Температура спала, кашля почти нет, завтра он пойдет в школу. И слава богу, а то скука — хоть умирай, к тому же завтра четверг, после обеда уроков не будет и можно пойти в лавку Тимотео, купить маску. Хоть масок у Тимотео полно, приближается карнавал, могут расхватать. Когда все думали, что он спит, он встал с кровати, прошлепал босиком по полу, стуча зубами в ознобе, и ножом вытащил из копилки восемьдесят пять сентимо. Если вываливалась песета или дуро, опускал обратно в копилку. Ему нужна была только мелочь. Серебро и медяки. Монеты выскакивали слегка припорошенные гипсом и из-за этого выглядели как старинные, он отчищал их до блеска. Маска стоила не дороже реала, но надо взять больше, на всякий случай. Ему уже не терпелось поскорей выйти на улицу. Целую неделю он лежал и смотрел в потолок, только этим и мог хоть как-то развлечься, потому что на потолке видишь отблески лампадки, мама, почему ее называют “бабочкой” — не знаю. Наверное, потому, что свет ее трепещет, как крылья бабочки — это когда бабочка вот так машет крыльями? Да-да, помолчи, не то опять поднимется температура. Скучища, конечно, когда только и дела, что смотреть, как трепещут отблески. Хотя это и было занятно: трепетание крыльев, тени и отблески, как на воде. Только краски потемней. “Бабочка” — это хорошо придумано. А все потому, что масло в лампадке сверху, а внизу вода, фитиль продет через кусочек картона, который плавает в масле, и язычок пламени дрожит, как души в чистилище: они ведь тоже горят в огне и обжигаются, ого, еще как обжигаются. Помнишь, как тебе обожгло кончик пальца, когда на него попала отлетевшая головка спички и прилипла? А теперь представь себе, что вся твоя душа в огне чистилища, а там все души извиваются, как языки пламени, и каются в грехах. И он думал, ого, как это должно быть плохо, страшно и больно — гореть в самом пекле целую вечность, всегда-всегда, веки вечные, нет, туда он не попадет. Надо бы спросить об этом тетю Лоли, хотя нет, он и так почти уверен, что не попадет. Горит же лампадка, она его защищает, она волшебная, зажги ее — и ты спасен. А не то мог бы и он угодить в пламя чистилища, и на много лет, это не шуточки, на триста или четыреста лет, скучное это дело — считать свои грехи и срок наказания за них, иногда у него получалось три тысячи семьсот пятдесят три года, иногда две тысячи сто сорок пять лет, он считал, считал и засыпал, а когда просыпался, не мог вспомнить, на чем остановился, ну, скажем, тысячу лет за то, что он, пожалуй, четыре тысячи раз сказал плохое слово, наверняка не меньше, и девятьсот семьдесят семь лет за то, что пририсовал пипку человеку на плакате, и тут сердце у него екнуло, он вспомнил о Бернабе, потому что когда дон Сальвадор повесил на стену большой плакат с надписью “Человек” и стал показывать мышцы, желудок, кишки, кости, печень и сердце, потому что это проходят в первом классе, ведь им уже по шесть лет и они уже вовсю читают, а некоторые дошли в таблице умножения до семи, — так вот, дон Сальвадор говорил: это бицепсы — и еще какую-то ерунду о пищеварении, а Бернабе тихонько-тихонько: у этого сеньора нет пипки, — хорошо, что дон Сальвадор стоял спиной, водил указкой по кишкам, — а сердце у Хитина екнуло потому, что он вспомнил: все эти дни он ничего не носил Бернабе, он всегда брал для него какую-нибудь еду — хлеб с сыром, или колбасой, или еще что-нибудь, — потому, что как-то на большой перемене вытащил он свой завтрак — молочную булочку и омлет с петрушкой, сразу было видно, что вкусный, — а Бернабе и говорит: какой ты счастливый, парень. — Подошел и сказал. Титину стало очень неловко: он увидел, что у Бернабе нет никакого завтрака. И Титин говорит: хочешь немножко? — А тот: да нет, что ты, — и Титин отдал ему половину, а Бернабе сказал: ого, вот это да, обожраться можно, — и с тех пор они еще больше сдружились, а ведь до этого они как-то поцапались, Титин сказал: давай поменяемся, я тебе дам мой французский футляр для зубочисток, а ты мне — свою рогатку — футляр этот Титин забрал у тети Лоли, — ты только погляди, какой он белый, из слоновой кости, с дырочками, посмотришь в дырочку — а там такой волшебный стеклянный шарик и написано Souvenir de Boulogne[14], это по-французски, а посмотришь в дырочку пониже — и увидишь фотографию с кораблями и надписью: Le port, порт, по-нашему, а если чуточку вбок посмотришь — увидишь Le casino, казино, значит, — это потому, что рогатка, ого, иметь такую рогатку — все равно что иметь такого дядю, как Ригоберто, она железная, тяжелая, еще какая тяжелая, а резина такая крепкая, что еле натянешь. Ничего себе рогатка! Вот как это было: я тебе французский футляр для зубочисток, а ты мне — рогатку, — а Бернабе ни в какую: рогатка лучше, — ну да, сказал тоже, а дырочки, это что тебе? — Тогда Бернабе сказал: баба ты, — а Титин: от такого и слышу, — Бернабе: у тебя в доме одни бабы, — Титин, конечно, тоже не остался в долгу. Тогда Бернабе говорит: я скажу дону Сальвадору, — а Титин: скажи, если ты ябеда. Бернабе сжал кулаки, стиснул зубы и ничего не сказал дону Сальвадору.
И вот наступило завтра, четверг, у Титина еще побаливала грудь, и он краснел как рак, задерживая дыхание, чтобы не кашлять, говорил, что все прошло, и ему разрешили встать, умыли, нарядили — красавчик! — только ноги немного дрожали и голова кружилась, но он никому об этом не сказал, а перед тем как уйти в школу, зашел на кухню и ничего там не нашел, черт, где же сыр? Тут он услышал, что кто-то идет, схватил сырую картофелину и ломоть хлеба, а свою мелочь завязал в носовой платок. На уроке дон Сальвадор водил указкой по карте, показывая притоки Эбро, такая скука, Титин поднял крышку парты и передал Бернабе картофелину, в кожуре и с присохшей землей, Бернабе удивился, но взял, а как раз в это время дон Сальвадор покончил с притоками Эбро и сказал: все повторяем таблицу умножения, трижды один — три, трижды два — шесть, трижды три — девять, — все повторяли, Титин дал Бернабе ломоть хлеба, а Бернабе положил свою рогатку в парту, в отделение Титина, тот сказал: нет, — а Бернабе: да, — Титин опять: нет, — Бернабе: я тебе ее одолжил, — Титин: ладно. И погладил рогатку. Это оружие. Чуть ли не пистолет. Если как следует прицелиться и попасть вору в глаз, убьешь насмерть. Бернабе сказал, что его мать очень благодарна Титину, тот забыл про рогатку и улыбнулся: мне? Ему стало неловко, но Бернабе оставался серьезным, все уже досчитали трижды десять — тридцать и перешли к следующему столбику: четырежды один — четыре, четырежды два — восемь, но тут зазвенел звонок, и дон Сальвадор сказал: на перемену; Титин хотел отдать Бернабе половину своего завтрака, но Бернабе отказался и стал есть хлеб, а по другую сторону окна учителя ели свои завтраки и спорили, дон Викториано говорил: в Париже много испанских республиканцев, называл их имена, дон Сальвадор — тоже, Бернабе слушал серьезно, Тинтин смотрел на Бернабе, а дон Викториано и дон Херман говорили, что в Испанию присылают революционные памфлеты, и Бернабе сказал:
— Памфлеты — это такие бумаги.
— А ты-то откуда знаешь? — спросил Титин.
— Мне отец сказал.
— А почему они так называются?
— Потому что их присылают революционеры.
— А кто это такие?
— Ну, кто не хочет короля.
— Вот дураки-то.
— Почему? Ну-ка скажи — почему?
— Потому что потому.
— Это смелые люди, а не дураки.
Дон Викториано говорил, что положение очень, очень тяжелое, а дон Сальвадор, учитель, — что в Мадриде студенты выходят на улицу и кричат: “Да здравствует свобода!” А дон Сальвадор, директор: ха-ха-ха, свободы распутничать, вот чего хотят эти мерзавцы, распутничать, — а дон Херман: ну и заваруха будет, — а дон Сальвадор, директор: какая глупость, хорошо, что бразды правления взял в свои руки такой человек, как Примо де Ривера, а кому не нравится, пусть злится на здоровье, понятно? И все трое учителей сказали: как не понять, конечно, дон Сальвадор, — а Бернабе сказал:
— Мой отец без работы.
И по лицу его Титин понял, что это очень плохо, и спросил:
— Почему?
— Потому что он — революционер, — ответил Бернабе. — За это его и выгнали на улицу.
Дон Сальвадор, директор, все громче кричал, ругая врагов порядка и процветания, и тут Титина осенило: он понял, что разговор учителей, и озабоченность Бернабе, и то, что случилось с его отцом — бедняга мокнет под дождем на улице, — и даже жадность, с которой Бернабе набросился на хлеб, — все это связано в один узел, вроде тряпичного мяча, Титин понял и спросил:
— Так он на улице?
— Нет, спрятался, я-то знаю где, только деньги зарабатывать он не может — его выгнали из порта, где он работал.
— В порту? На кораблях?
— Нет, на причалах. Какой-то корабль привез эти самые бумаги от революционеров, за это отца и выгнали. А бумаги пишет Бласко Ибаньес[15].
— Точно. Я слышал, как об этом сеньоре говорил дон Викториано.
— Отцу дали пачку бумаг, а пришли два полицейских, и он не успел удрать, я знаю, где он, а мать больна, она очень тебе благодарна. — И Бернабе стал еще печальнее, Титин — тоже.
— Я сегодня пойду в лавку Тимотео, — сказал Титин.
— В лавку Тимотео?
— Покупать маску.
— Маску черта?
— Черта? — содрогнулся Титин. — Почему черта?
Бернабе широко открыл глаза от удивления:
— А почему бы и нет?
— Пойдешь со мной? — спросил Титин.
И они пошли вдвоем. После обеда, вместо урока катехизиса. Бернабе называл катехизис доктриной. Иногда они убегали с него на реку. Но в лавке еще интересней. На реке, правда, много всяких сокровищ, но нет, в лавке их больше. С рекой, лавкой Тимотео и вообще с улицей Титина познакомил Бернабе, Титину надо было либо искать чудеса в волшебном мире бедноты, либо провести детство без чудес.
Тимотео подчинял себе мальчишек тем, что терпеть их не мог, и в те дни, когда его жена была прикована к инвалидному креслу, лавка, как по волшебству, превращалась в ярмарочный балаган, где Тимотео вместе с женой дубасил мальчишек палкой, а те метались как угорелые. Жену его звали Валериана, у нее на подбородке была круглая родинка, из которой торчали длинные волоски, глаза у нее были светлые, но не ясные, а под цвет мутной воды, на голове всегда красный или пестрый платок; когда она могла вставать с кресла, муж бывал не в духе и на покупателей не обращал никакого внимания, за прилавком стояла сама Валериана, он звал ее Вале, и мальчишки обращались к ней “сеньора Вале” (правда, редко, но хозяина лавки и вовсе никогда не называли сеньором Тимо или сеньором Тимотео, а просто Тимотео), если кто-то выбирал себе мяч, или барабан, или еще что-нибудь и, решившись на покупку, говорил “vale”[16], хозяйка откликалась “что?”, покупатель снова говорил, что, дескать, договорились, и она восклицала “а-а!”. И если сам Тимотео говорил покупателю “vale”, она тоже спрашивала “что?”, он говорил “да заткнись ты”, и она опять восклицала “а-а!”. В такие дни он ее смертельно ненавидел и поколачивал. Так бил, что она падала в свое инвалидное кресло и подняться уже не могла. Об этом рассказывали кумушки их квартала. И вот тогда, как они говорили, хозяина лавки охватывала безумная любовь к жене. И вправду начинались такие ласки, такая бурная страсть, забавно было смотреть, как они гладили друг друга, лизались, хоть они и взрослые, у Тимотео от наслаждения слезы катились из глаз — вот тут-то лавка в мгновение ока превращалась в балаган, и через много-много лет Титин, вспоминая такие минуты, стонал от смеха. Сеньора Вале сидела в своем кресле с колесами в комнате позади лавки, караулила с веником в руке, на голове, как всегда, — красный платок, а в это время Тимотео, который был низенький, почти карлик, с толстыми губами и оттопыренными ушами, хрипло смеялся, от него несло касальей и он нежно поглядывал на свою “ангельскую девочку” — ничего себе ангельская девочка! — нырял за прилавок, выходил из-за него в углу лавки с палкой в руке и принимался дубасить мальчишек, нанося довольно увесистые удары, а сеньора Вале заливалась счастливым смехом и, когда кто-нибудь из мальчишек, спасаясь от палки, приближался к ней, р-раз! — поддавала ему веником, Тимотео кричал: так его, Вале! А она — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирала со смеху, и сами мальчишки — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирали со смеху, — а Тимотео: глядите не напустите в штаны! Ты погляди, сколько денежек посылает нам господь! А она: сколько ангелочков! Тимотео заводил сойку, та верещала, как упившийся причетник, и скакала по полу, потом — лягушку, которая прыгала, большую куклу, та шагала как живая, мальчишки пробовали ей подражать, и вдруг Тимотео исчезал, а когда снова выходил, надувал “тещин язык”, доставая до ребячьих щек, или трубил в трубу, как на деревенском празднике, где бил в барабан сам дон Никанор[17], а сеньора Вале: ой, Тимотео, не могу, помру со смеху! А он: поддай им как следует, Вале! — и продавал ребятам домики, лошадок, бильбоке, головоломки — вот пушечка этому поросенку, вот игра “гусек” тому, — и вдруг обнимал сеньору Вале, тискал ее, и Бернабе говорил: гляди, как он ее хватает, — а Титин спрашивал: что значит “хватает”? Бернабе: а вот это самое, — но Тимотео уже снова, точно колдун, привораживал своих покупателей, оживляя для них, вернее, для своей Вале (куклы и дети были лишь статистами в этом спектакле) волшебные сокровища: всякие безделки и всякое дерьмо (песочные часы, браслеты или сорочий помет — это настоящий помет, говорил Бернабе, ты только посмотри), и как паяцы и зверюшки, так и мальчишки выделывали пируэты, тилинькали музыкальные шкатулки, звенели бубенцы, стрекотали заводные игрушки, а потом палочные удары и страх гнали ребятню на улицу, их провожал вопль сеньоры Вале, которая выкатывалась в своем кресле из задней комнаты в лавку, шлепая мальчишек веником, те убегали, словно их ветром сдуло, но если кто не купил еще что нужно — немного погодя возвращался в волшебную пещеру на цыпочках.
В тот день, когда они пошли покупать маску, именно так все и было: сеньора Вале получила хорошенькую взбучку, и Тимотео как сумасшедший, ну совсем как сумасшедший, заводил игрушки, чтоб поскорей их продать, гонялся за мальчишками с дубинкой и тискал жену. А она: что ты делаешь, Тимотео, — а сама не выпускала из рук веник, — что ты делаешь, хи-хи-хи, хи-хи-хи. А так как приближался карнавал, лавка представляла собой настоящий базар грехов и искушений, повсюду висели маски, которые до той поры Титин видел лишь мельком. Сеньорита, преподававшая катехизис, твердила: во-первых, нельзя говорить “клянусь тебе”, лучше сказать “бог свидетель”; во-вторых, когда проходишь мимо лавки Тимотео, опусти глаза и двумя пальцами сделай знак креста, потому что эти маски придумали ведьмы, республиканки, воспользовавшись дозволенным праздником, карнавалом, — то же самое говорил, хитро подмигивая, забулдыга причетник с сизым носом. А Тимотео покупал маски у ведьм и выставлял на продажу, и они искушали тебя, глядя пустыми дырами глаз и сатанински усмехаясь, ими были увешаны все стены лавки от пола до потолка, а еще они отражались в зеркалах.
Их надевала на себя инвалидка, сеньора Вале, выкатывалась из задней комнаты и заливалась, заливалась, заливалась счастливым смехом.
Маски были картонные, ведьмы размачивали картон, чтобы придать ему форму лица, а потом раскрашивали розовой краской, по мазку красной — на обеих щеках, а то еще приклеивали черную бороду или усы или и то и другое, проделывали дырки для глаз, а чтоб ты мог дышать и разговаривать — дырки у носа и рта, так что можно было даже показать язык, — все это грех, скверна. А чтобы маска держалась, были две тесемки, которые завязывались на затылке. Но уж самой-самой греховной маской была та, о которой сказал Бернабе, — маска черта. Титину даже казалось, что надеть ее — смертный грех: она была увенчана черными как смоль рожками, и на ней как будто отражалось красное пламя адского огня (что ты там ни говори), так что, когда ты проходил мимо лавки Тимотео, сложить пальцы крестом — ладно, куда ни шло, но уж опускать глаза — дудки, скажите это своей бабушке, потому что глаза Титина так и впились в маску черта, будь что будет, а что мне может сделать тетя Лоли! Титин и Бернабе заходили в лавку и убегали вместе с другими мальчишками, а потом вошли туда одни, с ними была только девочка в очках, со светлыми косами, но дело не в этом, они увидели что-то очень странное. На полу кувыркался шимпанзе, прыгала и стрекотала сойка, большая картонная кукла топала по прилавку, а в задней комнате Тимотео сидел в инвалидном кресле, а сеньора Вале сидела у него на коленях, и он так ее подбрасывал, что она чуть не кувыркалась, и Бернабе сказал:
— Они занимаются грехом.
— Грехом? — переспросил Титин, а девочка в очках и со светлыми косами сказала:
— Они делают ребенка.
Титин ничего не понимал, но не мог глаз оторвать от сцены, свидетелем которой был, но тут сеньора Вале издала дикий ликующий вопль, и Титин и Бернабе, испугавшись, пулей вылетели из лавки, а девочка осталась. Девочка осталась. Немного погодя они снова вошли в лавку вместе с другими мальчишками. Девочка по-прежнему загадочно улыбалась, а Тимотео, который уже вышел из задней комнаты, не обратил на нее никакого внимания. Собрал с пола игрушки и, как всегда, властно заговорил с ребятами: ну, кому чего, вот ты, чего ты хочешь, и Титин ответил:
— Маску черта.
— Гони реал.
Титин отдал ему реал и получил маску.
А Бернабе уставился в пол, дети его толкали, все тянули к прилавку зажатые в кулаке деньги и что-то покупали, и Титин все смотрел на друга, что это с ним, эй, что с тобой, — а тот молчал и глаз не поднимал, Титин ему:
да послушай, — он опять ни слова, и тогда Титин спросил:
— Ты хочешь маску?
Бернабе покраснел и продолжал глядеть в пол.
— А что ты хочешь?
Тогда Бернабе показал пальцем на маленькую сетку, в которой были шоколадные медали, обернутые в золотистую и серебряную фольгу, она стоила тридцать пять сентимо; Титин тоже покраснел, купил медали и отдал их Бернабе, тот сунул сетку в карман, пожал плечами и засмеялся.
— Съешь хоть одну, — сказал Титин, но Бернабе отказался.
— Да почему?
— Мне надо идти, надо идти.
И быстро ушел.
Память о Булони (франц.).
Бласко Ибаньес, Висенте (1867–1928) — выдающийся Испанский писатель и общественный деятель, родившийся и живший в Валенсии; за свои выступления против монархии и Диктатуры, в частности за памфлет “Альфонс XIII Разоблаченный”, был выслан из Испании, жил на юге Франции, где и умер.
Идет, договорились (исп.). Это слово звучит по-испански так же, как имя хозяйки.
Традиционная испанская игрушка; дон Никанор — одно из иносказательных наименований черта.