— Ну, за женщину твою, — сказал Сева. — Ты знаешь, как я к ней отношусь.
Лутовкин знал. Полгода назад, решая для себя вопрос о женитьбе, он спрашивал у Севы совета, и мнение Севы оказалось положительным. Сперва он, правда, отбивался от роли эксперта, но Лутовкин так горячо и убедительно просил, что Сева уступил. Он долго и придирчиво выяснял, нет ли у Лутовкина каких-либо тайных (служебных там или финансовых) мотивов: в таком случае, говорил Сева, я просто умываю руки. Но Лутовкин божился, что всё чисто: Надежда ему нравилась и к тому же, по слухам, умела готовить, а Лутовкин высоко ценил домашнее питание. Единственное, что его сдерживало, — опасение, что его избранница окажется… как бы это помягче… не слишком порядочным человеком. Самая мысль об этой возможности Лутовкина жестоко терзала. Старикам Надежда понравилась, но старики жили устарелыми категориями, их представление о том, на что способны молодые девицы, было, по мнению Лутовкина, недостаточно развитым. На отца, к примеру, произвело впечатление, что Надежда предстала перед ним ненакрашенной, а маму растрогало то, что у Надежды не было осенних сапог. Родители попрекали Лутовкина, что он слишком тянет с женитьбой. «Поматросишь и бросишь?» — язвительно спрашивал отец. А мама заклинала: «Не обижай сироту!» Лутовкин же медлил оттого, что сомневался. Чтоб молодая жена да не гуляла от мужа — это представлялось ему маловероятным. К тому же в интимных делах Надежда оказалась очень стеснительной, это можно было по-всякому толковать. Олег, испытанный друг, был плохим экспертом по части женской нравственности, он сам ходил весь опутанный связями, приносившими меньше радостей, чем хлопот. Оставался лишь Сева, носитель книжной премудрости, знаток человеческих дум.
Надежда привела Севу в восторг, и Лутовкин получил такие бурные заверения, что чуть было не пошел на попятную. «Женись, — твердил Сева, — женись немедленно, и нечего тут думать. Такое бывает раз в жизни. Это твой шанс!» Сам Сева был холост и не обнаруживал намерения жениться: он считал себя безобразнее саламандры и полагал, что лирическая сторона жизни для него навеки закрыта. Надежду, вполне ординарную девушку, он увидел совершенной красавицей и, устроив семейное счастье друга, вроде бы и сам этого счастья вкусил. Молодые нуждались в общих знакомых, которых им предстояло еще завести, и приходящий друг семьи их обоих устраивал: Лутовкин со стороны Севы мог не опасаться никаких поползновений, а Надежда в присутствии Севы безвредно расцветала и становилась взрослой и кокетливой, ей это шло.
— Ты обо мне подумай, — говорил между тем Сева, — кто ж меня будет блинчиками кормить?
Дело было, разумеется, не в блинчиках. Надежда давно уже вычислила и не без гордости сообщила мужу: «А Севка твой млеет по мне, вот так». Лутовкин не возражал: в определенном смысле это даже льстило его самолюбию. Теперь с приходом Севы в доме Лутовкиных становилось еще уютнее: он приносил с собою ауру бескорыстной заинтересованности, и «кинга», как выяснилось, хорошо расписывать на троих. Сева, как правило, уходил домой проигравшим — оттого, что сражался в одиночку против двоих да при этом еще делал маленькие поблажки Надежде, — но, как дитя, огорчался, проигрывая (вряд ли притворялся огорченным, этого он не умел).
Олега Надежда невзлюбила с первого взгляда: «Противный, и глаза у него белесые». Да и Олег постоянно над ней насмехался — вести себя с замужними женщинами по-другому он не умел.
Между тем выпитый Севой коньяк начал оказывать действие, которое принято называть благотворным.
— Нет, я заранее знаю, что неправ именно ты, — внушал Сева. — Именно ты виноват, поганый ублюдок, и чем скорее ты это признаешь, тем будет легче тебе самому. Я бы на твоем месте сейчас позвонил и покаялся: Надя, я — поганый ублюдок. Уверяю, ей это польстит…
Сева вещал вдохновенно. Самое скверное было то, что Сева считал себя вправе все это говорить: будто Лутовкин задолжал ему тысячу рублей и теперь обязан молча выслушивать великодушные рекомендации, как эти деньги лучше вернуть.
— Ладно, кончай, — не оборачиваясь, буркнул Лутовкин. — Развел агитацию. Надоело.
Сева озадаченно умолк, как будто наткнулся на стеклянную стенку.
— Может, мне вообще лучше уйти? — спросил он после паузы.
Лутовкин покраснел, повернулся.
— У тебя в доме, — напыжившись, сказал он, — у тебя в доме я таких вопросов не задаю. Но сама по себе мысль очень дельная.
Тут снова зашипел музыкальный звонок, и сердце у Лутовкина екнуло.
— Кто бы это мог быть? — оживленно промолвил он. — Интересно.
Хозяин пошел открывать, а Сева подошел к книжным стеллажам, скользнул беглым взглядом по верхним парадным корешкам и, присев на корточки, стал рассматривать нижние, туго набитые старыми брошюрами полки.
Когда Лутовкин устроил эти дурацкие смотрины, Сева рассудил: ну что ж, если человек не приучен к свободному волеизъявлению, возьмем ответственность на себя. С этого ложного шага всё и началось. Встреча состоялась в шашлычной «Ягодка».
Надежда за весь вечер не проронила ни слова и, насколько Сева мог судить по бледному пятну ее лица, даже не улыбалась. Сева знал, что в очках у него слишком испытующий взгляд, и потому сидел без очков. Фигурой, росточком и манерами Надежда походила на прилежную восьмиклассницу — из тех, что прячутся от учительских глаз не у окна, не у двери, а непременно в среднем ряду. Олег, от души наслаждавшийся «госприёмкой», подавал Севе многозначительные сигналы, призывая его приступить к исполнению. Наконец Сева решился, надел очки, взглянул Надежде в лицо — и сердце его всхлипнуло от сострадания. Детское личико Надежды было затуманено тоскливым недоумением. Похоже, она догадывалась, что ситуация для нее унизительна, но не могла уяснить почему. Видимо, общность переживания и вызвала искру: Сева тоже тяготился своей ролью и испытывал перед этим полуребенком смутное чувство вины. Перехватив его участливый взгляд, Надежда благодарно улыбнулась. «Свершилось, — сказал Олег, — есть контакт».
В тот вечер Сева дал себе слово: раз уж ввязался в эту историю, он обязан сделать всё, от него зависящее, чтобы Наде было хорошо. Впрочем, зависело от него очень немногое: был свидетелем в ЗАГСе, помогал молодым двигать мебель, приносил книги и воевал с фирменными календарями, которые Надежда развешала по стенам. Вина и жалость — это было в основе, а остальное доделала фантазия. Любопытный сдвиг произошел у Севы в сознании: все чаще ему казалось, что и семья эта, и бедный ее уют, да и сама Надежда — творение его рук…
Если бы Сева узнал, что, по мнению Надежды, он «тащится и млеет», творческая радость его была бы сильно замутнена. К счастью, он совершенно ни о чем не догадывался и продолжал себя чувствовать в этом доме как дома.
— А, Себастьян, и ты здесь! — весело вскричал Олег.
Такая у него была манера: он не любил называть людей просто по именам, ему это казалось скучным. Бориса Лутовкина он звал то Билли, то Боборыкиным, то каким-то Барбудой, а Сева (Всеволод) превращался у него в Савосю, Володю, Сильвио и Иоганна Себастьяна Баха.
Встреча друзей была бурной и радостной.
— Что-то ты не мужаешь, — сказал Олег, похлопывая Севу по спине. — Пора, друг, пора. Хочешь, я тебя в клуб дзюдо запишу? Это тебе не иго-го. Ездить, правда, придется ко мне в Южный порт, но зато эффект потрясающий. Две недели поломают — и станешь другим человеком.
— А зачем мне другим? — улыбаясь, отвечал Сева. Он вынужден был придерживать очки: от каждого Олегова хлопка они соскакивали у него с носа. — Мне и так хорошо.
— До поры, Савося, до времени, — назидательно сказал Олег. — Защищенным надо быть, эпоха такая. Могут побить.
Он прошел в передний угол, развернул кресло, сел лицом к Севе, долго, прищурясь, дружелюбно на него смотрел. Крупный, светловолосый, самый стандартный из них троих, Олег был в синем пиджаке с металлическими пуговицами, в светлых брюках и казался похожим то ли на летчика-любителя, то ли на молодого миллиардера.
— Что это ты, братец, закисший такой? — спросил он наконец.
— Да вот, — сказал Сева, — хозяин на улицу гонит.
— Кто? Бургиба? Не бери в голову. Когда захотим, тогда и уйдем. Ну, а вообще — как у тебя? Далеко еще до синих слонов?
Это была школьная Севина присказка: если каждое утро выливать в унитаз ведро синей воды, то и рыбки в реке станут синими, и трава на берегу посинеет, но до синих слонов еще ох как далеко. Как-то запала Олегу в душу эта нехитрая мудрость, и он часто, по поводу и без повода, ее вспоминал.
— Да приближаемся потихоньку, — с застенчивой улыбкой отвечал Сева. — Восьмая глава.
— Уже восьмая! А как называется?
— «Детская месть Печорина».
— Вона. Ишь ты. Детская месть. Значит, что у нас получается?
И Олег, загибая пальцы, перечислил названия семи предыдущих глав никому не известной книги, из которых Лутовкин запомнил только одно: «Песни карлика». Олег вообще многое помнил касательно своих друзей и не упускал случая козырнуть памятью. Насколько можно было судить, в Севиной книге речь шла о Лермонтове (хотя сам Сева упорно это отрицал: «Нет, о жизни вообще»). Лутовкин уважал словесность, полагая ее равноправною формой познания, но, когда речь заходила об этой книге, он не трудился скрывать раздражение: ему и жалко было Севу, понапрасну гробившего время жизни, и претила вся эта несуразная болтовня.
Поэтому, потоптавшись для виду в гостиной, Лутовкин удалился в прихожую к телефону. Время шло, назревали обстоятельства, и надо было выпутываться из положения.
Был один только способ удалить Севу: звонок мамаши Корнеевой. Сева боготворил свою мать. Эта рыхлая женщина вот уже много лет страдала таинственным заболеванием, природы которого никто не мог определить. А проявлялось это заболевание так: целыми днями она лежала в постели, читала, курила, ночами мучилась от бессонницы, а по утрам жаловалась на головную боль. Все заботы по дому, включая стирку, уборку, стряпню и доставание продуктов, брал на себя смиренный и работящий супруг, майор тыловой службы, а после его смерти домоводческую эстафету принял старший брат Севы, унаследовавший натуру отца. Он работал водителем автобуса, не пил, не курил, не знался с женщинами, всё до копейки приносил в дом и увлеченно обслуживал маму и Севу. Сева трудился над своей монографией, а мать лежала, читала и поглядывала на всех поверх книги желтыми глазами, казавшимися яркими на ее бледном лице. Она живо интересовалась делами сыновей и их приятелей, охотно вступала в беседу. Лутовкин побаивался этой женщины: ее увядший рот с поразительной легкостью произносил желчные фразы, а глаза всегда смотрели беспокойно, зорко и пристально. Сева не уставал повторять, что он ей всем, всем обязан, но в чем это выражалось конкретно, Лутовкин не спрашивал: семейные легенды лучше не разбирать. Олег ненавидел мадам Корнееву всеми переливами своей флотской души: однажды эта женщина назвала его рептилией. Прямо в глаза и сказала, не помнится уже, по какому поводу, а может быть, и без повода, случались с нею такие внезапные озарения, смотрит на человека — и вдруг получай ни за что оплеуху: «А ты, дорогой мой, рептилия». Обременять такую женщину просьбами, да еще деликатного свойства, было, конечно, бессмысленно, но со старшим Корнеевым Лутовкин надеялся столковаться. Он несколько раз набирал номер — как на беду, мадам Корнеева пребывала в бродячем состоянии и подходила к телефону сама. Услыхав ее тихий, придушенный голос, Лутовкин тут же бросал трубку. На третий или четвертый раз она спокойно сказала:
— Ну, погоди, кошка драная, я тебя отловлю.
Взглянув на часы, Лутовкин впал в уныние и возвратился в гостиную в самом гнусном расположении духа.
Олег как ни в чем не бывало, развалясь в кресле, благодушно беседовал с Севой, делился с ним своими жизненными задумками. Сева слушал очень внимательно, даже напряженно, как будто разговор шел на малознакомом языке, и на лице его было смешанное выражение недоверия и почтительности. Планы Олега сводились, как обычно, к тому, чтобы малыми усилиями заработать побольше денег и зажить наконец без проблем, только подсчеты он вел не в рублях, а в финских марках. Купить вскладчину теплоход и водить его по Сайменскому каналу — вот такую идею Олег лелеял, и обещала эта задумка баснословные барыши. Впрочем, у Олега в мыслях всегда были не сотни и не тысячи даже, страшно сказать: если бы его планы сбывались хотя бы в десятой части, он давно уже и в самом деле стал бы миллиардером. Только не могли они сбыться ни на сотую долю процента — слишком много и охотно Олег о них говорил, бесконечные разговоры эти разъедали любой, даже самый надежный замысел, словно ржавчина, создавая успокоительное ощущение, что дело уже идет.
Нет, кое-что Олегу ухватить удавалось, но больше, как он сам признавал, «на дуру», по мелочам. Вдобавок Олег недостаточно твердо держал собственную мысль, и сегодняшний рассказ его то и дело соскакивал на какую-то не относящуюся к делу трансформаторную будку, которую ему обещали уступить почти даром, за десять тысяч даже не марок, а просто рублей. По всей вероятности, Олег уже взял на себя какие-то обязательства перед владельцами будки, и воспоминание об этом его неприятно волновало.
— А что, она на самом берегу стоит? — добросовестно пытаясь вникнуть в суть идеи, спросил Сева.
— Кто на берегу? На каком берегу? — удивился Олег.
— Не кто, а что, — терпеливо и кротко пояснил свой вопрос Сева. — Телефонная кабина, она прямо на берегу?
Олег долго молчал, серьезно глядя на Севу.
— Да, брат Сильвио, — сказал он наконец. — Интеллект у тебя для других целей.
Лутовкин понял, что настал подходящий момент.