Он поворачивает голову и смотрит на меня, загадочно щурясь.
- Дела?.. Что сажа бела, - говорит он спокойно и сплевывает на сторону. - Пойди, пообедай, - продолжает он, снисходительно улыбаясь. - У тебя и так всю ряшку стянуло.
- Пустяки! Как Яшников?
- Чего? - он приподнимается и ерошит волосы. - Носится, как оглашенный. Перепиши да перепиши! Они все здесь белены объелись. Понимаешь?
Он рассказывает последние новости и происшествия. Практиканты недовольны совхозом, они жаловались Директору на Веделя: тот заставляет их мыть бочки и выполнять все работы наравне с рядовыми рабочими.
- По-ни-маешь? - повторяет Винсек. - Поднялся такой шухер... "Мы, говорят, в Москву будем жаловаться. Мы - ви-но-де-лы!" К прокурору хотят.
- Ну, а Директор?
- О! - он вскидывает голову. - Он, брат, может... "Ладно, говорит, расследуем. Хотите, говорит, жаловаться? Сейчас позовем Веделя выкладывайте при нем все начисто..." Как это он их шаркнет! "Я шептунов за спиною не слушаю. И у меня в совхозе таких разговоров прошу не разводить. А насчет того, что вы виноделы, так это преждевременно. Повремените!" Взял он их в работу здо-рово!
- Так... Ну, а Эдуард Августович?
- Пришел. Чего ему сделается? Директор при нем все и начал. А он стоит, только кепку надернул, и слушает. Только головой качает. Потеха! "Вы, говорит, виноделы? Вот! - и показывает руки. - Мотыгой копать умеете? Я, говорит, сам горы копал, камни ворочал и сам бочки мыл. Нам барчуков не нужно!" Так и отрезал. "Какие из вас виноделы, если вы бочку порядочно вымыть не умеете?" О, брат, загнал он их всех в бутылку!
- Что же они - согласились?
- Ну! - Секретарь пренебрежительно сдувает пепел с папиросы.
Факт. Ви-но-де-лы! Пусти меня с таким рылом в подвал - что я сделаю?
Он глядит на меня непроницаемыми серыми глазками. Я спокойно выдерживаю его взгляд, он смотрит рассудительно и веско. Повидимому, в голове его нет никаких задних мыслей.
- Ну, ладно! - говорю я, окончательно успокоившись. - Я отправляюсь... Надо сходить к Эдуарду Августовичу.
Мне хочется спросить, где Овидий, но я молчу. Не все ли равно, в конце концов?
- Постой, постой! - кричит вдруг Винсек, когда я берусь за дверную ручку.
Он бросает окурок, поднимается с кровати и, кривя ноги по-кавалерийски, медленно подходит ко мне, заложив руки в карманы. Он нарочно растягивает шаги, я вижу, как торжественно-хищно топорщатся его волосы, а углы губ подергивает загадочная озорная улыбка. Он смотрит восхищенно и приближается ко мне в упор.
- За-ра-за! - дышит он мне в лицо, наклоняя шею. - Думаешь, не знаю?
И он дружелюбно подмигивает, хватая мой локоть жесткой волосатой рукой. В его приближенных, испещренных крапинками глазах я читаю все.
- Ладно, ладно... - бормочу я, с ужасом чувствуя самодовольную мужскую улыбку, раздвигающую мускулы лица, и его взгляд, следящий за мной беспощадным житейским опытом. - Чего уставился? Ничего особенного.
- Валяй, валяй! - грубо наваливается Винсек, щуря глаза и до боли сдавливая мои руки. - Слушай, - вдруг таинственно говорит он полушопотом, она приходила. Ей-богу! Не веришь? Честное слово! С час тому назад была, когда ты дрых, как зарезанный.
Я вижу, что он смотрит по-своему сочувственно-понимающе.
- Пришла, на тебя посмотрела, - шепчет он сдавленным голосом. - Я лежу, голову под крыло: понимаю, в чем дело. И сразу к Овидьке. "Спит? спрашивает. - Ах, бедный, бедный!" Поговорили с ним - и ходу вместе. Она тебе одеяло поправила.
Ну, я сразу увидел, в чем тут дело... Здорово ты, брат, ее приспособил! Первый сорт!
Он хлопает меня по плечу, о чем-то напряженно думает и начинает грызть ногти.
- Да, - говорит он, вдруг улыбаясь криво и жалко, - вот ты какой, оказывается!
Я бессмысленно молчу. Он неистово огрызает большой красный палец и смотрит в сторону. Губы его кривятся.
- Вам что... - голос его звучит глухо, и я слышу в нем неожиданные ноты. - Вы - люди с образованием... Завидую я тебе, Николай, ей-богу!
Молчание.
- Будь здоров! - говорю я ему. - Только образование тут ни при чем.
- Подожди! - обрывает он грубо. - "Не при чем, не при чем!" Ладно! Ты думаешь, я не знаю, как вы на меня смотрите? Думаешь, такой тип? Чего, неверно, што ли?
Он резко и ухарски поддергивает пояс на вздутой гимнастерке, поворачивается и подходит к своей кровати. В желтом фанерном чемодане, всегда запертом висячим замком, наподобие тех, что неизменны на солдатских затертых сундучках, я вижу вещи, говорящие о скупом одиночестве. Жизнь Винсека медленно раскрывается через слова вещей... Книг нет. Уездное застиранное белье из бязи, с железными пуговицами, черная щетка для сапог, гребень с выломанными зубьями, масляно забитый перхотью. Все сложено аккуратно. Он вытаскивает и ставит на пол круглый будильник с двумя колокольчиками, вынимает огромное, с гранеными по краям узорами зеркало на березовой доске и заботливо отирает его рукавом. Я вижу новенький деревянный пресс с промокательной бумагой, карандаши, ручки... Зачем ему такое количество карандашей? Ах да, он работает в канцелярии... Он стыдливо прикрывает карандаши рукой и вытаскивает из-под ситцевой подушки фотографию в рамке с налепленными ракушками.
- Вот, - говорит он небрежно, и неприятно хмурится. - Была у меня одна дамочка...
И он сует мне фотографию.
Среди залитых лаком комодных ракушек фотография глядит нелепо-четко. Их двое. Молодой Винсек стоит сзади кресла с вычурной бутафорской спинкой и опирается на мраморную круглую колонну. Перед ним - истощенная женщина в пальто, но без шляпы, с сумочкой на коленях, ноги ее непомерно вылезли из фокуса. Оба смотрят в разные стороны. Вокруг - пышные клубы облаков, колонна обвита пальмовыми листьями. У женщины глаза - как две маленькие черные гадюки, но рот безвольно-мягок. Волосы ее завиты причудливым коком.
Мне становится почему-то неприятно и жутко. Фотография мертвит сердце, как дешевый венок на кладбище, ей недостает только лент с линялыми надписями и правильных жестяных листочков, скрещенных внизу на манер нагрудного значка. Женское лицо так же предначертано и кажется давно знакомым, как и этот венок.
- Ну, как? - спрашивает в неловком молчании Винсек. - Ничего?
Он берет у меня фотографию, и в последний момент я успеваю разобрать часть надписи в углу: "...Дуся". Дуся - очевидно, это ее имя. Остальное закрыто рамкой.
- Хорошее, милое лицо... - говорю я и останавливаюсь. - А ты какой молодой!
Я говорю что-то еще, горячая краска начинает заливать мои щеки. Чорт его знает что! Бедняга Винсек!
Он стоит на коленях перед раскрытым чемоданом и сразу оживляется. Я вижу, что мои слова трогают его за самое сердце: руки его плохо слушаются, он вертит никелевый пузырь будильника совсем бессмысленно.
- Так ты говоришь, ничего? - бормочет он, краснея. - Понимаешь, мне весь угрозыск завидовал, ей-богу! Могу даже письма от нее показать. Одного одеколону сколько я ей перекупил! Бывало, придет: "Данечка, Данечка!" А мы с товарищем...
Он вдруг запинается.
- Ладно! - машет он рукой и задумывается. - Слушай,
Николай! Как по-твоему... может, ей написать? А впрочем... Хамка она вот что!..
Он швыряется последней бранью, сует будильник под подушку и молча укладывает зеркало. Оно никак не лезет, Винсек зло и раздраженно давит коленом фанерную крышку, шея его наливается кровью...
Я ухожу.
Я не иду в столовую: право, мне совсем не хочется есть. Сейчас я поднимусь выше, - здесь есть одна глухая тропинка, она навещает холм, заросший кизиловой чащей. Тропа не отвечает шагам, погруженным в плотно уложенный прошлогодний лист. Небольшая лужайка с низким просторным камнем, здесь Овидий занимается лирикой.