огня.
Однако сначала некоторые общедоступные данные. Секретариат — это 23 метра ширины, 93 метра длины и 163 метра высоты: едва по пояс Эмпайр стейт билдингу. На вершине — резиденция генерального секретаря. Остальные тридцать восемь этажей занимают многочисленные бюро при генеральном секретаре и его заместителях, департаменты и приравненные к ним бюро общих служб, которые, в свою очередь, делятся на разные отделы и подотделы.
Совершенно несправедливо утверждать, что результат полезной деятельности чиновников, которые трудятся в небоскребе, это лишь 700 тонн ежегодно исписываемой бумаги. Правда, если принять среднюю делопроизводительность секретариата в 1 000 000 листов бумаги ежедневно (в действительности расходуется несколько больше), то на каждого из 3200 служащих секретариата (в действительности их свыше 5000, но мы возьмем только тех, кто непосредственно трудится в штаб-квартире) выйдет по 300 страниц с лишним.
Речь идет, однако, не об оригинальном бумаготворчестве: документы секретариата печатаются на многих языках мира. Их размножением заняты, в частности, 2300 машинисток, работающих на 3500 машинках: некоторые специалистки своего дела, пересаживаясь от одной машинки к другой, могут переписать один и тот же текст, скажем, сначала на английском, потом на испанском, потом на французском языке.
Итак, основное население секретариата — машинистки. К ним надо прибавить телефонисток, стенографисток, клерков. Кроме надземных этажей, у секретариата еще три подземных и там — большой гараж со своим штатом. Есть своя служба безопасности: 160 крепких ребят с хорошими манерами и быстрой реакцией. Есть своя небольшая пожарная команда.
И, наконец, есть «яйцеголовые», «мозговой трест» секретариата — специалисты весьма высокой квалификации, избравшие своим поприщем дипломатию, лингвистику, административную деятельность, издательское дело, различные области науки и техники. Это эксперты и советники по всем вопросам, начиная от международного права и кончая филателией: ООН выпускает ведь и свои собственные марки, на которых преобладают изображения голубя мира, голубого флага с уже знакомой нам эмблемой и зданий на берегу Ист-ривер.
Я не поднимался на самый верх здания, в оффис генерального секретаря. Но мне приходилось бывать в кабинете одного из его заместителей, Евгения Дмитриевича Киселева.
Евгений Дмитриевич был в Нью-Йорке человеком новым. Я познакомился с ним в Каире, где он продолжительное время был нашим послом. Несколько грузный и все же по-своему изящный — может, это приходит с долгой дипломатической службой, — он давно страдал сердечной болезнью. Помню, я удивился, когда прочел в «Известиях» о его назначении в Нью-Йорк: вот уж место не для «сердечника»!
Направлялся я к нему — это было в третий приезд в Америку — с весьма важной дипломатической миссией: дочь, которая осталась в Москве, послала Евгению Дмитриевичу кулек с мятными конфетами «Театральные», до которых тот, как видно, был большой охотник.
Уже у лифта меня поджидала весьма любезная миссис, назвавшаяся секретарем господина заместителя генерального секретаря. Пока мы шли по коридору, она попросила у меня автограф — видимо, приняла за Важную Особу в советской литературе, поскольку г-н заместитель генерального секретаря принимал меня без промедления.
«Театральные» были вручены, самые свежие московские новости рассказаны, была помянута каирская жара. Я завел было разговор о текущей Ассамблее. Евгений Дмитриевич внимательно посмотрел на меня и спросил, что поделывает арабист, с которым я когда-то путешествовал по долине Нила.
Тут зазвонил телефон, и, воспользовавшись случаем, я оглядел кабинет. В сущности, небольшая комната. Здесь удобно принять несколько человек. А если больше? Тогда можно перейти в ближайшую комнату для совещаний. Я и раньше замечал, что в Америке редко совмещают, а может, и вообще не совмещают рабочий кабинет делового человека с залом для конференций.
В комнате стоял не очень большой стол и дрессированное кресло. Не подберу для него более подходящего слова — так легко оно передвигается по полу, не сковывает вас монументальными подлокотниками и спинкой: они свободно принимают любые положения, подчиняясь вашим движениям, вашим желаниям. Еще был маленький столик, за который обитатель кабинета может сесть напротив собеседника, так сказать, на одном с ним уровне, вместо того чтобы величественно поглядывать на него через папки и памятные подарки на письменном столе.
— Так как же Гатауллин? — вернулся к арабисту Евгений Дмитриевич, положив трубку. — Кстати, почему бы вам не навестить меня дома? Там вы мне расскажете, что поделывает наш молодой ученый.
И снова внимательно и лукаво посмотрел на меня.
Славный Евгений Дмитриевич… Он и умер на чужбине, в Нью-Йорке, в городе не для «сердечников», умер на посту, который лучше занимать людям отменного здоровья…
Но вернусь в нижние этажи секретариата. Тут все проще. В обеденные часы возле кафетерия на четвертом этаже выстраивается изрядный хвост служилого люда, обсуждающего последние новости. Всегда много людей и в просторном холле. Они неторопливо и вдумчиво изучают объявления клубов и кружков, организованных специально для служащих секретариата. Читаю афишу, несколько неожиданную для столь высокого учреждения:
ДОКТОРА РЕКОМЕНДУЮТ ТАНЦЫ для здоровья, счастья, развлечения. Вступайте в наш танцевальный клуб — вы научитесь танцевать, а также получите удовольствие от наших великолепных вечеринок.
Еще афишка:
ДЖАЗОВАЯ АССОЦИАЦИЯ ООН собирает сегодня собрание от 1 часа до 2-х на пятом этаже в комнате отдыха.
Рядом с ней:
БАЛЕТНЫЙ КЛУБ (ведет м-с Филлис Грин) продолжает запись.
И еще и еще: объявления клуба поклонников гольфа, любителей сценического искусства, клуба жен («Вступила ли ваша жена в члены нашего клуба? Если вы не знаете, чем занят наш клуб, соблаговолите взять листок-проспект внизу на столе»).
В комнате отдыха на пятом этаже, где должны собраться члены джазовой ассоциации, пока что тишина. За столиками играют в шахматы, в карты (тренировка клуба любителей игры в бридж?). Кое-кто, заняв позицию в уютном кресле, иллюстрирует изречение: «Не движась, я смотрю на суету мирскую и философствую сквозь сон».
Нет, я бесконечно далек от мысли, что служащие секретариата проводят время в праздности. И то, что клубная работа здесь на должной высоте, достойно всяческого одобрения. Я просто нарисовал картинку с натуры в подтверждение той несложной мысли, что все мы — только люди.
Но стоило ли тратить на это бумагу? Разве подобная мысль нуждается в доказательствах? Да, представьте.
Служащие секретариата, оказывается, не совсем обычные смертные. Вот присмотритесь к их списку. Там против каждого имени проставлено гражданство и условное обозначение, показывающее, на какой именно ступени чиновничьей лестницы утвердился данный труженик.
«Джи-3» — наиболее многочисленные сотрудники, занимающие далекие от вершины ступени. Еще ниже — «Джи-2» и «Джи-1». Последний ранг могут присвоить, кажется, даже рассыльному.
Буквой «Пи» определяют специалистов. «Пи», как и «Джи», имеют пять рангов. Самый высокий — «Пи-5».
В секретариате нет просто служащего или просто сотрудника. Есть старший служащий, первый служащий, второй служащий, товарищ служащего и помощник служащего. Есть главный сотрудник, старший сотрудник, средний сотрудник, младший сотрудник, Служащие — это «Пи», сотрудники — это «Джи».
А над «Джи» и «Пи» — могущественная буква «Ди», коей обозначают самого генерального секретаря, его заместителей, его помощников, главных директоров, просто директоров и главных служащих. Тут только две категории — «Ди-2» и «Ди-1».
Я бы не стал рассказывать обо всем этом подробно, если бы не вот какое обстоятельство: как только в графе проставлено «Ди-2» или «Ди-1», так в следующей графе увидишь «США». Если сам «Ди-2» не американец, то уж замещающий его «Ди-1» непременно американец. Есть, конечно, исключения, но маловато. Чуть не две трети персонала секретариата — граждане стран, входящих в западные военные блоки. А ведь организация-то международная, черт возьми! И ее устав требует, чтобы персонал подбирался на возможно более широкой географической основе.
Не знаю, каков сегодня состав канцелярии самого генерального секретаря, но при Даге Хаммаршельде там сидело 32 американца, 11 французов, 8 англичан, 5 чанкайшистов, 4 канадца, 4 бельгийца. Весь социалистический мир был представлен 3 работниками, Черный материк — двумя белыми расистами из Южно-Африканской Республики.
Помню, в день открытия XV сессии только что избранный ее председателем ирландец Генри Боленд, взволнованный и красный, неловко сел в среднее кресло за стол, похожий на зеленоватый каменный саркофаг. Кресло справа от него занял спокойный, корректный Даг Хаммаршельд. В кресло слева привычно, по-хозяйски крепко и уверенно сел господин, как будто уже виденный мною где-то.
— Скажите, пожалуйста, кто это? — обратился я к соседу.
— Вы, видимо, новичок на балконе прессы? Не знаете Андре Кордье? Правая рука Дага.
Кордье что-то зашептал на ухо Боленду. Тот кивнул головой и, взяв в руку председательский молоток, стукнул им. Кордье одобрительно кивнул. И потом на многих заседаниях я видел его в той же позе: склонится к председателю, нет, вернее, председатель склонится к нему, а он шепчет, шепчет…
А первый раз я видел его, оказывается, на выставке фото, посвященной истории ООН. Снимок был сделан в 1949 году и изображал торжественную церемонию закладки памятных камней там, где еще только строился небоскреб секретариата. Эмблема ООН трепетала на огромном полотнище. Президент США Трумэн выступал с трибуны под открытым небом. За столом сидели председатель филиппинец Ромуло, генеральный секретарь норвежец Трюгве Ли и американец Андре Кордье, его помощник. Ниже расположились заместители секретаря, мэр Нью-Йорка, губернатор штата, государственный секретарь США.
Пошло второе десятилетие с тех пор — и из шестнадцати человек, снятых под эмблемой, на прежнем посту остался один Андре Кордье. Сменялись президенты страны, ее государственные секретари, генеральные секретари ООН, а он оставался и шептал, шептал, шептал…
Я как-то прочел статью западного журналиста. Она называлась «Секретариат — загадка ООН». Автор писал, что секретариат приобрел символическое качество, как видение того, каким мог бы быть мир. Этот секретариат, продолжал он, выработал такую огромную и такую блестящую таинственность, что критика в его адрес кажется многим нападением на самый Дух Закона.
Ох, что-то тут не так! Уж если секретариат и видение, то скорее того, каким был мир во времена создания Лиги наций. Тогда все было просто: если во главе Лиги англичанин, заместителем может быть только француз. Если у руля — француз, рядом с ним — англичанин, и так во всех органах Лиги.
Что касается таинственности, то тут я согласен с моим западным коллегой. Тайн и чудес действительно много. Например, чудо, в которое мы должны поверить: полное перерождение Джека Джонсона или Джона Джексона с того момента, как он становится «Джи-2» или «Пи-1». С этой минуты он не простой смертный, но международный чиновник. Какое значение имеет его гражданство, говорят вам? Не покушаетесь ли вы на самый Дух Закона, утверждая, что в секретариате — засилие людей Запада? Это вовсе не люди Запада!
Выскочив из автобуса и услышав «о’кэй» от молодца в серо-голубой рубашке, они оставляют по ту сторону стеклянной двери свою идеологию, симпатии, привычки. С этой секунды они не американцы, они «Джи» или «Пи». За пределами островка ООН эти господа играют на бирже, болеют за команду «Янки», пекут тыквенные пироги, ходят в собор Святого Патрика, сочувствуют неграм или считают, что, напротив, правы расисты Юга и что черным нельзя давать волю. Но, вознесшись в бесшумном лифте на свой этаж, они тотчас проникаются глубоким и сочувственным пониманием справедливости жалобы Кубы на угрозу американской агрессии или готовностью поддержать жалобу жертв апартеида в Южно-Африканской Республике. У них сквозь пиджак или строгое платье чудесно прорастают ангельские крылья — прорастают, не портя ткани, поскольку эти крылья остаются на вешалке при уходе из здания секретариата.
Трюгве Ли, первый генеральный секретарь ООН, с грубоватой откровенностью признавался: