Иногда я готов ее убить.
Ну, это только так говорится — «готов убить», на самом деле это очень непросто. Наверное, не просто, никогда не пробовал. Единственное убийство, на которое я способен, — это комары и тараканы. Да и то не всегда.
Но часто мне кажется, что я так ненавижу эту Натаниэлу, что готов ее убить.
Эту или этого? У ангелов нет пола. А у демонов? С кем я спал-то?
При этом она совершенно очаровательна, тело ее безупречно, и на нее оборачиваются на улице и мужчины и женщины. Сексуальность, которую она ежесекундно источает, — дьявольская. Или ангельская?
Вот и сейчас я как завороженный смотрю на нее. А она, подтянув колено к подбородку, очень сосредоточенно, тонкими точными мазками покрывает лаком ногти на ногах. Сопит от сосредоточенности, как настоящая женщина вся поглощена этим занятием, потому что у настоящей женщины любые проблемы могут подождать пару минут, пока сохнет лак.
Голень упруго прижата к тонкому бедру, плоский животик беззащитно выглядывает из-под задравшейся застиранной майки, которую она почему-то обожает и таскает за собой по самым роскошным отелям мира. Грудь, расплющенная сильным бедром, все равно невыносимо красива и притягательна, особенно когда Натаниэла откидывается немного назад, чтобы полюбоваться красотой лакированных ноготков, и становится видно, как облегающе приподнимается ткань.
Я смотрю на нее и, кажется, должен бы чувствовать некое волнение, но не чувствую. Привык, наверное. Мы уже несколько лет таскаемся с ней по миру, и я постепенно начинаю понимать пошловатую истину пошловатой поговорки: «Не в деньгах счастье». Ну да. Деньги дают внешний комфорт, без которого невозможен комфорт внутренний, но внутри-то мы остаемся самими собой. Мне до сих пор неудобно давать чаевые белл-бою, мне неловко, когда вокруг роится обслуга, мне все время кажется, что сам я справлюсь лучше и быстрее, чего людей беспокоить. Неистощимый объект для Наташиных язвительных подколок. Она в этом как рыба в воде, словно всю жизнь была спутницей миллионера.
Деньги кажутся решением всех проблем только безденежным людям. Но понимаешь это только тогда, когда становишься владельцем большого капитала. Очень большого.
Я как-то спросил Наташку, сколько же у меня денег, она посмотрела на меня как на больного и дала вполне логичный ответ:
— Вот сколько надо — столько и есть.
Три года назад мы отправились в кругосветное путешествие. Мне казалось, что это самый лучший выход — уехать из страны, посмотреть мир, побывать там, где ты никогда бы не мог побывать. Это ж здорово — плюнуть на все и наконец-то пожить для себя. Мечта любого человека.
Но, как всегда, реальность оказалась несколько иной, чем представлялась нищему репатрианту из России.
Ну, уехали. Посмотрели (а как еще назвать то, чем занимаются туристы?) город-другой, а дальше все начало сливаться в сплошной поток невнятных воспоминаний и смутных ощущений. Еще один кафедральный собор, еще один королевский дворец, еще одна смена гвардейского караула, еще одна опера, — но спроси меня, чем отличается «Риголетто» в Венской опере от него же в Ла Скала, — я понятия не имею. Помню, что перед посещением оперы Наташка таскала меня по магазинам, потому что надо было «одеться прилично». Мы за совершенно безумные деньги купили какое-то подобие смокинга, при этом сидел он на мне отвратительно, как вообще все пиджаки. Фигура у меня под них не приспособлена, выгляжу портовым грузчиком, которого переодели в матроску, отобранную у мальчика из приличной семьи.
Зато Наташка купила себе «сногсшибательное», как она уверяла, платье и какие-то немыслимые ожерелья. Неважно, ангел или демон, но как только он принимает женское обличье…
Впрочем, это лучше, чем мужское. Во всяком случае, когда мы появлялись на всевозможных раутах, пафосных оперных спектаклях или в модных и невероятно дорогих ресторанах, я часто ощущал на себе заинтересованные взгляды дам самого различного возраста и положения. Они как бы говорили:
«И что эта ослепительная красавица нашла в этом невзрачном, стареющем семите? Тут что-то не так, наверняка, в нем есть что-то такое, что свело ее с ума, вскружило голову, заставило забыть обо всем и кинуться за ним. И что же это?!» Приятно, конечно. Очень приятно, ласкает эго, заставляет взглянуть на себя по-иному. Правда, при этом надо учесть, что мы уже несколько месяцев не спим друг с другом. Так получилось. Мы никогда это не обсуждали, все случилось как-то само собой. Просто перестали спать, и все. Она не предлагала, я не требовал.
При этом остались в удивительно хороших отношениях. Видимо, она все-таки ангел.
Но иногда я готов ее убить.
Когда я перестал различать страны и города, когда уже не было никакой разницы, в каком городе и в каком отеле останавливаться, на меня напал бес потребления. Тоже, скорее всего, следствие долгих лет безденежья.
В Мексике я закапризничал и захотел проехать Центральную Америку на машине. Мы купили гигантский американский автомобиль, который на третий день сломался, и мы его просто бросили. Думаю, кто-то сильно обрадовался. Я вдоволь накатался на всех марках всех автомашин, о которых когда-либо читал в авторевю.
Теперь даже странно вспоминать, как я в свое время с интересом рассматривал глянцевые картинки в мужских журналах, понимая, что никогда-никогда у меня не будет ни этих часов, ни этих автомобилей, ни этих авторучек. Теперь у меня все это было. А толку-то? Жутко дорогие часы самой престижной фирмы показывали время точно так же, как и грошовые хронометры из серии «мэйд ин Малайзия». Педаль спортивного автомобиля не сильно отличалась от педали какого-нибудь джипа, да и зачем они мне все вообще были нужны? Я поначалу покупал виллы везде, где мне нравилось, и теперь даже не помнил, какая недвижимость у меня есть. Однажды, приехав в Дубровник, даже забыл, что и тут имеется дом, и приказал таксисту везти нас в гостиницу. Наташа очень веселилась.
Естьу меня яхта, про которую написали в Wall Street Journal, обозвав почему-то владельца «русским олигархом». Талантливо написали, с фотографиями, с техническими характеристиками. Я ее хотел назвать «Титаником», мы даже поржали по этому поводу, но потом решили не будить лихо. Теперь яхта стояла на Кипре, и я думаю, что просто осчастливил капитана и команду, которые получали неплохую зарплату из небесной канцелярии и ни черта не делали. Наверное, еще и подхалтуривали. Да наверняка. И на здоровье. Денег мне не жалко, я их не зарабатывал.
Вот уже две недели мы с Наташей прожигали жизнь в приятном ничегонеделании, занимая очередные президентские апартаменты. И мне было скучно. В общем, если коротко описать мои чувства в последнее время, то это будет пушкинское: «Мне скучно, бес!»
Мне никогда не было скучно, я всегда находил, чем заняться, но последнее время меня съедала, просто пожирала изнутри традиционная тоска, знакомая каждому, родившемуся на шестой части суши. И хотя тот же Пушкин сказал, что это чувство сродни «аглицкому сплину», вот как раз тут гений ошибся.
«Аглицкий сплин» — это недовольство создавшимся положением и неприятное чувство то ли оттого, что его надо менять, то ли от того, что эта смена ситуации потребует слишком многих затрат. Русская тоска — неизбывна и неизлечима. Она не связана с конкретными реалиями, она приходит ниоткуда и остается навсегда.
Что делает аглицкий крестьянин, собрав урожай? Идет в местный паб выпить с друзьями крепкого эля, поболтать да пометать дротики в мишень, изображая Робин Гуда. Русский мужик, собрав урожай, ощущает тоску оттого, что жизнь его проходит зря и что тратит он ее на какие-то незначительные глупости вроде уборки урожая. Поэтому он идет в кабак и там, напившись крепкой водки, сладострастно устраивает драку, разбивая в кровь чужие носы. А наутро, проснувшись с головной болью, синяком под глазом и выбитыми зубами, страдает от несовершенства мира, в котором его побили свои же деревенские, деньги оставлены у жида шинкаря, а урожая опять нет.
Какие тут стрелы Робин Гуда, тут бы выжить!
Что мучает Чайльд Гарольдов и иже с ними? Несовершенство мира. Что они делают, почувствовав симптомы приближающейся хандры? Едут в какой-нибудь опасный регион, чтобы проявить там никому не нужное геройство и погибнуть на баррикадах. Что делает российский интеллигент? Едет в деревню, отвергает любящую его девушку, соблазняет нелюбимую, убивает лучшего друга, расстраивается от этого, да так, что уезжает покататься по миру, а потом, вернувшись, удивляется: а что это меня никто тут не любит?
Это, кстати, тоже характерная черта: русскому человеку непременно надо, чтобы его любили. Вот вы можете себе представить Наполеона, страдающего оттого, что испанцы его не любят? Сидит на острове Святой Елены, пишет воспоминания и злобствует: «Я принес им освобождение от инквизиции, идеалы Великой революции, свободу, равенство, братство и прочие эгалите, а они, сволочи, устроили мне партизанское движение безо всякого политесу и понимания текущего момента. Ну, не подлецы ль?» Представили?
А вот нашего человека страшно обижает, что его не любят, скажем, поляки. И с чего, казалось бы? Ну, и хрен бы с ними, с поляками, пусть не любят. Ан нет! Обязательно надо, чтобы любили. Потому что без любви — разврат.
А поняв, что его не любят, русский человек сильно расстраивается и начинает тосковать. Какой тут сплин, о чем вы?!..
Вот этим я и захворал. Вконец надоели города, чтоб они провалились со всеми их соборами и резиденциями! На этом месте Наташа оживлялась и заинтересованно спрашивала: «Хочешь, чтобы провалились?» Тоже мне, старик Хоттабыч!
Я по-прежнему не знал, чего хотеть. Это было мучительно, и, наверное, от этого иногда и хотелось убить Натаниэлу.
Она, наконец, докрасила ноготки, подняла, ногу, вытянув ее вверх перед собой и откинувшись на локти, повертела идеальной ступней в воздухе, оценивая завершенный труд. Хороша, чертовка! За ней тут ухлестывали местные мачо, приходившие подстригать кусты и чистить бассейн, и, по-моему, она с ними даже иногда развлекалась, но это настолько напоминало дешевое немецкое порно, что было просто забавно. Со своей стороны, она мне тоже часто подкидывала идейки, толкая локтем:
— Смотри, какая интересная девочка идет! Хочешь, мы с ней познакомимся, и она влюбится в тебя без памяти, а ты уедешь, оставив ее с разбитым сердцем? И она будет носить под сердцем твоего ребенка…
— Наташа, ты с сериалами не переборщила, случайно?
Она хохотала, но, завидев какую-нибудь очередную симпатичную деваху — а их тут было вдосталь, — начинала фантазировать снова.
Честно говоря, я бы, наверное, с удовольствием закрутил романчик с местной красоткой, но мешала дурацкая мысль: а вдруг их интересую не я, а мои деньги? Или: это приключение мне как раз Наташа устроила, а на самом деле я вызываю У девушек только брезгливое чувство? Мне очень не хотелось вызывать брезгливые чувства, тут, я думаю, меня вполне можно понять.
Наташка зевнула и попрыгала на кровати.
— Ну-у-у, — капризно протянула она, превращаясь в некое подобие девушек из «Плейбоя». — Оставь уже свой компьютер, пообщайся со мной!
Блин, научилась-таки бабскому земному. Чему б хорошему училась.
— Давай, — вслух согласился я. — О чем будем общаться?
— Например, что будем делать дальше? Мне, правда, интересно. Ездить ты больше никуда не хочешь, жить на даче и смотреть телик — тоска зеленая, серьезно, что будем делать?
— Отличный вопрос. Хочешь об этом поговорить?
— Хочу. — Она улеглась на кровати, соблазнительно вытянувшись и шевеля пальчиками на ножках. — Ты мне не нравишься.
— Я обратил внимание.
— Дурак! Не в этом смысле. В этом у нас с тобой все в порядке, несмотря на. Мне не нравится, что ты захандрил, заскучал, посмурнел, ушел в депрессняк. Мы так не договаривались. Моя работа — делать тебя счастливым…
— Ага, а потом сделать совсем-совсем счастливым, чтобы я помер, да?
— Я и говорю: дурак. Причем редкостный. — Она картинно тяжело вздохнула: — Ты, что, думаешь, это плохо? Да такой шанс выпадает редчайшим людям на планете! Уйти в момент абсолютного счастья — что может быть лучше?!
— Ну, те, кто живет вечно, может, и рассуждают на эту тему, — разозлился я. — А нам, простым смертным…
— Ты не простой смертный, — неожиданно серьезно сказала она. — Ты — тридцать шестой, так что у тебя совсем другая судьба, совсем другие условия и совсем другой уход. Тебе нечего бояться, как другим.
— Хотелось бы верить.
— А тут нечего верить. Вера вообще штука странная. Вот ты, например. Ты убедился в том, что я могу сделать абсолютно все, что ты захочешь, исполнить любое твое желание, сделать все-все. Но ты до сих пор не веришь в меня, правда? Ты ж до сих пор мучаешься вопросом: ангел я или демон, — как будто ответ на этот вопрос хоть что-то для тебя прояснит. Ты не веришь, что все эти исполнения желаний суть награда за твою праведность, правда? Ты вообще ни во что не веришь. Отсюда и тоска твоя смертная. Между прочим, ты сейчас мне скажешь, что тебе не хватает любви.
Ух ты, все время забываю эту ее раздражающую манеру угадывать мысли.
— ты боишься, что тебя или будут любить из-за денег, или это я так устрою, а значит, решаешь ты, любовь будет «ненастоящая». Что интересно, — продолжала она, — ты сам понимаешь, что это жуткий, как ты любишь говорить, «свинячий» бред. Но расстаться с этой милой сердцу иллюзией ты не столько не хочешь, сколько не можешь. Правда?
Я был вынужден признать, что она, безусловно, умна.
В придачу к красоте это было уж вовсе невыносимо. Самое смешное, что в момент произнесения этой гневной филиппики Наташа обнаружила, что лак на одном из пальчиков лег как-то не так и, продолжая говорить, сосредоточено стала исправлять одной ей видимую ошибку.
— Поэтому ты… Ой, черт, да что ж такое… Сейчас, погоди… Так вот, ты несказанно страдаешь от того, что никому и ничему не веришь. И этим ты меня, надо сказать, очень огорчаешь. — Она снова повертела ножкой, прищурилась и осталась довольна исправленным и дополненным. — Потому что не верить очень плохо. Ты даже не представляешь насколько. Империи рушились от того, что один человек не поверил другому.
Я хмыкнул:
— Так уж и империи?
— Ага, — серьезно сказала Наташа. — Империи. Ты даже представить не можешь — впрочем, никто из вас этого представить не может, — как малейшие случайности, не зависящие от провидения, могут изменить ход истории, не то что жизнь какой-то одной, отдельно взятой личности.
— Да читал я. Классический пример — рассказ Рэя Бредбери про бабочку, которая изменила исторические реалии, помню-помню. Этот рассказ стал прямо-таки Меккой и Мединой для фантастов всего мира…
— Я с тобой не про фантастику, дружище. А про самую что ни на есть реальность. Про жизнь, так сказать. Знаешь, как с вами трудно? Вы же ничему не верите, все пытаетесь сделать по-своему, при этом всех причинно-следственных связей не просчитываете и результатов своих действий не предвидите. Вы вообще существа нелогичные, мягко говоря, парадоксальные. Всю жизнь мучаетесь, пытаясь понять божественный промысел — то, что вы называете «смыслом жизни», — а как только он перед вами открывается, немедленно отказываетесь в него верить. Все. Даже праведники. Знаешь, был у меня как-то один такой. Единственным его желанием было до мельчайших тонкостей познать великое учение, стать лучшим в мире учителем, увидеть свет святой истины и постичь этот пресловутый «смысл жизни». Ни про что другое он и слушать не хотел. А зря, как оказалось. Непредусмотрительно.
5408 год от Сотворения мира.
Тугай-бей не любил воевать летом. Перекопский мурза любил воевать зимой, когда снег покроет дороги, твердые от морозов, и татарские кони не будут ранить нежные копыта об острые льдинки и застывшую грязь. Но делать нечего: казаки посулили хану Исламу большую добычу, легкие победы и веселое житье — и пока что от своих слов не отступились, все обещанное было выполнено.
Вот и послал хан самого младшего мурзу, Тугая. И теперь носился отряд по степям и перелескам, отыскивая все новые жертвы, отправляя в ненасытный Крым караваны рабов, уклоняясь от прямых схваток с поляками и нехотя помогая старинным врагам своим, казакам.
Казаки татар тоже не жаловали: хоть Хмель и говорил складно по-татарски, но это не располагало к нему, а, наоборот, отталкивало. Не любил Тугай-бей со своими разговаривать с оглядкой, а при этом хитром русине приходилось сдерживаться, и это раздражало.
Хмель лез с объятиями, они вообще обожают обниматься, эти свиноеды, особенно когда напьются своего тягучего напитка, от которого становятся отчаянными болванами. Некоторые даже перед боем пьют, говорят — «для храбрости». Эти — самые трусливые, они не понимают, что от гадкого их пойла мутнеет взгляд и слабеет рука, а как ты будешь такой стрелять из лука и рубить саблей? Пьяных убивали первыми, потому что те лезли напролом и плохо соображали, что происходит вокруг. Никудышные были вояки, правильно их убивали. Своего бы воина, если бы он так себя повел, Аргын Тугай-бей собственными руками зарезал бы, не задумываясь. А Хмель — нет, тот вообще на такие глупости внимания не обращал. Да и как он бы обратил, если сам после славных побед, которые ему принесли татары перекопского мурзы, напивался и лез со слюнявыми поцелуями, требуя, чтобы Тугай назвал его своим братом. Тугай назвал, не жалко. Но какой этот хитрый пьяница и бабник ему брат?
У татарина один брат — конь. Сколько коней, столько у него и братьев. А остальные — предадут и не задумаются, сколько раз так бывало, сколько славных воинов погибло только потому, что верили друзьям и родственникам. Никому нельзя верить. Только конь не предаст. Конь вынесет из битвы, конь даст ночью тепло, конь отвезет все твои пожитки, конь послушно бросится туда, куда ему прикажут, а если погибнет, то и тогда поделится теплой соленой кровью, чтобы хозяйская резвей побежала по жилам, да и плоть свою отдаст, чтобы кормила хозяина в долгих набегах. Это — брат. А люди — нет, люди лживы и неверны. Люди думают о себе.
И это правильно.
Хмелю позарез нужна была конница. С поляками без конных воинов не справиться, с одной казацкой пехотой много ли навоюешь? Вот и пообещал за конников добычи, сколько унесут. А татары унесут много, им не привыкать, хвала Аллаху, уж как добывать добро — этому их учить не надо, этому они сами кого угодно научат.
Вот тебе и братство людское! Какое ж добро пообещал Хмель за подмогу? Да своих же братьев, русинов, которых воины мурзы тысячами гнали через степи в Крым, а оттуда продавали по всей Порте. Хорошо платили за русинов: они высокие, крепкие, работящие, выносливые. Из таких получались отличные гребцы на галерах, а это товар ходовой, всегда нужен: гребцы помирают уж больно быстро, а русины держались дольше всех. Вот с поляками было сложнее, те сдыхали от непосильной работы раньше русинов. А хуже всех были евреи. Эти к гребной работе не приспособлены, зато отлично умеют считать, читать, знают языки, знают священные книги. Из них выбирали домоправителей, из тех, конечно, кто принимал ислам. А принимали его немногие: евреи — народ упрямый и не мыслят здраво, большинство готово было умереть, но не сменить веру. С одной стороны, это похвально, а с другой — ну вот что с ними тогда делать? На галерах они бесполезны, там они умирали, постоянно стеная и жалуясь, и умирали как-то быстро. В общем, не стоили они как гребцы никаких денег, один расход. А для управления хозяйством — ну сколько их надо? Это ж не галеры, управители живут долго, жиреют на сытной пище, подворовывают, сладко пользуют рабынь, так чего ж не жить-то? А еще потом даже начинают нос задирать от сладкой жизни и поучать хозяина, что делать правильно, а что — нет. Они вроде как одни знают, что правильно, а остальные — дети неразумные, ничего не понимают, если евреи им не расскажут, глаза не откроют.
Так что евреев брали неохотно. Морока одна. Проще зарезать.
Тугай-бей подал знак, всадники остановились, спешились. Целый час ехали, надо дать коням помочиться, да и самим облегчиться. Звук тысяч толстых струй оказался таким сильным, что спугнул ворон в соседней роще, и те, гневно каркая и осыпая поле пометом, полетели куда-то в сторону. Мурза развеселился, засмеялся.
Коротконогие татарские лошадки кивали гривами, переступали с ноги на ногу, ждали, пока воины отдохнут, пройдутся разминая затекшие члены, перед тем как снова прыгнуть в седло. В воздухе стоит гомон, смех, в общем, удовлетворенно отметил мурза, затягивая шаровары: привычный, желанный и любимый быт набега. Ну кто, кто может противостоять этим воинам? Разве что польская конница, которая всегда была очень опасным противником, рубилась так, что татары не спешили встречаться с ними в открытой схватке, но ведь и тех одолели и под Желтыми водами, и под Корсунем.
Вдалеке показалась группа всадников, шедшая легким наметом, — разведка, высланная вперед. На вспененных конях подлетели к мурзе, старший прыгнул из седла, как слетел, припал на одно колено:
— В Немирове никого не осталось, бей. Казаки Хмеля всех вырезали.
— Всех?
— До единого. Кроме нескольких старух, да и те покалечены. Рабов не набрать. Добычи нет.
Тугай-бей крякнул с досады. Но ничего не поделаешь, тут не поживиться.
— Можно пойти на Тульчин, бей. Но говорят, что и там никого, всех забрали казаки Кривоноса, а кого не забрали, тех вырезали. Теперь казаки и православные двинулись на Полонное.
Татары молча смотрели на Тугая. Тот пожевал губами усы, соображая, что же теперь делать, тряхнул головой и принял решение:
— Идем на Полонное, пошерстим округу. Не одним казакам жировать, пора и нам.
Полонное взяли неожиданно легко, вместе с казаками. Поляки сделали очередную глупость, это им вообще было свойственно: понадеялись не на себя, а на других. Зажиревшие паны выставили на стены гайдуков, а те, все как один, — казацкой веры, вот и повернули мечи против своих хозяев, да с удовольствием. Никому нельзя верить, убедился Тугай-бей в очередной раз, никому!
С гайдуками быстро сговорились, они открыли ворота казакам и татарам, и теперь те, ворвавшись в город кто с гиканьем, кто со свистом, а кто просто молча, устроили на улицах кровавую баню. Ну а что вы хотите от озлобленных мужиков, которых годами рубят саблями, в которых каждый день стреляют из луков и пистолей, которые месяцами не видят женщин, кроме тех, кому задирают одежду прямо посреди грабежа, не разбирая ни веры, ни возраста? Перекопский мурза презрительно смотрел на бессмысленную жестокость казаков, глупо уничтожавших то, за что можно было получить неплохой барыш, но благоразумно молчал. Пока те не напьются крови по самую глотку, их не остановить. Ладно бы вырезали одних евреев, Аллах с ними, но вот русинов и поляков было жалко. Ну ничего, их еще много останется, всех не перережут, как в Немирове и Тульчине. Тугай-бей уже потихоньку договорился с Кривоносом, тот пообещал оставить людей на татарскую добычу, а иначе за что сражались?
Да и татарам надо было дать расслабиться. Чем они хуже казаков? Пусть позабавятся, посшибают головы, погуляют от души. Для мужчины-воина все равно, какой веры женское тело валяется перед ним с раздвинутыми ногами. А как сладко после сброшенной тяжести получить наслаждение еще раз, перерезая ей тонкое горло и глядя прямо в потухающие глаза! Пусть погуляют воины, пусть напьются крови, а потом и за дело примемся. Начнем вязать оставшихся в живых и не успевших убежать. Собьем в колонны и погоним нагайками до самой Кафы.
Утром, когда страсти поутихли, а немногие оставшиеся в живых поляки сумели ускользнуть, к мурзе привели старика-еврея. Видно, над ним позабавились обе армии: старик был избит до того, что лицо с трудом угадывалось под толстым слоем кровавой коросты, седая борода вся была в кровавых подтеках. Он с трудом стоял на ногах, и если бы низкорослый толстый татарин не подхватывал его время от времени за шиворот длинного кафтана, то наверняка грохнулся бы на землю и больше бы не двинулся.
Тугай брезгливо поморщился:
— Что это? За каким демоном вы его мне притащили?
Воин кинулся в ноги бею:
— Мы сочли, что тебе будет любопытно, Тугай-бей. Этот старик стоял в еврейском молельном доме и что-то говорил своим. Туда зашел всего один гайдук с саблей. Ему никто не мешал, и он — один (видел это собственными глазами!) — перерезал не меньше ста человек. Это был сильный гайдук, но даже он устал в конце. Я подумал, что тебе, мурза, будет интересно узнать, что говорил этот старик, и, хвала Аллаху Всемогущему, старик этот понимает наш язык. Он сказал, что уговаривал евреев не сопротивляться. Я привел его повеселить тебя, мурза, но если ты хочешь, я его зарежу прямо сейчас.
Татарин выхватил кинжал из-за пояса, показывая всем своим видом, что готов выполнить любую волю господина.
Тугаю стало приятно.
__ Ты молодец, воин. Ты все сделал правильно.
Он с любопытством осмотрел старика.
— Твои братья смело сражались здесь, они неплохо знают военное дело, не хуже поляков. Зачем ты дал их перерезать?
Молчание.
— Мне сказали, что ты говоришь на нашем языке. Или меня обманули?
— Я говорю на всех языках, — ответил раввин.
Тугай усмехнулся.
— Ты на самом деле говоришь на всех языках, старик? Или ты смеешься надо мной?
Спросил по-турецки. Старик также по-турецки ответил:
— Я не лгу тебе. Я действительно говорю на всех языках.
Действительно, говорит. Тугай снова перешел на татарский. Кроме турецкого, других языков он не знал.
— Ну так зачем же ты уговаривал евреев не сопротивляться и не просить пощады? Мы могли бы сохранить им жизнь.
Старик молчал.
— Я спросил тебя, старик!
Тот поднял полные тоски глаза с кровавыми пятнами на белках:
— Зачем им такая жизнь, мурза Аргын Тугай-бей?
— Откуда ты знаешь мое имя? Ах, да, мой человек обратился ко мне по имени…
Старик покачал головой.
— Нет, мурза. Я знаю про тебя не от твоего человека. Я знаю, что тебе и только тебе обязаны казаки победами у Желтых вод и Корсуни, я знаю, что тебя послал твой хан Ислам Герай, и послал не для того, чтобы помочь православным вернуть церкви, которые у них отобрали евреи, как тебе рассказывал Хмель. Вы пришли за добычей. А еще тебе очень хотелось хотя бы разок увидеть хвосты лошадей непобедимой польской конницы, ты хотел насладиться тем, как они убегают от тебя, и тебе это удалось. Но это был последний раз, мурза из рода Аргын. Больше тебе этого не увидеть.
Тугай-бей всмотрелся в лицо старика. Слышать эти слова было неприятно, однако он сдерживал себя, потому что знал, что старик этот уже мертв.
— Ты пророк? Тебе дано предвидеть будущее?
— Да.
Тугай рассмеялся:
— Один Аллах видит будущее! Никто из смертных, даже если он еврейский мулла, — язвительно сказал он, — не может знать будущего. Чем ты можешь подтвердить свои слова, старик?
— Ничем.
Тугай отмахнулся было, однако беседа его развлекала.
— Ты еще и лжец. Но ты же понимаешь, что это тебя не спасет, правда?
— Я не лжец, — с трудом сказал, как выдохнул, старик.
— Как твое имя?
— Зови меня реб Шимшон, мурза.
— Хорошо, реб Шимшон, — усмехнулся Тугай. — Что ты говорил своим собратьям, реб Шимшон, что они дали себя убить как скот, без сопротивления?
— Я боюсь, тебе будет трудно понять это.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я глуп?
— Вовсе нет, мурза Тугай, это было бы неправдой, ты не глуп. Дело не в этом.
— А в чем?
— Для этого тебе надо знать наше учение, но ты в него не веришь.
— Так испытай меня, — усмехнулся Тугай.
Его воины вязали пленников, добыча была малочисленной, да и некачественной — одни евреи, но это лучше, чем ничего. Так что можно было и развлечься перед длинной дорогой в Крым.
Реб Шимшон снова внимательно посмотрел на татарина:
— А ты уверен, мурза Перекопа, что готов меня выслушать? После этого твоя жизнь уже никогда не будет такой, как раньше.
«Ах ты, прыщ гнойный! — хотел воскликнуть Тугай-бей. — Уж не смеешь ли ты мне угрожать?!» Но вовремя остановился. Это не было угрозой. Это действительно был вопрос, причем вопрос, требовавший ответа. А Тугай вдруг неожиданно замешкался: иди знай, что имеет в виду этот еврейский колдун? И впервые почувствовал страх. Не тот страх, который бывает в битве, когда вдруг все становится необыкновенно ясным, время останавливается, и ты видишь полет стрелы, а противнику нужна целая минута, чтобы замахнуться на тебя саблей. Но тоскливый незнакомый страх, от которого подступала нестерпимая рвота, как от гнилой конины. Все естество бея кричало: не хочу знать, не надо! Но он был воин и был мурза, значит, он не мог быть слабым, значит, его воины не должны видеть, что он испугался какого-то полусумасшедшего неверного.
— Ты наглец, раввин! Но я на тебя не сержусь. Да, я готов услышать ответ. Вот только прежде, — малодушно заторопился Тугай, боясь, как бы старик не открыл рот раньше времени, — расскажи мне, как ты можешь знать то, чего не может знать никто?
Тугай дал знак толстому воину отпустить кафтан старика отчего тот сразу обмяк и, как-то сложившись, рухнул на землю. Долго и тяжело дышал, потом полусел-полулег. Стража переглянулась. Толстяк попробовал поставить старика на колени, как и положено, но ноги раввина уже не держали, и он опять сполз набок. Тугай махнул рукой: оставь. Так было даже забавней: возвышающийся на коне военачальник и поверженный в прах побежденный.
— Видишь ли, мурза, — с видимым трудом начал старик. — Нас многие ненавидят, потому что боятся. Ты улыбаешься, и ты прав: как можно нас бояться, ведь мы самый гонимый, самый забитый и самый несчастный народ? Мы рассеяны по всей земле, у нас нет своей страны, а та, что была когда-то нашей, — теперь самое проклятое место в мире, все приходят туда как завоеватели, а остаются жить как нищие, проклиная тот час, когда забрали себе эту землю. Мы богатеем самым низким ремеслом — давая деньги в рост и собирая арендную плату, а если занимаемся ремеслами, то с трудом можем прокормить свои семьи. Наши жены сварливы от непосильного домашнего труда, а наши дети вечно напуганы возможными бедами. Нас презирают за нашу веру, которая больше запрещает, чем разрешает. Нас убивают за то, что мы не будем есть нечистую пищу, и мы на самом деле скорей готовы умереть, чем оскверниться, но это не вызывает уважения, а лишь добавляет отвращения к нам. Мы отличные воины, но никогда не воюем. Мы прекрасные земледельцы, но не сеем и не пашем. И все наше существование в этом чудовищном мире подчинено одному: выжить.
Но нас всё же боятся. Боятся смертельно, потому что нам ведомо то, чего не знает никто. И поэтому нас убивают и будут убивать, ибо человеку свойственно убивать то, чего он боится. Человек думает, что таким образом он уничтожает страх. Но убивает он свой страх только в этом мире, а этот мир — лишь малая часть мира большого. И не самая существенная часть, мурза.
Старик перевел дух. Длинная речь утомила его, но он продолжал:
— Поэтому мы умирать не боимся. И предпочтем смерть осквернению. Потому что смерть — только миг, а осквернение может грозить вечностью, и это намного серьезней, чем ваши глупые стремления вкусно поесть, крепко поспать и сладко совокупиться. И поэтому вы боитесь нас, боитесь и презираете, потому что мы знаем то, чего не знаете вы. И никогда не узнаете.
— Ты слишком нагл для старика, жизнь которого я могу оборвать в любой момент, — высокомерно произнес Тугай-бей. На самом деле ему было страшновато и нестерпимо хотелось узнать то, чего все нутро так же нестерпимо знать не хотело. — Но я дам тебе договорить до конца, потому что ты забавляешь меня. Мне тоже хочется увидеть то, что скрыто, но берегись, если ты меня обманываешь!
— Ну, сам подумай, перекопский мурза из древнего и знатного рода Аргын, зачем мне тебя обманывать? Какой смысл? Жизни моей не спасет уже ничто.
Бей удовлетворенно кивнул. Действительно, еврейский мулла говорил правильно, в живых Тугай его не оставит ни при каком раскладе.
— Вы не узнаете всего того, что знаем мы, потому что вы не читаете наших священных книг. Впрочем, вы вообще никаких книг не читаете. Как и ваши сегодняшние друзья казаки. Вы только слушаете своих мулл и попов, а они и сами толком ничего не знают. В наших святых книгах важна каждая буква, важна каждая черточка, написанная остро отточенным пером специально обученного человека, хорошо знающего, где нажать на пергамент посильней, а где и послабей. Но вы ленивы и нелюбопытны, вы привыкли свято верить тому, что вам говорят, а не тому, что вам дал Всевышний. Вы не знаете нашего языка, поэтому вы не можете понять смысла букв и их соединений. Вы ищете простые значения, а не проникновение в суть. Но, впрочем, так было и так будет, тут ни ты, мурза, ни я, старый раввин Шимшон, ничего изменить не сможем.
Я с трех лет, с того момента, как мне показали и заставили выучить буквы нашего алфавита, древнейшего на земле, изучал святые книги. Знаешь, Тугай, почему евреи так рано женятся? — неожиданно спросил раввин.
— Почему? — заинтересованно прошептал Тугай, наклоняясь к луке седла.
— Чтобы ничто не отвлекало от учебы. Вы гонитесь за наслаждениями, меняя женщин, пока не убеждаетесь, что все это — суета и все женщины по большому счету похожи друг на друга, так что, познав одну, ты познаешь их всех. Мы это знаем с самого начала, поэтому женимся, как только наше тело способно принять наслаждение женщиной. И тогда ты можешь весь отдаться поиску главного наслаждения — наслаждения откровением истины.
— Мне не нравится такая жизнь, — хмыкнул Тугай-бей. — Женщины такие разные, но тебе, старик, уже не узнать, чем славянка отличается от турчанки, спорить не буду, продолжай.
— Я ж говорю, вам не понять… Но это не важно, я тоже не буду с тобой спорить, мурза. Так вот, когда самые усердные из нас постигают значительную часть святых книг, когда они уже могут цитировать священную Тору наизусть и знают, чем комментарии Раши[9] отличаются от комментариев Роша[10], и почему Рамбан[11] критиковал Рамбама[12], тогда им открывают следующую часть учения. Тайную, скрытую ото всех. Даже от менее ученых соплеменников. Впрочем, в первую очередь — от менее ученых соплеменников…
Мне в числе других избранных было открыто еще большее, ибо обучал меня тайному учению сам ангел Господень. И нет сегодня на земле человека, которому было бы открыто больше, чем мне. Вот откуда, кстати, я знаю и все языки земные, и ты не представляешь, мурза, какие горизонты открываются тому, для кого все языки — родные.
— Ты или великий лжец, или великий праведник, а, Шимшон? — засмеялся Тугай-бей. Он смеялся, но ему становилось все страшней и страшней, и он сам не понимал, почему так боится этого старика. Даже не старика, а того огромного, непонятного и жуткого, что поднималось и вырастало с каждым словом старого раввина. Но перекопский мурза был воином, он родился воином и рос воином, поэтому страха не показывал никогда и ни при каких обстоятельствах. Так его учили. И чем больше он боялся, тем шире становилась его улыбка и тем уже становились глаза. Говорят, в бою он вообще хохотал в голос.
— Я ни то и ни другое, Тугай-бей, — отвечал реб Шимшон. — Я всего-навсего умирающий старый еврей, то есть тот самый человек, над которым больше всего смеются: почему-то смерть старого еврея — всегда повод для смеха. Но ко мне действительно приходил ангел, и мы ночи напролет изучали тайны всего сущего, стремясь как можно ближе подойти к Творцу и принять его благословенный свет, спрятанный в этом мире. Поэтому я знаю то, что будет. Когда понимаешь смысл, то узнать грядущее совсем несложно.
— Так зачем же ты уговаривал своих людей не сопротивляться и дал их убить?
— Во-первых, это не мои люди. Во-вторых, я же объяснил: какая разница — умирать в бою или быть просто убитым врагом, если ты все равно попадаешь туда, где свет? Или ты хочешь сказать, что эти евреи могли спастись?
Тугай задумался.
— Нет, пожалуй, у них не было выбора, они погибли бы все равно.
— Вот видишь! Потом, через столетия, может, что-то и изменится, и евреи начнут дорого продавать свою жизнь, но сейчас я не вижу в этом смысла. Смысл, скорее, в том, что убитых будут чтить как праведников и хранить о них память. Кто сегодня помнит о тысячах воинов Иегуды Галилейского[13] или о храбрецах Бар Кохбы[14]? А о невинно погибших в Массаде[15] всегда будут слагать песни и рассказывать легенды. Знаешь, как написано в наших мудрых книгах?
Старик прикрыл глаза и по памяти прочитал:
«Странный народ, — в который раз подумал Тугай. — Работники никудышные, потому что слишком много думают, их проще убить, чем оставить жить, приспособив к работе. Странно. Хотя я с ним не согласен. Мужчина должен умирать в бою, а не отдавать себя на заклание, как баран».
Но вот и подошел тот самый момент, которого так боялся бесстрашный мурза. Дальше оттягивать было нельзя. Покрепче ухватившись за луку седла, Тугай-бей пересилил кричащее внутри «Не надо!» и спросил:
— Ну, и о чем же ты тут вещал, когда сказал про последний раз, в который я видел хвосты убегающей польской конницы?
Старик тяжело дышал и смотрел в сторону. Он тоже понимал, что сейчас скажет слова, которые станут для него последними. Но и оттягивать больше было нельзя.
— Ты умрешь ровно через тысячу дней, мурза. И за те злодеяния, которые здесь сотворили с евреями ты и твои друзья казаки, будут гонимы ваши народы так же, как был гоним мой народ. И ваше сегодняшнее величие и могущество обратится в прах. А друг твой Хмель, да сотрется имя его в веках, предаст всех, в том числе и свой народ и свою землю, перейдет под власть московского царя и умрет в муках, как собака, проклиная тот день и час, когда решился извести нас под корень. И казаки его проклятые попадут к русским в кабалу и будут гонимы. И веками будут ненавидеть два народа друг друга, и не будет между ними мира, и будут воевать они друг с другом при каждом удобном случае и придумывать друг другу обидные прозвища.
И твой народ, мурза, ждет незавидная участь. Величию вашему придет конец через каких-то жалких сто лет, и вы станете гонимыми и униженными, и вашим главным занятием будет прислуживать русским. А они будут презирать вас и смеяться над вашим выговором, а потом вышлют вас всех до одного в пустыню, в которой твой народ наполовину вымрет от невыносимого зноя и беспрестанного голода. Всех — и босоногих детей ваших, и изможденных домашней работой жен, и старух в цветастых платках, и стариков в ярких рубахах. Не пожалеют и мужчин, честно и отважно сражавшихся. Всех до единого изгонят из родных домов и отправят умирать мучительно от лихорадки и голода. А когда вы захотите вернуться обратно в Крым, то не будет вам там места, вашу землю отберут у вас точно так же, как отобрали у нас нашу. И вы, когда-то наводившие ужас на всю Московию, на всю Речь Посполитую, вы, кого уважала и побаивалась сама Блистательная Порта, станете посмешищем среди народов.
И только ты, перекопский мурза Тугай-бей из славного рода Аргын, умрешь как воин, в бою с теми самыми поляками, бегством которых ты так наслаждался. Умрешь как мужчина, только потому, что дал лишних полчаса жизни старому еврею и выслушал его перед тем, как приказал зарезать. А теперь делай то, что должен, мне больше нечего тебе сказать.
С трудом сдерживая непонятно откуда взявшуюся рвоту, Тугай-бей кивнул толстяку, и тот равнодушно полоснул острым ножом морщинистое горло раввина Шимшона.
Ровно через три года, когда король Ян Казимир в очередной раз решил «навсегда покончить» с мятежными казаками Хмельницкого, конница великого коронного маршала Ежи Любомирского отрезала воинов Тугай-бея от основных сил, которые вел на этот раз лично великий хан Ислам III Герай. Татары попытались выманить польских рейтаров в открытое поле, но эта хитрость превратилась в западню для них же, когда конники маршала окружили их подковой и погнали к реке Плешевке, оказавшейся в татарском тылу. Те, кто попытался переплыть, держась за верных коней, потонули все до единого: кого утянуло коварным потоком, кого утихомирили королевские пищальники. С другой стороны пылало русинское село, неосмотрительно подожженное и перекрывшее еще один путь отхода. Выхода не было. Тугай видел, как безуспешно пытались прорваться к нему на подмогу ханские и казацкие сотни, но гетман Конецпольский надежно перекрыл все подходы.
Делать было нечего. Надо умирать. Тугай-бей с тоской ощутил, что больше никогда не почувствует острый запах конского пота, не услышит звона сабель, скрещенных с польскими кривыми палашами, не увидит, как вытекает кровь из тела врага, — и понял, что в первый и в последний раз он узнает сейчас, что значит погибать. «А ведь старик был прав!» — неожиданно вспомнил он раввина Шимшона. И больше ничего в своей жизни уже не успел подумать, потому что лихой рейтар круговым ударом тяжелой карабелы снес ему голову. И еще несколько секунд, перед тем как навсегда провалиться в темноту, отрубленная голова, крутившаяся под копытами, смотрела, как поляки добивали оставшихся татар, как носился меж воинами верный конь, а в седле, то откидываясь назад, то наклоняясь вперед, болталось безголовое тело мурзы Перекопа, потомка знатного рода Аргын, верного слуги хана Ислама, бесстрашного воина Аллаха — Тугай-бея.
Я помотал головой, стряхивая наваждение, и с удивлением обнаружил, что мы сидим в каком-то кафе, на террасе, возвышающейся над морем. По променаду рядом с заведением чинно прогуливалась публика, любуясь мягким вечерним светом и наслаждаясь прохладой, перед которой отступила влажная курортная жара.
— Как-то это уж очень… — протянул я, а в голове до сих пор звучали крики воинов, хрип коней, оглушительные хлопки выстрелов. — Непонятно, что ли… Почему раввин, познавший каббалу до самых мельчайших подробностей, так глупо и самоубийственно повел себя? Почему он не мог воспользоваться своим знанием, чтобы спасти людей, да и себя, наконец?
— Потому что это было бы неправильно. С его точки зрения. Вы же всегда поступаете только так, как сами считаете нужным. И ты — точно такой же. Я ж говорю: ищете божественный промысел, а поступаете по велению левой ноги.
На столике передо мной стоял длинный бокал с пивом, а Наташка по своему обыкновению ничего не пила и не ела, глядела куда-то вдаль и беспрерывно курила.
Сегодня на ней было какое-то скромненькое черное платье, простенькое такое, но мне еще в прошлой жизни Светка рассказывала, что чем проще выглядит платьишко, тем оно дороже стоит. Светка… Все мое житье до появления Наташи по-прежнему виделось мне каким-то ватным туманом, словно бы ненастоящим. Я помню, как учился в школе, как поступал в университет, влюблялся в девушек, лица которых слились в непонятный розовый поток, как где-то работал, что-то там такое делал… Странно. Помню, как познакомился со Светкой, помню свадьбу, отъезд из тогда еще Советского Союза. Все помню, но как будто не себя, а какого-то другого человека, с которым все это происходило. А ведь это происходило со мной. Я даже помню какие-то обрывки чувств в конкретные моменты, как из-за чего-то там нервничал, переживал, обрывки мыслей.
Как странно, что совсем недавно — ну, сравнительно недавно — я страдал и психовал из-за того, что эта зараза трахалась с волосатым средиземноморским красавчиком. Сейчас я думал об этом совершенно равнодушно, даже жалко было эту дуру. Ведь могло все сложиться иначе: и каталась бы сейчас как сыр в масле, получала бы то, о чем всю жизнь мечтала, покупала б себе простенькие платьишки за баснословные деньги, побрякушки с неотличимыми от стекляшек бриллиантами, — в общем, все то, чего она никак не могла получить со мной и из-за чего всю жизнь делала мне дырку в голове. Хотя, нет, не могла. Натаниэла ж сказала, что это они развели нас, что ей не положено.
Кстати, правильно она мне дырку в голове делала. Как выяснилось, зарабатывать нормальные деньги я не умею. На роду не написано. Я могу только получать что-то на халяву, от чего мне делается еще скучнее, а приложить усилия, чтобы добыть мамонта любимой женщине, я категорически не способен. Нынешнее мое времяпрепровождение напоминало жизнь какого-нибудь альфонса из французских романов XIX века, но при этом желания заняться делом я совершенно не испытывал. А посему смертельно скучал, не ощущая никаких угрызений совести.
Слава Всевышнему, и за Светку меня совесть не мучает. Волосатый обрезанный Ави теперь обманывает своих клиентов не просто так, а во имя высокой и благородной цели: чтобы его русская подруга могла на эти деньги купить себе цацку на шею или новые туфельки. Вот и хорошо. Все получили, что хотели.
Господи, неужели я ее до сих пор ревную? Или это так, чисто мужское «так не доставайся же ты никому»? Нет, не ревную, мне, по большому счету, все равно, я просто злюсь на нее: мальчикам очень обидно, когда их обманывают. А так — дай им Бог здоровья и счастья: Ави не знаю, а Светка баба хорошая, пусть все будет у нее хорошо, честное слово. Хотя, сука, конечно.
Я хлебнул пива из запотевшего бокала и поморщился. Согрелось. Так бывает: стакан еще холодный, а напиток уже согрелся.
— Хочешь еще? — задумчиво спросила Натаниэла, глядя на море. Гуляющие по променаду на нее посматривали: больше, естественно, мужчины, но и женщины украдкой, как пишут в романах, «стреляли глазами».
— Нет, спасибо. Что-то на меня эта история с раввином подействовала, похоже, я в какой-то транс впал.
— Похоже. А вообще, дружок, — она решительно стряхнула пепел, — хватит тебе кукситься. Завтра же вызываем яхту и двигаемся в Европу, давненько не были. А то ты у меня совсем завял.
Я никак не мог уснуть. Ненавижу это состояние! Ворочаешься с боку на бок, представляя себе всякие картинки, но мозг отказывается отключиться, и ты все время в каком-то мутном опьянении, что ли, когда и хочется спать, и никак не уснуть. Потом надоедает ворочаться, встаешь и идешь искать себе занятие. А какое занятие может быть в три часа ночи? Смотреть телевизор, по которому показывают старый фильм на непонятном языке? Бесконечно шариться в Интернете — но и там все спят, кроме тех, кто по другую сторону земного шара? Да и глазам больно смотреть в монитор, глаза хотят спать. А спать — не уснуть. Иногда помогает теплое молоко, но где, черт побери, в президентском номере роскошного отеля достать в три часа ночи теплое молоко?! Вот выпивку — сколько угодно. Кстати, тоже неплохое снотворное, можно попробовать.
Я тихо оделся, стараясь не очень сильно греметь, и от нечего делать поперся в бар отеля. Выпивку, конечно, можно было взять из минибара или в номер заказать, но мне просто надо было куда-то пойти, туда, где были люди. Уж больно я сам себе надоел.
А в баре, как водится, жизнь била ключом: гремела музыка, стоял, несмотря на поздний час, дым коромыслом, подвыпившие немцы что-то орали, англичан можно было легко вычислить по красным лицам, остальные нации определялись плохо, зато были одинаково выпивши. В общем, весело.
Я протиснулся к стойке, взял свой любимый ром со спрайтом и принялся искать свободное место за столиком. Удивительно. Три часа ночи, а свободных мест практически нет. Так и остался стоять, как дурак, со своим ромом посреди бара. Идиотская ситуация.
— Идиотская ситуация, — раздался за моей спиной тихий голос. Мне даже показалось, что я ослышался, и я обернулся посмотреть, кто это. Неужели Наташка проснулась и поперлась за мной?
Нет, не Наташка. Женщина. Лет тридцати пяти. Симпатичная такая. Увидела, что я на нее смотрю, и улыбнулась в ответ.
— Приятно встретить соплеменницу в этом бедламе, — пытаясь перекричать шум, галантно сообщил я. — Вы из России?
— Да, — кивнула она. — А вы?
— Я из Израиля.
Она кивнула, мол, понятно. Я приподнял свой стакан:
— Ваше здоровье!
Она снова смущенно улыбнулась. Какой же я идиот все-таки. Выпивки у нее в руках не было: похоже, она не смогла пробиться к стойке через плотную разноязыкую толпу.
— Что будете пить?
Она заволновалась, стала протягивать мне пластиковую карточку от номера, чтобы я заказал на ее счет. Я засмеялся и отрицательно помотал головой.
— А вы что пьете? — спросила она. — Это не очень крепкое? Возьмите мне то же самое, пожалуйста.
Я дал ей подержать свой стакан, пробился к стойке, взял еще баккарди, протолкался обратно. Когда мы менялись напитками, я случайно прикоснулся к ее руке. Сухая, гладкая.
— Пойдемте на балкон, — предложил я. — А то тут шумно очень.
Мне, кстати, понравилось, что она не стала кокетничать и отнекиваться, когда я угостил ее. Приняла как должное. И мне было приятно чувствовать себя таким старорежимным кавалером.
Надо сказать, что и на балконе была не очень интимная обстановка. Пара англоговорящих громко выясняла отношения, у перил стояло еще несколько человек, неспособных молча любоваться зрелищем подсвеченной кромки берега, на которую из темноты набегали белые полосы прибоя.
— Что ж, давайте знакомиться! — весело сказал я, пытаясь в тусклом свете разглядеть новую знакомую. Ну что сказать? Выглядит на свои родные тридцать пять, или сколько ей там. Морщинки у глаз, складочка на шее, фигура, немного потерявшая форму, но видно, что эта форма раньше была. — Меня зовут Саша.
— Марина. Очень приятно.
Та же история: не могла уснуть, решила проветриться. Там в номере, сладко разметавшись на двуспальной кровати, спит муж, с которым они вместе отправились в эту поездку, купив тур «По городам Средиземноморья». Живут в Хабаровске, работает экономистом (сейчас это у них вроде как называется «менеджер», но она просто сказала: «экономист»), у мужа свой бизнес: какие-то товары возит из Китая, продает, перепродает. А так — бывший офицер. Но из армии комиссовался давно, не хотел служить.
С бизнесом его, как я понял, тоже не все в порядке, но на жизнь им и ребенку («У нас девочка, она сейчас с бабушкой») хватает. Два года назад даже съездили в Турцию, а теперь вот накопили на эту поездку…
Она мне нравилась все больше. На ее вопрос, а чем же занимаюсь я, ответил уклончиво, мол, есть бизнес, работает без меня, а я вот путешествую — ее это удовлетворило. Умница, не стала задавать наводящих вопросов.
Нет, я не женат, я тут… Я немного замялся, не зная, как назвать Наташу. Не жена, конечно (хотя очень соблазнительно объявить: «Я женат на ангеле!» или: «Я женат на демоне!» — оба варианта крайне забавны), но кто? Подруга? Невнятно. Приятельница? Неточно. Компаньон? Ага, очень правдоподобно. Я, знаете ли, живу в одном номере с компаньоном женского пола лет так двадцати с хвостиком. И мне, конечно же, сразу поверят. Хотя если вдуматься, то это чистая правда. С другой стороны, а чего скрывать-то? Пусть будет — с подругой.
Марина понимающе кивнула. Ну да, увидит завтра мою «подругу», все встанет на свои места. К сожалению. Ну а что, она тоже с мужем. Офицером. «Бывших офицеров не бывает» — выскочила из подсознания фраза.
Мы с ней долго стояли на террасе, глядя то на светлеющее рассветное небо, то друг на друга, и почему-то улыбались. Она мне очень нравилась. И я чувствовал, что тоже ей понравился. А почему нет? Тоскливый взгляд мой исчез, наоборот, заплясали в глазах какие-то чертики: очень уж девушка Марина была симпатичной. Так и хотелось выпятить грудь, втянуть живот, быть блестящим и остроумным. И Марина мне старательно подыгрывала, смеялась шуткам, внимательно слушала какие-то истории, которые я полурассказывал, полувыдумывал, в общем, видно было, что ей со мной интересно, и меня это крайне радовало.
Мужчины вообще хорошо чувствуют, когда они нравятся. С женщинами, конечно, в этом плане нам не конкурировать, те намного тоньше ощущают все, что связано с романтическими отношениями. То есть ты еще сам не решил, что она тебе нравится, а она уже все поняла, прикинула план действий, приняла решение, и теперь ты никуда не денешься, потому что она уже выбрала цвет занавесок в вашей общей квартире. Мужчины не так стремительно сообразительны, но тоже кое-что понимают, чего уж там лицемерить. Только они часто сомневаются, чаще, чем женщины. И занавески их совершенно не интересуют.
Постепенно народ угомонился, расползся по номерам: кто сам, кто при помощи боевых товарищей. Только мы продолжали болтать. И внезапно в порыве какого-то вдохновения я предложил:
— Знаете что? Отрывайтесь-ка вы от вашей группы, ну что вам таскаться с ними? Ко мне завтра подойдет яхта. — Марина стрельнула в меня глазами: не врет ли случайный знакомый? — Я вас с мужем приглашаю. Вы куда дальше собирались по плану? В Дубровник? Великолепно! Вот и пойдем с нами в Дубровник, идет? Ну правда, — заторопился я, видя, что она сомневается, — у меня там огромная вилла, места хватит на всех. Я приглашаю, не отказывайтесь, мне будет приятно.
— Нет, это неудобно! — решительно сказала она, тряхнув головой. — И потом группа…
— Марина, давайте ничего не будем сейчас решать. Вы посоветуйтесь с мужем, а потом встретимся в ресторанчике на набережной и там уже все обсудим. Хорошо? А группа от вас никуда не денется, доставлю я вас, куда надо когда надо.
— Хорошо, — улыбнулась она. — Спокойной ночи. — И засмеялась: какая там ночь, рассвело уже.
— Спокойной ночи! Значит, в час, да?
Я снова ворочался, пытаясь уснуть — и не мог. Теперь уже от хлещущего через край адреналина. Жалко было бы потерять это случайное знакомство. В сознании мелькали какие-то обрывки нашего разговора, я рассматривал Марину в памяти вновь и вновь, и впервые за долгое время внутри было тепло и приятно.
Потом меня как подбросило: а не Наташкины ли это козни?! Неужели? Черт, это было бы крайне обидно. Я покосился на нее. Спит сном праведным, губки пухлые надуты, чисто младенец невинный. Или притворяется. Но если поразмыслить, пусть даже она это подстроила, что это, в сущности, меняет? Единственное, что омрачало сладостное ощущение — это мысль, насколько случившееся неприятно напоминает дурацкие романы: море, богатый скучающий мужчина, таинственная незнакомка, вилла, яхта — тьфу, не хватает только убийства из ревности, роковых страстей и какого-нибудь Эркюля Пуаро, прости господи… «Забавно, какая это все пошлость!» — подумал я и мгновенно заснул.
Известие о том, что сегодня мы встречаемся с парой туристов из России, Наташа восприняла на удивление равнодушно. Также равнодушно она отреагировала на информацию, что, возможно, на яхте мы пойдем вместе с ними. Пожала плечами и улыбнулась:
— Вот видишь, слава богу, наконец-то ты хоть как-то ожил, а то совсем было скис.
— Наташка, только честно: это твоя работа?
Она засмеялась и отрицательно помотала головой.
— Ты, Саша, совсем параноиком стал.
Марина вошла в ресторан, держа под руку высокого красивого мужчину. По сравнению с ним никаких шансов у меня, конечно же, не было. Как там у Ильфа и Петрова? «Явно бывший офицер!» Начавший грузнеть, но все еще подтянутый, никаких намеков на лысину. Крепкий и, сразу видно, очень добродушный. Он улыбнулся нам, как-то сразу определив, кто их пригласил, и широким шагом направился к столику.
А я смотрел на Марину. При дневном свете стало ясно, что она не просто симпатичная, а ее можно назвать красивой. Так как понятие «красота» весьма относительно, то скажем точнее: совершенно моем вкусе. Одета достаточно просто, не вычурно, туфли на высоком каблуке — респект. Таких принято называть «интересная женщина». Я, честно говоря, никогда раньше не понимал этого определения и считал, что сим изящным эвфемизмом женщины обозначают просто некрасивых товарок, но Марина была именно интересной. По мне — так даже очень интересной.
Хорошая и красивая пара. Мне даже стало как-то не по себе. Я ж в голове уже прокрутил весь наш яркий и стремительный роман, увел ее от мужа и зажил спокойно и счастливо… Стоп! Вот этого-то как раз и нельзя было допускать, счастье мне было исключительно противопоказано.
Настроение сразу испортилось. За каким хреном я попал в эти дурацкие праведники! Если я даже не могу спокойно полюбить ту, что мне удивительно нравится. Не так, как нравились раньше женщины. По-другому. Просто когда я сейчас смотрел на нее, мне было сладко и больно. И холодно в животе. Я даже совершенно не представлял, как это переспать с ней, это было бы, наверняка, приятно, но гораздо интересней было просто находиться рядом, разговаривать, и максимум на что хватало моей фантазии — это до зуда в ладонях представлять, как глажу ее волосы, как провожу пальцем по ее руке. Я, даже не прикасаясь, просто чувствовал ее кожу.
— Натаниэла, очень приятно!
— Анатолий!
Какой у него густой баритон, вкрадчивый такой, точно должен нравиться женщинам. Вон как Наташка сразу зыркнула на него, вся сразу стала очаровательная такая. Ну, это она умеет как никто. Ножкой сверкнула, закинула на другую ножку, вытянулась, демонстрируя красивую фигурку. И Анатолий, натурально, сделал стойку. Мужик же.
— О-о-очень приятно! — протянула она томно. Я аж хрюкнул от смеха. А вот Марине начинавшаяся игра совсем не понравилась. Она как-то собралась вся и напряглась. Понятно: муж заглядывается на чужую красотку. И неважно, что красотка при своем мужике — не расписаны же! Тут что угодно может случиться, уведут мужика — и поминай как звали!
Я глазами показал Наташе: не перестарайся, веди себя прилично, маньячка. Она ослепительно улыбнулась и повернулась к Анатолию, с неподдельным интересом расспрашивая его о скучном бизнесе «купил-продал». Но это для меня он скучный. Вполне возможно, что если как следует вникнуть, то там, как и в каждом деле, можно найти что-то увлекательное. Зато мне представилась уникальная возможность поговорить с Мариной, будто мы одни. Марина что-то рассказывала, время от времени поглядывая, насколько далеко заходит невинная беседа ее мужа с пришлой красавицей, волновалась, и видно было, что она уже жалеет о своем решении остаться с нами.
— Да ладно тебе, — Я наклонился к ней поближе, чтобы щебечущая парочка нас не услышала. — Ничего не будет, если ты этого не захочешь, понимаешь? Скажешь сейчас: все, стоп, мы уходим — и все закончится, как и не было. Я отвечаю за Наташу, ничего плохого, что могло бы обидеть тебя — а значит, и меня, — она не сделает. Гарантия.
Она с удивлением посмотрела на меня:
— А почему вы… С какой стати ты решил, что я думаю о том, что что-то может случиться?
— Да вижу я, как ты на них смотришь. Не волнуйся. Ничего без нашего с тобой желания не произойдет.
— Ты (я обрадовался!) в этом так уверен? — Она покосилась на меня, мне даже стало смешно.
— Просто поверь. Я знаю, что говорю. Точно.
Марина впервые улыбнулась:
__ Ну хорошо. Если ты так говоришь, попробую поверить. А кстати, почему Наташа ничего не ест и не пьет?
— Фигуру бережет.
— К вопросу о фигуре! — Наташа оторвалась от Анатолия и повернулась к нам. — Здесь потрясающие десерты. Марина, вы любите сладкое?
— Очень! — засмеялась Марина. Когда она смеялась, у нее вокруг глаз собирались такие трогательные морщинки, и смеялась она удивительно искренне, как умеют смеяться только очень честные люди, которым совершенно нечего скрывать. — А вы, Наташа?
— Когда-то любила. Потом так получилось, что переела.
Наташа задумалась.
— А кем вы работаете? — Несмотря на мои заверения, Марина все же пыталась завладеть вниманием «подруги», оторвав ее от тающего на глазах мужа.
— Я? Вообще-то, я детский психолог, — неожиданно сказала Натаниэла. — Причем работаю в основном с детьми с отставанием в развитии.
Ну вот скажите, как иногда не желать ее убить?
— И давай, Марин, на «ты», а? Вот и славно. Дети — это, конечно, здорово, но и очень трудно, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Потому что они и предсказуемы, и непредсказуемы одновременно.
Она потушила в пепельнице очередную сигарету.
— Особенно трудно с ними потому, что в отличие от взрослых дети точно знают, чего хотят. Взрослого можно убедить, уговорить, воздействовать на эмоции, на логику С детьми сложнее.
— Ну почему же? — возразила Марина. — С ними тоже можно договориться, если не давить, а объяснять терпеливо и подробно. Не всегда работает, но работает.
— Можно и так, — улыбнулась Наташа. — Но я работаю с особенными детьми.
Она глянула на меня смеющимися глазами.
— Этих просто так на кривой козе не объедешь.
— Почему? — это уже встрял Анатолий. И что его так заинтересовало? Но, возможно, я пристрастен. Да нет, я точно пристрастен. Нормальный мужик. Надо себя в руках держать.
Наташа помолчала.
— Я ж говорю, работать приходится с не совсем обычными людьми. В том числе и с детьми. В свое время я долго наблюдала за одним мальчиком, который крайне неудачно родился, нарушив тем самым планы… Ну, скажем так, очень важные и крайне серьезные планы, от которых зависела судьба этого мира.
Анатолий хмыкнул. Марина недоверчиво посмотрела на Наташу, а потом на меня. Я кивнул: мол, не врет. Знает и про планы, и про судьбы.
— Да, друзья мои, — закурила она очередную сигарету, благо до этого курорта всеобщий психоз борьбы с курением еще не дошел. — Родился мальчик в крайне неудачное время, из-за чего на другом конце планеты мне пришлось срочно восстанавливать справедливость. Поэтому особого внимания на этого появившегося на свет мальчика я не обратила, изо всех сил стараясь помочь косвенно пострадавшему от его рождения.
Тут уже хмыкнул я, но этого многозначительного хмыканья, похоже, никто не заметил.
— Как оказалось, зря, — задумчиво сказала Натаниэла и замолчала, вглядываясь в даль залива. — Помогать-то надо было мальчику.
То, что гетто скоро уничтожат, стало понятно уже к сентябрю. Еще в июле немцы пригнали несколько грузовиков, собрали ораву полицаев со всей округи и устроили веселую облаву. Полицаи старались, работали не за страх, а за совесть, так что после «акции», как они это называли, взрослых в гетто почти не осталось.
Остались старики, которые не выползали из своих конур, да подростки, которые сумели смастерить несколько укромных укрытий и были уверены, что смогут в случае чего схорониться. Вот только с едой был полный облом. Ее просто не было. И они рыскали в поисках хоть какого-то заработка, хоть чего-то съедобного, иногда подкармливали стариков, но чаще съедали добытое прямо на месте.
Марик понимал, что долго так продолжаться не может и к зиме гетто ликвидируют. И если он не успеет убежать, то ликвидируют и его, а этого очень не хотелось. Прямо до дрожи в коленях не хотелось. Поэтому надо было решать первостепенную и сиюминутную задачу: добыть жратвы и продумывать долгосрочную перспективу — побег из гетто.
Второе было еще сложней, чем первое. И не технически — технически Марик знал несколько путей, какими можно ускользнуть из огороженного деревянным забором района города. Сложность была в одном очень важном вопросе: что делать потом? Куда идти? В городе скрыться было негде, никто еврея укрывать бы не стал, да и не было смысла. Прятаться и дрожать от каждого шороха он мог и в гетто, только здесь было меньше шансов, что выдадут.
Единственным реальным шансом спастись было податься в партизаны, говорят, где-то в лесах был отряд. Ходили слухи, что полицаев время от времени гоняли с ними драться, но как-то результатов они не достигали, в гетто по-прежнему шептались о каких-то таинственных лесных бойцах. Впрочем, и те, видно, особо не нарывались и никаких громких диверсий не проводили. Так, вялотекущая война.
Проблема была в том, что — опять же по слухам — в отряд принимали только тех, кто приходил с оружием. Это было логично, нахлебники никому не нужны, это Марик знал как никто.
Иллюзий у него уже давно никаких не было, с того самого момента, как полицаи запихнули маму в кузов грузовика вместе с другими родителями его друзей-приятелей и увезли туда, откуда никто никогда не возвращался. Они тогда с Анкой Ружанской дружно ревели на своем чердаке, вцепившись зубами в рукав, чтобы не было слышно их безнадежного животного воя. С того совместного рева они и подружились. Просто когда учились вместе: он — в седьмом «Б», а она — в седьмом «А», как-то внимания друг на друга не обращали, не общались практически, так, кивали в школьном гардеробе перед уроками, привет, мол. Но с тех пор прошло слишком много времени, целых два года, и за эти два года они не повзрослели, а состарились. И противный вкус ткани до сих пор стоял у Марика во рту. Остался там, похоже, навечно.
В общем после того они старались как можно больше быть вместе. Да и добывать жратву так было легче.
А вот что их с Анкой сильно удивило, так это появление ее одноклассника Вадика Калиновского. На рукаве пиджака Вадика красовалась белая повязка с готической надписью Polizei, а за спиной болтался немецкий карабин с ярко-желтым прикладом. Вадик входил в гетто с низко опущенной головой и старался с бывшими одноклассниками не разговаривать. «Стыдно ему еще, — говорил Марик Анке. — Ничего, скоро пройдет. Такая же скотина будет, как и остальные».
С Вадиком они по школе были знакомы лучше, чем с Анкой. Вместе играли в футбол, вместе ходили в шахматный кружок, который вел подслеповатый Михаил Ихиелевич. Того увезли еще в прошлом ноябре, когда была первая «акция». Друзьями не были, но вполне приятельствовали, Вадик даже пару раз бывал у Марика дома, рассматривал отцовские марки.
А теперь ходил по гетто с винтовкой и с этой мерзкой повязкой.
Как-то Марик улучил момент, когда Вадик был один, без своих соратников, и, завернув из-за угла дома, вышел к нему навстречу.
— Здорово, Калиновский!
— Здорово, Мешков, — осипшим голосом ответил Вадик, не глядя на Марика.
— Ну как тебе в полиции, нравится? Кормят, поят, винтовку вон выдали. Дашь посмотреть? — Марик протянул руку, но Вадик резко отпрянул в сторону:
— Не надо, Марик. Нельзя.
— Понимает. Немецкий дисциплина! Орднунг! Вкусно кормят-то хоть? Платят хорошо?
— Нормально, — Вадик напрягся, отвечал все так же, не глядя.
— Слышь, Калиновский, я чего спросить хотел: а когда тебе прикажут в нас стрелять — стрельнешь? Приказ, да?
— Пошел ты! — Вадик под тянул ремень карабина и хотел обойти Марика, но тот снова перегородил ему дорогу.
— Да куда ты бежишь? Давай поболтаем…
В это время показались еще два полицая, взрослые здоровые украинцы. Марик от греха рванул обратно за угол и кинулся к своему убежищу. Иди знай, что Калиновский выкинет, еще наябедничает.
Второй раз он поймал Вадика где-то через неделю.
— Калиновский, дело есть. Короче, еврейский гешефт. Ты нам притаскиваешь жратвы, мы тебе собираем кой-какие вещи. Не хочешь сам таскать — сделай так, чтобы я мог в город ходить, вдет?
— Не, — вяло сказал Вадик. — В город тебе нельзя. А то и меня, и тебя… А вот вещи давай, поменяю.
— Заметано!
Марик собрался уходить, но Вадик его окликнул:
— Эй, Мешков! А Анка Ружанская — с тобой?
— Да, — повернулся к нему Марик. — А что?
— Ты это… Ты ей привет передай, ладно?
— Нет, Калиновский. Не передам. И ты к ней не подходи. Так лучше будет.
Вадик не обманул. За какие-то ложки-вилки, которые чудом оставались у раввина Лазника, притащил четыре картофелины, две луковицы, граммов триста хлеба и небольшой шматок сала, дурманяще пахнувшего чесноком. Раввин Лазник покачал головой:
— Шоб вы мне были здоровы, босяки. Вы что, собрались есть хозер?
— Реб Лазник, а вы что, не будете? Это ж очень питательно! — пыталась уговорить его Анка, но раввин только разозлился:
— Да я лучше сдохну! Тьфу на вас.
Так что все сало досталось им самим. Ну и законный процент со сделки: картофелина, луковица и половина хлеба. Марик с Анкой забрались в свое тайное убежище и как-то быстро, почти не жуя, проглотили эти сокровища. Есть хотелось точно так же, как раньше, только руки и губы стали жирными, и от обоих страшно завоняло луком и чесноком. «Как от евреев», — пошутил Марик, и им это показалось настолько смешным, что они долго хохотали, а Анка и потом несколько раз прыскала вспоминая.
Марик часто думал про Анку. Тогда, в школе, она была как все девчонки, обычная такая. Сейчас исхудала так, что старые чулки болтались складками на тонких ногах, единственное оставшееся платье висело балахоном, и Марик часто думал, а есть ли у нее вообще грудь. Там, где она должна была по идее быть, ничего не выпирало и даже не приподнимало ткань платья, ну нисколечко. При этом ничего такого с Анкой даже помыслить было нельзя. Она была боевой товарищ. Он был Овод, а она — Джемма. Часто засыпая, он думал, что влюблен в нее, а потом, днем, становилось даже смешно. Это в Анку-то? Шуструю, носатую, с криво остриженными патлами — на косички не было ни сил, ни времени а ровнять — не было зеркала. Нет, Анка была свой парень. Просто друг. Настоящий. На которого можно положиться. А полагаться на кого-то было необходимо, без этого нельзя. Чтобы этот кто-то хотя бы стоял на шухере, пока Марик тянет, что плохо лежит.
Плохо лежащего, правда, уже практически не осталось. И перспектива впереди маячила незавидная: умирать или от голода, или от пули полицая. То, что это случится когда-то, было понятно, Только очень хотелось этот момент оттянуть. Еще хотелось хоть что-то предпринять, чтобы все-таки выжить. И чем черт не шутит, может, даже спасти и Анку, которая отъестся, станет снова гладкой и влюбится в него, своего спасителя, без памяти.
Но, реально смотря на вещи, Марик понимал, что шансов практически никаких. Особенно без оружия. В партизаны не возьмут, а деваться больше просто некуда.
Хотя попытаться стоило.
В последние теплые деньки раввин Лазник выполз на завалинку у дома и, улыбаясь, смотрел на осеннее солнышко.
— Мордехай Мешков! — остановил он пробегавшего мимо Марика. — А знаешь ли ты, большевистское отродье, что завтра великий праздник?
— Какой? — Марик перебрал в уме все праздники, какие знал, и ничего не нашел.
— От же ж гойская морда! Рош а-Шана, знаешь?
— Не-а.
— Еврейский новый год. Завтра. Йом а-Дин. Алеф тишрей 5704. Ничего-то вы не знаете. Ни про Сотворение, ни про Книгу Жизни. Ну ничего. Собирай завтра своих друзей, приходите ко мне. Я буду молиться, а потом встретим праздник. И эту твою, носатую, приводи. Она нам чего-нибудь приготовит.
— Да из чего приготовит-то?
— Тоже верно. Раньше был такой обычай, яблоки в мед макать. Теперь ни яблок, ни меду. А отпраздновать надо. В этот день судьба ваша будет решена. Моя-то давно решена. А вот вам — важно.
— Ладно, Ефим Абрамыч, я чего-нибудь придумаю.
— Понимаешь, Анка, — торопился Марик, — старик прав. Ну чем черт не шутит? Я в эту мутотень не верю, конечно, но… А вдруг? Может, если отпразднуем как положено, то и судьба наша изменится?
— Смешной ты, Марик. Правда, смешной. А что надо-то?
— Ефим Абрамыч сказал, что нужно десять мужчин — ну, старше тринадцати считается уже мужчина, — это этот, как его, миньян. Иначе молитва не считается. Мракобесие, конечно, но почему нет-то? Даже интересно. И приготовить чего-то надо. Он говорил за яблоки с медом.
Анка засмеялась:
— И где мы их брать будем?
— Калиновский? — осторожно предположил Марик.
— А на что менять?
Марик замялся.
— Он тут про тебя спрашивал… Я и подумал… Может, если ты его попросишь, то он за так принесет?
— Сволочь ты, Мешков! — разозлилась Анка. — Ты что, меня под полицая подкладываешь?
— Ну что ты несешь, Ружанская? Что ты несешь и как тебе не стыдно?! Просто попросить. Попросить, понимаешь? Никто ж тебя с ним целоваться не заставляет.
— Сволочь ты, — задумчиво повторила Анка. — Но я попробую.
Калиновского она отловила в его очередное патрулирование. Он сначала даже отшатнулся, до того она была не похожа на ту Анечку Ружанскую, в которую он был тайно влюблен с пятого класса. Но сердце все равно заколотилось. Он и смотреть не мог на эту грязную оборванку, и оторваться от нее не мог.
Понятно, что принесет он им этих еврейских яблок и меда. Жалованье недавно было, можно на рынок сходить. Подарок ей будет. Последний, потому что к зиме гетто ликвидируют. И Вадик никак не мог понять, что же он будет делать, если ему прикажут выстрелить в Аню. Поэтому он старался об этом не думать. Анечку было очень жалко, но кто ж виноват, что она родилась еврейкой? И какая же она стала страшная… А все равно красивая. Вот так. И страшная, и красивая. И жить ей от силы месяц. Так что пусть побалуется сладким. Тут Вадику стало жалко и себя тоже, от того, что таким он оказался благородным и добрым.
Пол-литровая банка меда и десяток яблок были сметены так быстро, что раввин Лазник не успел дочитать все положенные молитвы. Ну да Бог простит, подумал он. Доброе дело оно завсегда доброе, Всевышний все видит, и, может, кому-то из этих ребят повезет и они выживут. Потому что надеяться на Бога надо даже тогда, когда кажется, что нет никакой надежды, Создатель неоднократно являл чудеса, надо только верить. А меня спасать не надо, думал раввин Лазник, я свое пожил, жил хорошо, грех жаловаться. Даже при большевиках грех было жаловаться. Даже в страшное и кровавое время Гражданской, со всеми ее петлюровцами, деникинцами, махновцами, григорьевцами, буденовцами и котовцами, которые почему-то все как один норовили устраивать погромы. Ну разве не чудо, что и он, и вся его семья остались живы? Чудо. Разве не чудо, что большевики, которые снесли церковь, не тронули синагогу? Чудо. Разве не чудо, что его не погнали в Соловки, не отправили на Колыму, не пустили пулю из нагана в затылок? Конечно, чудо.
Так что надо верить. Вон они какие славные, эти еврейские дети. Если бы им выпала другая судьба, то он был бы счастливейшим из людей. Но он и так счастлив. Да, все, что происходит сейчас, — такая же кара Всевышнего, да будет благословенно Его имя, как и то, что творили украинцы Хмельницкого три века назад, — кара за грехи, за отход от традиций предков, за то, что перестали ходить в синагогу даже в Судный День, перестали обрезать мальчиков на восьмые сутки и делать бар-мицву на тринадцатый год. Поэтому и сопротивляться было бесполезно — какой смысл сопротивляться Его воле? Раз Он решил истребить нас всех по корень, то кто ж сможет изменить предначертанное!
Но милостив Господь, бесконечна милость Его. Раз уж дети до сих пор живы и проживут еще месяц — а это в гетто целая вечность. Спасибо Тебе, Господь Созидатель!
После меда пальцы стали липкими, моментально почернели от приставшей к ним неведомо откуда грязи, рот связала тягучая сладость, а в животе бродили яблоки, съеденные вместе с косточками.
Марик с Анкой сидели в своем укрытии, переваривали незнакомое ощущение в желудках, наслаждались тишиной и покоем. Только бы до утра не пришли, дали пережить эту ночь спокойно. Хорошая ночь, новогодняя.
— Марик, — неожиданно заговорила Анка, — а ты не видел, ребе Лазнику досталось что-то? Он-то сам поел?
— Не видел. Какие мы все же свиньи!
— Ага, — сказала Анка и прижалась к его боку. И сразу стало горячо. А она, словно случайно, положила ему теплую длинную ладошку на бедро, отчего еще и невыносимо сладко стало внизу живота.
— Ты боишься умирать?
— Не знаю, — пожал плечами Марик. — Очень не хочу. Я хочу все же попробовать убежать.
— Куда?
— К партизанам. Вот только никак не могу придумать, где взять оружие. А так не примут, выгонят. Но все лучше, чем так вот, чтоб убили, и все.
— А я очень боюсь, — серьезно прошептала Анка. — Очень-очень. Я очень жить хочу, вырасти, стать кем-нибудь, я только пока не придумала кем. Вот сегодня хотела бы стать поваром, потому что можно есть, сколько хочешь. Но это сегодня. А после войны лучше всего было бы стать врачом, лечить людей, как дедушка. Он такой добрый был.
Она шептала и все гладила Марика по бедру. А он уже не мог, готов был взорваться от этой невыносимой ласки. И тогда Анка приподнялась и прошептала ему в ухо:
— Марка, а ты целовался?
«Сто раз!» — хотел ответить Марик, но неожиданно сказал правду:
— Не-а.
— Хочешь, поцелуемся? А то нас убьют, а мы с тобой ни разу и не поцеловались даже…
Губы у нее были сухие и сладкие, она как будто пила, и все никак не могла напиться. Сжала ладошками его щеки и быстро-быстро тыкалась ртом ему в лицо, а потом снова хватала его губы и долго мяла их своими. Засунула свою ладошку ему под рубашку, погладила по груди. Тогда и Марик решился. Осторожно заполз за вырез платья — и когда она успела расстегнуть ворот? — и потрогал небольшую выпуклость на ребрах. Чуть побольше, чем у него. Только сосок у нее другой, длинный, он это чувствовал, трогал его, это было так странно, что его всего трясло, а она продолжала хватать его губы и все стонала так протяжно, так незнакомо.
И когда он уже больше не мог сдерживаться, она раздвинула ноги, помогла ему, и Марик провалился в мягкое, влажное и очень-очень горячее. Отчего стало совсем уж невозможно, и он, несколько раз двинувшись внутри горячего, забился в сладчайшей судороге, с наслаждением чувствуя, как из него выстреливает в загадочную девичью глубину что-то жизненно важное, избавляя его от себя.
И тогда он заплакал, а она гладила его по затылку, прижимая к себе навалившееся на нее легкое мальчишеское тело. И все шептала:
— Ну что ж ты плачешь, глупенький! Вот и все, теперь ты тоже знаешь, что это такое. Теперь умирать не так страшно, правда? А то бы нас убили, и мы никогда бы и не узнали, как это хорошо, да ведь? Ну, поплачь, поплачь, я в первый раз тоже плакала…
Анка, как выяснилось, отдавалась всем мальчишкам, оставшимся в гетто. Правда, только тем, для кого это было впервые, и только один раз. Мальчикам было бы жалко умирать, ни разу не познав женщину, говорила она. А второй раз — это уже любовь, это нельзя, потому что нельзя любить всех. А она любила только Марика. И он стал последним.
Ее убили через два дня. Поймали, когда она пыталась выбраться в город, чтобы поменять на еду какое-то барахло, добытое у знакомой старушки. Два полицая весело били ее сначала своими здоровенными кулаками, потом так же весело пинали ногами, а когда она затихла, то на прощание один из них прикладом винтовки разбил ей голову.
И в ту ночь рыдали два мальчика: Марик Мешков — в гетто, и Вадик Калиновский — в городе. А старый раввин Ефим Лазник, накрывшись талесом, молился всю ночь, благословляя имя Всевышнего, ибо только Ему одному ведомы нити судеб людских и пути человеческие.
Больше Марик не плакал никогда.
С этого момента он начал рыть подкоп под забором, окружавшим гетто. Теперь ему было все равно, возьмут его к себе партизаны или нет. Не возьмут — и черт с ними. Он все равно добудет себе оружие, выживет — выживать он научился — и поставит целью всей своей жизни найти и убить этих двоих полицаев.
Через забор перелезть было сложнее — поверху шла колючая проволока, высокая, так что — никак. Все лазы, которые они тщательно готовили месяцами, полицаи наглухо заколотили толстыми досками, не оторвешь. Оставалось рыть под забором. Со стороны гетто это было нетрудно, Марик знал все те места, где его не было видно, пока он копал ржавым совком, найденным неизвестно где непонятно когда. Он старательно заставлял себя забыть все, кроме Анки, даже маму. Теперь по-другому было нельзя. И умирать было нельзя, потому что тогда никто этим гадам не отомстит. Значит, надо было бороться. Одному.
Проблемой было выползти на ту сторону. После того как поймали Анку, полицаи теперь постоянно патрулировали вдоль забора и внимательно следили, чтобы последние евреи не сбежали, пока не начнется последняя «акция». Но тут надо было рискнуть, делать нечего.
Столбы эти халтурщики вкопали неглубоко, видно, были уверены, что евреи покорно дадут себя убить, а не будут пытаться сбежать. В общем, не без оснований были уверены, чего уж там. Так что ход, в который можно было протиснуться, Марик выкопал довольно быстро. Дождался темноты, да не просто темноты, а предутренней, чтобы сон у полицаев и остальных сволочей был послаще, собрался с духом и вполз в земляную дыру, держа перед собой на вытянутой руке совок, которым надо было прокопать последние сантиметры, отделявшие от города. Земля набивалась в рот, в волосы, дышать было трудно, Марик быстро и сильно вспотел, ощущая отвратительный запах своего давно немытого тела, но копал и копал, очень надеясь на удачу и вспоминая про себя все слова на идише, какие только знал. Может, заменят молитву, вот молитв он не знал ни одной.
Потом он протиснулся в узкое отверстие, доламывая телом остатки земляной полосы, окружавшей забор гетто. А когда выполз, то в свете луны обнаружил стоящего напротив него Вадика Калиновского. Вадик стоял с карабином наперевес и, открыв от изумления рот, смотрел на перепачканного землей Марика.
«Ну, вот и все! — обреченно подумал Марик. — Конец. Надо же, как глупо. И чтобы именно эта скотина меня сейчас поймала. Значит, все. Жалко». А вслух сказал:
— Что уставился, Калиновский? Хочешь меня убить, как Анку Ружанскую убил? Давай. Вперед, фашистская твоя морда.
— Я ее не убивал. — Вадик по-прежнему держал винтовку наперевес. — А ты бежишь, что ли?
— Нет, что ты! Я просто отправился погулять, подышать свежим воздухом. Знаете, пан Калиновский, что-то не спится. — Марик вдруг ощутил, что рука его по-прежнему держит старый и ржавый садовый совок. А вдруг?.. Чего ему терять-то?
— Интересно, а ты меня сможешь сам убить или побежишь за подмогой? — Марик пошел на Вадика, стараясь смотреть прямо на него. В темноте особо было не разобрать, так, силуэт, да еще и от голода он совсем плохо видел в темноте, но из Майн Рида помнил, что противнику нужно смотреть в глаза. Тогда ты сможешь предупредить его действия. — Ну, Калиновский, давай!
Вадик поднял карабин повыше. Ствол ходил ходуном.
— Что, сука? Не можешь выстрелить в старого школьного товарища?
— Уходи, Мешков, — пробормотал Вадик. — Я не скажу никому.
— Конечно, не скажешь. Сейчас не скажешь. Потом сообщишь и утром со своими свиноедами отправишься меня искать, потому что далеко мне не уйти, да? И тогда меня пристрелит кто-то другой, а ты останешься чистеньким интеллигентным Вадиком Калиновским, который любил играть в шахматы. Вот только сейчас, Вадичка, я тебе устрою мат и ад.
Ствол карабина уперся Марику в грудь. Вадик стоял совсем близко. «Интересно, выстрелит или нет», — равнодушно подумал Марик и взялся рукой за ствол. Не выстрелил. Тогда он резко рванул винтовку к себе. Вадик безвольно отпустил ее, а Марик другой рукой со всей силы ткнул его лезвием совка в лицо, не глядя, куда пришелся удар. Под рукой что-то хрустнуло, Вадик странно хрюкнул и упал навзничь. Марик выбросил совок, перехватил карабин и подошел к нему. Лицо Калиновского было залито черным.
— Не надо, Мешков! — прохрипел он. — Не надо! Я же ничего не сделал! Я же вам помогал! За что? Я ж вам мед принес, помнишь?!
— Я не люблю сладкое, — сказал Марик и, подняв приклад повыше, со всего размаху опустил его на черное лицо Вадика Калиновского.
Потом закинул ремень карабина на плечо и быстро зашагал в сторону леса. Он ничего не чувствовал.
— Ой, Наташа, кошмар какой! — Марина смотрела на «подругу», раскрыв рот, с несчастным выражением лица.
— Наташа у нас мастер, — сказал я. — Она иногда так рассказывает, что никакого кина не надо.
— Да, — подтвердил Анатолий. — История сильная. Круто. И действительно, прямо как в кино. А что потом с Мариком стало? Он отомстил?
— Нет, — Наташка стряхнула пепел, постучав по сигаретке наманикюренным длинным пальчиком. — Он до конца оккупации провоевал в партизанах, тех полицаев так и не нашел. Его даже собирались наградить медалью «Партизану Отечественной войны», но он связался с сионистами, уехал в Палестину и представление, понятное дело, отложили. А в начале мая 1948 года его убили при штурме Латруна.
— Ну вот, — огорчилась Марина.
— Ты не представляешь, каково мне было! — пробормотала Наташа.
Вечером, когда пришла яхта, мы загрузились и пошли по Средиземному морю к морю Адриатическому. Вообще Средиземное море — интересная штука. Это куча разных морей, разных по виду и даже на вкус: вода в них разной солености, а всё вместе — одно Средиземное. Я не очень любил морские купания именно из-за этой соли, которая разводами застывала, а потом ссыпалась с тебя, что твой песок. А вот идти по морю на яхте — здорово. Тем более что внизу, в каютах, работает кондиционер, а в ящике-холодильнике нежатся во льду пивные бутылки. Плохо ли?
Особенно хорошо было ночью, когда вокруг стояла непроницаемая чернота и только в свете носового фонаря бурлила вода, рассекаемая на полном ходу. Взяв бутылку, я уселся на носу, потягивал холодное пивко, смотрел в черноту, и впервые за много месяцев мне было просто хорошо.
— Не помешаю? — сзади неслышно подошла Марина.
— Да ты что, — засуетился я. — Нет конечно!
Она села рядом со мной, поплотней закутавшись в кофту.
— Пива хочешь?
— Не, холодно… А вообще, давай!
Она сделала глоток из бутылки и так же, как и я, уставилась в ночь.
— А Толик где?
— Его Наташа усадила играть в «Монопольку». По-моему, он в нее влюбился. Чтоб Толя — и сел играть в настольные игры, кроме преферанса — я такого не припомню вообще.
— Ты нервничаешь из-за этого?
— Ну конечно. Знаешь, очень неприятно, когда твой муж на твоих глазах начинает ухлестывать за другой женщиной. Особенно такой красивой и молодой. Прям убила бы.
Я рассмеялся. Да, мы очень похожи, оба с удовольствием пришили бы своих партнеров.
— И ничего смешного! — обиженно сказала она. — А тебе все равно, что ли, что твоя подруга вот так внаглую флиртует с чужим мужчиной?
— Абсолютно! — совершенно искренне сказал я. — Понимаешь, у нас несколько иные отношения.
— Да я обратила внимание. Дело ваше, конечно, но…
— Что «но»? Договаривай, договаривай.
— А Наташа… Она… Здорова?
— В каком смысле?
— В психическом.
— А почему ты решила, что она сумасшедшая?
— Нет, не сумасшедшая, а какая-то странная, что ли.
— А, вот это — что есть то есть. Девушка она очень своеобразная.
— Понимаешь, она сегодня утром, когда рассказывала про этого Марика, говорила так, будто была свидетелем. Сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать восемь? А война когда кончилась?
И как я должен был ей это объяснить? Начать рассказывать про тридцать шесть праведников, заявить, что я один из них, а Наташка-вертихвостка — ангел Господень? Чтобы Марина в Дубровнике бежала от двух опасных сумасшедших без оглядки с обалдевшим от любви Толиком под мышкой?
— Видишь ли, она… — неуверенно начал я. Врать было противно, но необходимо. — Она очень творческий человек. Писатель. Пишет много и интересно и, как всякий писатель, настолько срастается со своими героями, что начинает проживать их жизнь как свою. Отсюда и странности ее многочисленные. Я ей помогаю по мере сил. — Все-таки иногда на меня находит вдохновение, и вру я изобретательно. — Издаваться помогаю, печататься, в общем, меценат. У меня ж денег немерено. — Я покосился на Марину: не прозвучало ли чересчур хвастливо, но вроде нет, слушает внимательно, глядя прямо на меня. — Вот и выбрал ее, надо способствовать молодым дарованиям.
— А где можно ее почитать?
— Пока нигде. Мы готовим к печати первый сборник рассказов.
— А, понятно.
Ни черта ей было не понятно, и не поверила она, естественно, ни одному моему слову. Но это было и не важно. Главное, что найдено правдоподобное объяснение нашим отношениям, а уж верить или нет — дело второстепенное.
— Можно личный вопрос задать?
— Конечно.
— У тебя с ней было?
Я аж подпрыгнул. Внутри подпрыгнул, ясное дело, если так бывает вообще. Снаружи я оставался спокоен и хладнокровен, как Клинт Иствуд. Значит, я все же ей интересен. Пусть совсем немножко, пусть это чисто женское любопытство, но ей интересно! А это уже много.
— Да, естественно, — я старался, чтобы голос звучал ровно. — Когда-то было. Но мы давно уже только друзья. А друг она очень хороший.
— Ну-ну. Я обратила внимание.
О, она, оказывается, умеет язвить!
Марина замолчала, продолжая кутаться в кофту. В кино какой-нибудь мачо наверняка спросил бы: «А не холодно ль тебе, красна девица?» и обнял бы ее властно, а она трепетно прильнула бы к нему, и так они плыли бы и плыли, а за кадром звучала бы сладкая музыка.
Но мы были не в кино. Поэтому я всего лишь поинтересовался, не принести ли ей чего-нибудь потеплее, а она отрицательно помотала головой.
Так мы какое-то время сидели, глядя каждый перед собой. И вновь она первой нарушила молчание.
— А какой у тебя бизнес?
— Инвестиции.
Это был самый уклончивый из ответов, которые я знал. Обычно после этого люди понимающе цокали языком и отставали со своими опасными расспросами.
— И куда ты вкладываешь?
— В проекты. Разные.
— Какие?
Ничего себе! Сейчас будем придумывать, как выпутываться.
— Нет-нет, — заторопилась она, — я в твои дела не лезу! Просто интересно, на чем можно сделать такое состояние.
Вот же язва! А казалась такой тихоней.
— Всякие проекты. Буровые вышки в Северном Ледовитом океане, поиск нефти и газа в пустынных районах Сахары, банковские спекуляции — мало ли чего.
Она как-то хмыкнула. С трудом, в общем, удерживалась от смеха.
— То есть, Саша, ты меня держишь за полную идиотку? Сейчас я развешу уши, как какая-нибудь гламурная девочка, и успокоюсь, получив эти сказочные ответы? Ты хочешь, чтобы я поверила, что нефтяной и биржевой магнат не сидит по двадцать часов у себя в офисе, не носится как угорелый по своим угодьям, проверяя, как идут дела, не пялится тупо сутками в монитор, считая загадочные котировки и следя за курсом акций, а скучает и ленится, пытаясь от тоски соблазнить замужнюю провинциалку из Хабаровска? То есть ни хрена не делая, ты сколотил себе миллиарды на яхты и виллы? Ага. Ладно, считай, что я поверила.
Она уже откровенно смеялась. Обидно.
— Вариант «получил гигантское наследство от внезапно скончавшегося дядюшки» тебя больше устроит?
— Да мне, собственно, все равно. Пусть будет наследство. Всяко правдоподобней.
— Ну а с чего ты взяла, что я собираюсь тебя соблазнить?
— И опять ты меня дурой считаешь? Я не вчера родилась, женщина взрослая. Ну, сам посуди, зачем миллиардеру с длинноногой подругой-красавицей пара не самых успешных россиян, случайно встреченных на курорте? Облагодетельствовать? Вряд ли. Что-то я не встречала таких благодетелей и слабо верю в их существование. Просто дружба? В дружбу между мальчиком и девочкой я не верю, наверное, класса с пятого. Что остается? Мужчина, гордящийся своей логикой?
В общем, она была, конечно, права. Чего уж там.
— Саш, не обижайся! — Она продолжала улыбаться. — Лучше принеси нам чего-нибудь выпить, только не пива, а то холодно.
— Виски устроит? — растерянно спросил я.
— Лучше коньяк, если есть, хорошо?
«Если есть»! Смешно. Я сходил в кают-компанию и притащил-таки единственное, что там нашлось, — бутылку «Хенесси». Надо будет сказать капитану, чтобы пополнил запасы.
— В принципе, — продолжала она, когда мы чокнулись пузатыми бокалами и сделали по первому глотку, — ты зря так растерялся.
Господи, еще одна, читающая мысли? Нет, двоих таких мне не потянуть!
— Почему растерялся?
— Потому что у тебя это на лице написано. В том, что я тебе понравилась, ничего страшного нет. Это даже приятно. Ты мне тоже нравишься.
У меня внутри как кипятком плеснули.
— Это нормально, — продолжала она, — я тебе больше скажу. Наверное, это даже когда-нибудь могло бы случиться. Но завтра мы будем в Дубровнике, а послезавтра — уезжаем в Загреб, чемодан-вокзал-Россия, понимаешь? У нас там дочка, слабенький, но бизнес, родители-пенсионеры, квартира и своя жизнь. Тяжелая, серая, нелюбимая, но — наша. У тебя — твоя жизнь, совсем не такая. Я очень рада, что мы познакомились, мне было интересно с вами обоими, но праздники кончаются. Вот зато на яхте поплавала, когда бы мне еще такой случай выпал?
Она была права.
Что, собственно, я мог ей дать? Звучит смешно, глупо, но именно так: что — кроме денег, разумеется! — я мог ей дать? Дома, корабли, самолеты? Зачем ей все это, когда под боком постоянно крутится скучающее существо, каждый день пытающееся найти, чем бы заняться? Какие виллы, напичканные электроникой, спасут от такой тоски? Это все, что мог предложить миллиардер понравившейся ему женщине? Скуку и ничегонеделание?
Умница, Марина. Именно так. Права.
Мы еще выпили, долго молчали. «Монополия» — игра длинная, особенно если играть вдвоем. Тем более если играть с красивой девушкой. Поэтому нам никто не мешал. Да и мы никому мешать не хотели. В основном я, конечно. Но и Марина сидела как-то спокойно.
— У меня все не идет из головы эта история, про Марика, — неожиданно сказала она. — Бедный мальчишка. Ведь ничего еще не успел увидеть и понять, а уже был брошен в страшную жизнь, в тот ужас, которого быть не должно.
— Ну да, — обронил я. А что еще я мог сказать?
— Вот я сейчас подумала, что если бы ты со своими деньгами мог помогать таким мальчишкам, это, наверное, было бы настоящее дело. Очень помогло бы. И им, и тебе. Тебе даже больше.
— Помогать — как?
— Есть тут одна идея…
— Любопытно! — раздался неожиданно сзади Наташин голос. Мы разом вздрогнули и обернулись. Натаниэла и Анатолий вышли на палубу. Доиграли, видимо.
— И кто победил? — поинтересовалась Марина.
— Победила, естественно, я. — Наташа присела рядом с Мариной. — Не помешаю? Спасибо. Анатолий разорен, я — магнат, скупивший весь город. Выпить дайте банкроту.
Я налил коньяк, протянул. Толик кивнул и выпил. По-русски: большим глотком и все разом. Я налил еще.
— Так что за идея? — переспросила моя боевая подруга.
Марина внимательно посмотрела на нее, перевела взгляд на меня и начала говорить.
Идея, которую она предложила, была настолько проста и настолько лежала на поверхности, что я изумился, как мне самому это не пришло в голову.
Надо было создать международный лицей. Ну да, именно лицей, в котором мы бы готовили элиту будущих поколений. Таких проектов по миру — вагон и маленькая тележка, звучит это даже примитивно, но эти проекты всегда упирались в одну болезненную проблему — финансирование, и без него в конце концов сдыхали, корчась в муках. В нашем случае этой проблемы не существовало. Финансирование было бесконечным и безразмерным. Интересно, откуда она это взяла? Знала, что ли, про «Монте-Кристо»? Да нет, вряд ли. Магическое слово «наследство»…
— Неплохо! — подхватила Наташа. У нее даже глазки загорелись. — Учебное заведение, где менеджмент и маркетинг преподавали бы Билл Гейтс и Сергей Брин, историю киноискусства и основы режиссуры — Стивен Спилберг и Квентин Тарантино, а уроки музыки вели бы сэр Пол Маккартни и Эндрю Ллойд Уэббер. Совсем неплохо!
— Проблема только в том, что все эти киты, на которых держится наш мир, должны согласиться, — осторожно сказал я.
— Эту проблему я беру на себя!
Марина саркастически хмыкнула, а Анатолий уставился на Натаниэлу влюбленными глазами, обалдев от такой самоуверенности.
Я подмигнул Марине:
— Нет, это серьезно. Если Наташа возьмется, то таки решит любую проблему.
— Конечно, — спокойно продолжала «подруга». — Деньгами их заманить трудно, но, как ни странно, можно. Вот только намного важнее, чем деньги, для них будет сама идея: мы выращиваем новую мировую элиту. Тех, кто завтра придет им на смену, тех, кто займет их место. Будущих руководителей финансовых корпораций, архитекторов производства, людей искусства, свободных от тесных рамок узкого образования. Если человек мыслит масштабно, то он понимает, какой мощнейший потенциал здесь заложен. А не мыслящих масштабно нам не надо.
— Хорошо, — горячо сказала Марина. — Но тут есть еще одна проблема, о которой я думала, но решения которой не вижу. Как же внедрить выпускников, обладающих самыми лучшими и самыми современными знаниями, в производство? Кто им добровольно уступит место?
Тут уже вступил в разговор и я. Идея казалась потрясающей, поэтому мне впервые за долгое время стало интересно и голова сразу же заработала в нужном направлении, рождая креатив.
— Тут несложное решение — деньги. Мы платим нашим выпускникам зарплату, скажем, первые три года, можно больше — надо посчитать, что соблазнительней для работодателя, — на начальных, но ключевых позициях ведущих корпораций мира и обязуемся возместить все убытки, какие могут последовать из-за их неудачной работы. Но риск тут минимален. Специалист года за три, лет за пять, наберется опыта, а вместе с хорошим образованием это залог успеха.
— При этом, как вы понимаете, мы обеспечим работой еще и пару сотен ведущих адвокатов мира! — остроумно заметила Наташа. — Но ты прав, риск минимален — мы готовим суперспецов.
— Предположим! — Марина уже горячилась, и это мне тоже нравилось. Горячиться ей шло гораздо больше, чем стесняться. — Следующий вопрос: а из кого мы будем набирать эту элиту? Отвечаю: из детей со всего мира. Первые пару лет — как вариант! — они будут усиленно изучать языки. Английский обязателен для всех, на нем ведется обучение. Второй язык — по выбору, не считая родного. А с третьего курса лицея — специализация и интенсивная программа.
— Программу нам помогут разработать, — подхватила Наташа. (Ишь ты, как спелись-то!) — Все говорят о том, что самое главное — это образование, и ни у кого на это нет денег. Кроме нас. Правда, Саша? — кокетливо повернулась она ко мне. (Ну не может без этого.) — Так что к нам сами понабегут главные специалисты по педагогике. Останется только сообразить, кого из них послать далеко-далеко, а с кем начать разрабатывать курсы.
— При этом обучение ведется буквально на казарменном положении, — встрял я.
— Как на казарменном? — удивилась Марина.
— Да как в пушкинском лицее.
— Точно! Саша купит симпатичный островок, — весело продолжала Натаниэла, — построим на нем учебный комплекс, оборудованный по самому последнему слову. Купим самолет, правда, Саша? И будем на нем завозить на остров учеников. А, еще аэродром надо! — Наташа очень натурально исполняла роль «блондинка делится идеями», но мне нравилось.
Честное слово, эта идея была почти гениальной. Впрочем, почему «почти»? Она и была гениальной. Это было Дело, которому не стыдно посвятить жизнь. И даже если вся эта затея окажется непродуктивной и рухнет, то хотя бы можно гордиться тем, что делал что-то во имя человечества.
Вы обратили внимание на пафос? Черт с ним, с пафосом. Идея богатая, хлопотная, трудоемкая, может занять все время, сколько его там у меня осталось. И это прекрасно.
— Да, идея отличная, — подтвердила и Марина. — Вот только при чем тут мы? Ты сказала: «Одним нам не справиться».
— Конечно, вы нам нужны. И ты, и Анатолий, — спокойно подтвердила Наташа.
— Зачем?
Наташа помолчала, внутренне собираясь.
— Видишь ли, во-первых, это твоя идея.
— Это не главное.
— Конечно. Но она — твоя. Она лежала на поверхности, только никто из нас, образно говоря, не нагнулся и не поднял. А ты подняла. Это важно. Люди с «незамыленным» взглядом, которые видят такие вещи, нужны в любом проекте. Второе — ты экономист, да ведь?
Марина кивнула.
— Нам нужно будет очень много считать, обсчитывать, тарифицировать и составлять всякие сметы, в которых никто из нас ничего не понимает. А ты понимаешь.
— Я, наверное, не самый лучший экономист в мире, — рассмеялась Марина.
— Наверное, — серьезно согласилась Наташа. — Но нам не нужен самый лучший. Нам нужна ты, потому что ты будешь не работу работать, а точно так же, как и все мы, отдаваться этому делу. Ведь это твоя идея, и кто, если не ты, заинтересован в ее оптимальной реализации?
— Логично! — встрял Анатолий. Действительно, с этой логикой трудно было не согласиться.
— Теперь Анатолий, — спокойно продолжала Наташа. Прямо индейский вождь: ни один мускул не дрогнул на ее лице. — Он офицер, человек военный. Как думаешь, нам нужна будет система безопасности, Толик?
— Естественно!
— Ну вот. Опять же, зачем брать человека со стороны когда вы составляете великолепный тандем? Анатолий будет отвечать за охрану острова, Марина — за экономические расчеты, я — за реализацию всех ваших безумных идей, а наш друг Александр будет все это оплачивать из своего кармана. По-моему, у нас подобралась подходящая компания.
— Все это, конечно, прекрасно, — неожиданно грустно сказала Марина. — Но что мы будем делать с нашим ребенком, работой, квартирой, наконец? А родители?
— Иногда наша сестра поражает меня до глубины души, — засмеялась Наташа. — Мы в состоянии сгенерировать великолепную идею, но не можем продумать два шага вперед. Мы можем очертя голову броситься в омут любви, — тут и я хрюкнул, — но боимся в одиночку пойти в незнакомое место. Марина, ну ей-богу! У вас завтра самолет? Отлично. Месяц на то, чтобы закрыть все дела. Берете ребенка в охапку, переезжаете к нам, а когда устроимся на острове — перетащим и родителей. Есть решение проще?
— Ну не знаю, — неуверенно протянула Марина. Анатолий глядел на Наташу, открыв рот, изредка переводил взгляд на жену, пытаясь понять, что же это такое с ними происходит.
— А чего тут знать? — жестко сказала Натаниэла. — Что вы теряете? Двухкомнатную хрущевку, единственное достоинство которой в том, что она приватизирована? Бизнес «купи-продай», который отнимает все время, а приносит сущие гроши? Среднее образование для ребенка, которое и образованием-то не назовешь? А что предлагается? Отличная интересная работа с достойной зарплатой. Очень достойной. — Наташка сверкнула на меня глазами. Умница она все-таки, зараза. — Лучшее в мире образование для ребенка. Жилье, которое будет построено и оборудовано по вашему вкусу. И все это при минимальном риске. Я уже не говорю о родителях, которых вы можете поселить, где угодно, и которым спокойно обеспечите тоже достойную жизнь. Вообще не понимаю, о чем тут рассуждать-то? Короче, всё: через месяц — в Дубровнике.
Весь первый год мы исследовали рынок, изучали существующие системы образования, пытались выстроить свою. Естественно, привлекали специалистов. Это тоже заняло время, их надо было найти, договориться, испытать. Кто-то подходил больше, кто-то — меньше, но в конце концов у нас сложилась неплохая команда, которая начала разрабатывать новую, оригинальную систему образования.
Стали искать место для лицея. Сюрпризом оказалось огромное количество островов, обитаемых и необитаемых, больших и маленьких, выставленных на продажу по всему миру. Причем по самым разнообразным ценам. Знал бы раньше, прикупил бы себе. На всякий случай.
После долгих колебаний остановились на небольшом островке в Адриатике, принадлежащем Хорватии. И климат — средиземноморский бассейн, и место — близость к Европе, — все устраивало. Еще где-то год ушел на строительство учебного комплекса, создание инфраструктуры и прочую битву с бюрократией. Кстати, оказалось, что, имея деньги, с бюрократией можно эффективно бороться.
Все это занимало мое время полностью, да и голове некогда было заниматься глупостями. Иногда я ловил себя на мысли, что вся эта затея может великолепно провалиться, но старался тут же гнать ее от себя. Думать надо позитивно Будешь бояться обделаться — обязательно обделаешься этому меня Наташа хорошо обучила. Но что греха таить, посещали мыслишки-то, посещали.
Другим положительным фактором было то, что за всеми этими заботами и хлопотами некогда было заниматься самоедством и ухлестывать за Мариной. Она действительно старательно обсчитывала все наши проекты, ругалась из-за идиотских трат, которых ни в одном деле не избежать, зачем-то пыталась экономить. Ну это естественно, иначе зачем и считать?
На человека, занятого делом, смотреть всегда приятно. И я, честное слово, наслаждался, когда приходил в офис, а там меня встречала раскрасневшаяся миловидная женщина с пачкой компьютерных распечаток в руках и, забыв поздороваться, с ходу начинала браниться. Я не слушал, что там она говорит, это было неважно. Подумаешь, лишний миллион туда-сюда, у меня этих миллионов… Но как она была хороша, когда сердилась!
А она чувствовала, что нравится мне, поэтому, как всякая женщина, позволяла себе чуть-чуть больше, чем было положено. Конечно же, весь офис считал нас любовниками.
Точно так же они считали любовниками Наташу с Анатолием. Те тоже ругались — мама не горюй! Анатолий разрабатывал систему охраны острова, постоянно гонял туда с армейскими приятелями, а я ему присоветовал кое-кого из своих бывших сослуживцев из Израиля. Наглая «израильская военщина» моментально забраковала все, что придумал Толик, и решила переделать по-своему. Понятно, что его это страшно обижало, но и не признать их правоту кое в чем он не мог. Ребята оказались профессионалами. Так ведь и он был профессионалом. И если с русскоязычными специалистами Толя еще как-то мог общаться спокойно, то слушать его диалоги на английском, почерпнутом из боевиков с Брюсом Уиллисом, было крайне забавно.
— Ит из факинг булшит! Ви нид хир факинг эйрпорт! Ви кен нот удовлетвориться… полагаться… надеяться… Ви кен нот хэв хоуп онли он си вей! Нот катерз онли, неужели непонятно? Иф бэд везер ор бед гайз кат ас си вей, вот шел ви ду? Хау ви вилл коннект виз а биг ленд?[16] И как вы со своими еврейскими мозгами таких простых вещей не понимаете?!
Ему приводили доводы на израильском английском, и все это смешение почему-то рождало уверенность, что из этой безумной затеи что-то может все же получиться. Кстати, в конце концов взлетно-посадочную полосу мы построили. Для маленьких самолетов, естественно, но теперь у нас была и воздушная связь.
Кроме того, на Анатолии лежала забота и о спортивной подготовке будущей элиты. Так что дел у него было невпроворот, он постоянно мотался то на остров, то обратно, в наш лондонский офис (мне давно хотелось пожить в Лондоне а тут такая возможность!), иногда — и довольно часто — Натаниэла составляла ему компанию, а потому бог их знает может, они и стали любовниками. Зная своего ангела Наташу, я был даже уверен, что наверняка.
Натаниэла действительно легко — ну кто бы сомневался! — договаривалась с мировыми величинами о курсах лекций в нашем Лицее (так мы его и стали называть). Даже нашла несколько известных шеф-поваров, которые за хорошие деньги (очень хорошие, надо сказать) согласились там готовить, и теперь вместе с ними занималась списком закупок необходимого оборудования.
Оставалось набрать первых лицеистов. Вот это-то, естественно, и оказалось самым сложным.
По каким критериям отбирать? С какого возраста и по какой? Понятно, что в первую очередь надо учить английский, преподавателей мы нашли, к этому все было готово. А дальше? Как быть с общеобразовательными предметами? Как быть с родителями учеников?
В конце концов решение было найдено. Брать с тринадцати лет по результатам собеседования. Жить в интернате (это было понятно с самого начала, вместе с учебным комплексом строили и спальный корпус). Отбор решили вести, катаясь в течение года по олимпиадам для школьников по всему миру. Хлопотно, а что делать? Придется потерять и этот год. Но ведь победа в олимпиаде вообще-то ни о чем не говорит. Поэтому для отбора нужно было пройти еще и вступительные экзамены.
Экзаменов было три.
Сочинение — понять, как человек умеет излагать свои мысли. Понятно, что сочинение писалось на родном языке, а потом его уже для нас переводили. В переводе, естественно, многое теряется, но хотя бы ход мыслей понять можно. А это самое важное, ход мыслей.
Потом для тех, кто прошел сочинение, — собеседование. Уже на английском. Или, если ребенок совсем его не знает, через переводчика. Если говорит по-русски или на иврите — то можно и на родном языке, справимся. А Наташа легко справится со всеми остальными языками, переведет нам с Мариной, тут вообще не было никаких проблем.
И последний этап — личная беседа. С Наташей. А кто еще видит всех насквозь? С другой стороны, видит она, конечно, что-то свое, но тут уж придется довериться. Это станет самым главным и решающим аргументом: ведь претендентов будет много, а выбрать мы сможем для начала не больше двадцати подростков. Один класс, эксперимент на людях. Ну чтоб сразу много детей не пострадало в случае чего. Это мы так шутили.
Однако выяснилось, что не так уж все и страшно. После неимоверно хлопотливого года, пролетевшего незаметно, стало понятно, что олимпиады не совсем тот путь, на котором можно найти наших героев. Хотя ребята попадались интересные.
Тогда мы дали объявление в Интернете. Нельзя сказать, что пошел вал писем, но и то, что приходило, не выдерживало никакой критики.
И тут Марине пришла в голову очередная плодотворная идея.
Интернет-казино.
На протяжении полугода каждый месяц в Интернете публикуются вопросы из самых разных областей знаний, плюс вопросы на анализ личности, которые так любят психологи (я в это не верил, но девочки меня убедили, что это очень важно), плюс вопросы на смекалку: сложные вопросы с элементарно простыми решениями. Сыграть решили на соревновательном духе — те, у кого этого духа нет, нас не интересовали. За каждый правильный ответ начислялся бонус, на бонусы можно было купить в нашем же интернет-магазине всякие штучки, милые сердцу подростка (вроде последней модели какого-нибудь модного гаджета), а набравший за определенный период наибольшее количество очков, получал гран-при — обучение в нашем лицее.
Это на самом деле был счастливый билет, учитывая те условия, которые мы создавали для будущей элиты.
В общем, тем тринадцатилетним, которых мы отобрали сначала, должно уже было стукнуть пятнадцать, когда мы худо-бедно наскребли первую группу счастливцев. Смешно.
Но ведь и это результат, правда?
Так что совершенно обессиленные, обезумевшие и несколько растерянные, мы обнаружили, что все в общем готово, а тем, что было не готово, занимаются специально обученные люди. Оставалось только начать, прыгнуть в этот омут с головой. Ага. Начать и кончить.
Учебный год должен был наступить через пару месяцев. Тут неугомонная Натаниэла и предложила сгонять в Венецию. Просто так. Ребята там еще не были. К тому же стоило почистить мозги и отключиться от сумасшествия последних месяцев. А то, глядишь, и скопытились бы раньше времени.
А силы нам теперь были нужны.
Венецию я не любил, а Наташка, наоборот, обожала. В этих мрачных кварталах, где жмутся к воде здания одно страшней другого, среди бесконечной толпы туристов, она чувствовала себя совершенно спокойно, знала массу любопытнейших историй, могла рассказать про каждый дворец, про каждый канал так, как не расскажет ни один гид, уныло снующий по традиционному опостылевшему маршруту: площадь Святого Марка — Дворец Дожей — мост Вздохов — мост Риальте.
Поэтому она утащила Марину с Толиком с самого утра на осмотр города, а я остался на яхте, любуясь видом с воды. Вернутся они вечером — с отваливающимися ногами, голодные, до пустоты переполненные впечатлениями и с забитыми картами фотоаппаратов. А меня увольте, не могу заставить себя повторить это в десятый раз, пытаясь понять: то ли я не принимаю этот город, то ли Венеция не принимает меня.
Я пока лучше приготовлю ужин посытнее. Люблю готовить сам. Честное слово, с младых ногтей, как говорится.
А за приготовлением пищи очень хорошо думается, наверное, поэтому все повара — философы по призванию.
Вот и сейчас, нарезая овощи, я пытался понять, что же со мной происходит и — не менее важно! — что со мной еще произойдет. Впервые за много месяцев оставшись без дела, отнимавшего все время и все силы, я задумался о главном: зачем и кому все это нужно? Есть ли смысл в таком искусственном выращивании элиты, или опять мы занимаемся самообманом, и никого «вырастить» нельзя — само должно появляться?
И теперь эта идея уже не казалась мне гениальной и всеобъемлющей.
Нет-нет, идея отличная. Но именно как идея, а вот ее реализация… Бог его знает, стоит ли подменять естественный ход вещей искусственным, умозрительным и придуманным.
Хотя в любом случае, идея хорошей школы — идея богатая. Может, выпускники и не станут лидерами во всех областях, но зато в мире прибавится знающих, умных и — самое главное! — умеющих самостоятельно думать людей. А это тоже результат.
И вообще, не являются ли все эти мои бесконечные сомнения — измышления и страдания, столь свойственные интеллектуалам, — совершенно лишней рефлексией? Дело надо делать, а не рассуждать о том, почему его делать не надо. Кажется, это Наполеон говорил: «Главное — ввязаться в битву, а там посмотрим!» А я всякой ерундой маюсь.
Отличная идея, главное теперь — позаботиться, чтобы таким же отличным было и ее исполнение. Вот и все.
Как всегда, бодро нарезая овощи к рагу из телятины — блюду, требующему сосредоточенности, кулинарного чутья и немалой доли творчества, — я перескакивал мыслями с одного на другое и естественным образом стал думать и о Марине.
Мы очень сблизились за время совместной работы. Теперь, как это всегда и бывает, мы видели не только неоспоримые достоинства, но и недостатки друг друга, и это только прибавляло остроты нашим отношениям. Обыденное сознание называет «отношениями» обязательно то, что следует после секса, но мы с ней не только не спали ни разу, но даже ни разу не поцеловались. И не то чтобы не было возможности, возможностей у нас было — вагон и маленькая тележка. Возможности всегда появляются, было бы желание. А просто мы оба как-то молчаливо согласились, что нам это не нужно. Знаете, после этого отношения всегда меняются, а вот в какую сторону — непонятно. Могут укрепиться, а могут и… Так что, как говорят англичане, if it works, don’t fix it[17].
С другой стороны, если уж быть до конца честным, то я и боялся сделать этот шаг. В принципе, как ни смешно, это стало бы заключительным аккордом в той цепи событий, которая неумолимо вела меня к закономерному концу, а этого конца я, как всякий человек, очень не хотел.
Ведь чего мне не хватало? У меня было абсолютно все для счастья. Было Дело, которому можно было посвятить всего себя, и дело хорошее, вне зависимости оттого, чем закончится эта безумная затея.
У меня была любимая женщина, и было счастье находиться возле нее все время. И я не знаю, сколько бы продержалось это счастье, если бы мы стали жить как муж и жена. Не из-за пошлого «любовная лодка разбиралась о быт», а из-за реальной оценки ситуации. Много вы видели семей, где бывшие страстные любовники остались друзьями по жизни и влюбленными до смерти? То-то же.
Поэтому мне и так было хорошо. Никаких особых неудобств от безгрешной жизни я не испытывал. Впрочем, если бы я захотел кого-то, то к моим услугам, спасибо Наташеньке, доброму ангелу, были все женщины мира. Без исключения. И это тоже, знаете, как-то останавливало от безудержного разврата. Зачем?
Так вот, если бы у нас с Мариной, что называется, «случилось» бы, то это могло стать последним событием в моей короткой, но насыщенной жизни. Потому что ничего больше мне желать и не приходилось. Вот так-то.
И при этом я знал, что все равно когда-нибудь это случится: мы с Мариной а) станем любовниками, б) переспим, в) бросимся в объятия друг друга (нужное подчеркнуть). Я одновременно и очень хотел, и очень боялся этого. Сильно, знаете ли, жить хотелось.
Выход мне, собственно, виделся один. Ибо безвыходных ситуаций, как известно, не бывает, а есть неприятные решения. Так вот выходом в данной ситуации было спокойно плыть по течению, пустить все на самотек, отдаться случаю. Не Наташке, заметьте, что я делал все время до этого момента, а именно естественному ходу событий.
В принципе я, конечно, представлял себе развитие этих самых событий, и мне было довольно страшно. Если использовать литературные реминисценции, то в шкуре медведя из шварцевской пьесы я чувствовал себя крайне неуютно. Я, как и он, знал, каким будет финал, но этот финал мне, как и ему, категорически не нравился.
Естественно, вернулись они шатающимися от усталости (кроме Натаниэлы, конечно, та выглядела как будто только из косметического салона), голодными, переполненными впечатлениями и, казалось, неспособными даже разговаривать. Телятина и так бы пошла на ура, а сдобренная хорошим красным вином была уничтожена жестко, быстро и бесповоротно. После чего гостеприимные хозяева занимались десертом, пока сытые гости не стали клевать носом, отвалившись с набитыми животами на спинки своих кресел.
— Нет-нет! Никакого сна! — завопила Наташка, внося коньячные бокалы и бутылку L'Or de Jean Martell (капитан расстарался). Сейчас немного отдохните, а ночью мы поедем кататься по каналам, и не на вонючем вапоретто, а на самой что ни на есть настоящей гондоле с красавцем гондольером. Быть в Венеции и не увидеть ее ночью — это преступление!
— Ой, нет, — простонала Марина. — Я на сегодня все. Если Толик хочет — пожалуйста, поезжайте, а меня увольте, и так слишком много впечатлений.
— Саша, ты как? — обернулась ко мне Наташа, и глаза ее в спустившихся сумерках сверкнули странным светом.
— Ты же знаешь, Венеция на меня действует плохо, не мой город. Я лучше почитаю что-нибудь.
Во мне что-то зазвенело. Не знаю почему. Что-то почувствовал, что-то шло не так.
— А ты как, Анатолий? — вкрадчиво прожурчала-промяукала Наташа так, что в общем все стало понятно, взрослые люди.
— Я не знаю, — неуверенно протянул Толик. — Если Маринка не едет, то я, наверное, тоже…
— Да ну зачем? Не лишай себя удовольствия, — спокойно произнесла Марина, и я почувствовал, как прошибает меня вдоль позвоночника холодный пот и внутри образовывается воронка, в которую меня затягивает. — Наташа прекрасно рассказывает, вам интересно, а у меня на самом деле сил нет. Зачем вам из-за меня страдать-то?
— Может, завтра? — Анатолий пытался обрубить все причины. И я его как мужчина понимаю. Ему надо было, чтобы его именно уговаривали поехать и трахнуться с молодой красивой женщиной, причем все уговаривали: и «друг» этой женщины, и собственная жена. Тогда мужчине легче перенести неминуемую пытку совестью. Впрочем, не надо никого идеализировать, не такая уж это и пытка. Особенно при таких-то романтических обстоятельствах — Венеция, гондола, смазливая блондинка.
— Завтра не получится, — сказала Наташа, прикуривая очередную сигарету. — Завтра до темноты надо возвращаться. Иначе мы вообще ничего не успеем.
Анатолий радостно и облегченно вздохнул. Все, мосты сгорели сами собой, и можно было никуда не отступать. Марина кивнула — давай, мол, езжай, ничего страшного, все в порядке.
Когда Толик с Наташей уплыли, мы еще какое-то время смотрели на отражение огней в воде Большого канала, на то, как мелькают мимо нас юркие такси-вапоретто, и тогда огни превращаются в калейдоскоп, меняющий цвета на волнах, расходящихся от катеров. Где-то далеко звучала музыка. То ли концерт какой, то ли просто уличные музыканты. Конец туристического сезона.
— Знаешь, Марина, а ведь я, по-моему, тебя люблю. — Я и сам не ожидал, что скажу это, но вот сказал, и все внутри заныло испуганно, потому что теперь уже обратного пути не было.
— Я знаю, — просто сказала она. — Самое ужасное во всем этом, что, похоже, я в тебя тоже влюбилась.
Влюбилась и люблю — это разные слова. Влюбилась — острее, люблю — глубже. У меня перехватило дух.
— И что мы теперь будем делать? — помолчав, спросил я.
— Не знаю. Любить, наверное.
И к черту полетели все мои благостные размышления.
Чего я, собственно, боялся? Смерти? А что это? Может, мой ласковый демон Натаниэла права, и лишь немногим избранным выпадает такое счастье — уйти на пике наслаждения, на пике интереса, на пике счастья, то, что в романах двухсотлетней давности красиво называлось «умереть в объятиях»? И главное, что я терял? Не увидеть выпускников лицея? Так какое отношение к ним буду иметь я, денежный мешок и случайный «праведник», сбой в системе? К ним будут иметь отношение Кустурица и Мураками, Нуно Беттанкур и Том Хенкс, другие преподаватели. Даже Марина, которой принадлежит эта идея, даже Толик, который будет охранять будущих гениев, имеют к ним большее отношение, чем я. Дал денег? Так и деньги эти не имеют ко мне отношения, они все равно потустороннего происхождения.
И чего мне бояться? И ради чего отказаться от самой желанной и самой любимой женщины в мире?
Да пошло оно все…
Мы любили друг друга всю ночь, пытаясь не спугнуть то удивительное чувство, что росло внутри и заполняло нас. И когда я в конце попытался отстраниться, выйти из нее, она прижала меня к себе покрепче, и все, что было накоплено во мне, перешло к ней.
— Пусть будет, — шепнула она. — Может, я возьму да и рожу от тебя?
И улыбнулась.
И это было прекрасно.
Впервые за всю мою жизнь я не чувствовал внутри никакого разлада, никакой тревоги. Страх ушел, мне было абсолютно все равно, что будет дальше, только хотелось, чтобы никто ничего не испортил вот в эту самую минуту, не спугнул это удивительное чувство. И прижимая к себе податливое тело той, которую я так случайно встретил и которая так случайно заставила меня испытать незнакомое до этого дня ощущение покоя, тишины и близости, я подумал, что больше всего на свете я бы хотел, чтобы эта минута никогда не кончалась. И за то, чтобы никто не погасил тот свет, который переполнял меня и рвался изнутри, я был готов отдать все, что угодно.
И это не красивые слова. Я знал, что надо будет отдать, и действительно был готов к этому. Что поделать, крутилось в голове, за все хорошее в этой жизни приходится расплачиваться. Не знаю, как в другой жизни, а в этой — приходится. За все.
Их было двести. Двести, разделенных на двадцать десятков. Всего двести из многих и многих тысяч. Но только они из многих и многих тысяч были способны рискнуть и нарушить запрет.
Старшим негласно стал глава первого десятка Шемихаза. Это у него родилась идея: оставить остальных и уйти вниз, туда, где роилась, текла и кипела незнакомая и непонятная жизнь. Но эта незнакомая и непонятная жизнь притягивала и звала, потому что страшное и неведомое притягивает. Вот такой парадокс.
Тех, кто внизу, они совсем не знали, но инстинктивно — а инстинкты у них были развиты сильнее всего, — понимали, что та жизнь, какой бы отсюда, сверху, она ни казалась примитивной, это и есть самое интересное. И что если они этой жизни не поймут и не проникнут в нее изнутри, то те бесконечные знания, которые им ведомы, никогда не станут по-настоящему бесконечными.
Но спускаться вниз было запрещено. Категорически. Нельзя. Ни под каким видом. Спускаться вниз могли только четверо старших и больше никто. Внизу жила зараза, которая могла прикончить всех, даже самых стойких, потому что тем примитивным, что жили внизу, досталась часть Главного Знания. И это было опасно. Опасно для всех: и для тех, кто барахтался и занимался своими глупостями там, внизу, и для всего воинства, которое было стойким и сильным. И многие и многие тысячи свято выполняли приказ, неся свою непростую службу там, где были поставлены, подчиняясь уставу и не помышляя об опасных инициативах.
Вот только Шемихаза, так же как все, рьяно исполняя приказы, все время думал о тех, нижних. И они тянули его к себе, тянули и не давали покоя. Любопытный он был, Шемихаза. Пытливый.
Осторожно начал прощупывать своих, остро подмечая, кто как реагирует. Кто-то отшатывался, махал на него руками, отнекивался, кто-то отводил глаза и старался говорить о другом, но были и такие, кто глаз не отводил, ужаса не испытывал, а пытался понять, о чем же так осторожно, намеками говорит с ними глава первого десятка.
Таких набралось двести человек. С ними после коротких, но глубоких бесед можно было говорить уже откровенно, не боясь, что сдадут, побегут жаловаться и проклинать нарушителей. По привычке опять разделились на десятки, поставили старших, назначили срок. «Забавно, — думал про себя Шемихаза. — Отправляемся, можно сказать, в побег, дезертируем, нарушаем закон, знаем, что за это можем пострадать, и не просто пострадать, а очень сильно. — Он старался не думать, насколько сильно. — Но все равно собираемся и организуемся по уставу, как учили. В крови это у нас. Интересно: как эта тяга к порядку проявит себя там, внизу?»
По-прежнему делали все, четко выполняя приказы.
Сразу вниз не пошли. Торопиться не надо. Время у них не ограничено, так что подготовиться можно спокойно. Остановились на вершине горы. Шемихаза оглядел своих соратников, с которыми ему теперь предстояло жить вечно.
— Вот что, братья. Мы все знали, на что идем, когда принимали это решение. Здесь и сейчас еще можно вернуться назад. Но только здесь и сейчас. Потом такого случая не будет.
Двести молчали. Похоже, никто не собирался изменять задуманному.
— Ну что ж, это наш выбор. Так мы решили, и теперь это наша судьба. Давайте же поклянемся, что никто не отвернется от нашего дела и никто не предаст своих братьев.
В честь данной клятвы гору назвали Хермон.
Пути назад больше не было.
Их учили хорошо, все действия были доведены до автоматизма. Из каждого второго десятка выбрали по лазутчику и отправили вниз: разведать обстановку, посмотреть, что происходит, предупредить о неожиданных опасностях, которые по незнанию предусмотреть не могли.
А Шемихаза все это время смотрел с горы вниз. Там расстилалась удивительной красоты долина, покрытая зеленью, расчерченная квадратами посевов и поселений. Там текла неведомая ему жизнь, которая так тянула и тянула к себе. Того, что оставил, было не жаль. Шемихаза сам себе удивлялся. Он думал, что его все же будет тянуть обратно, ведь там осталось все, что он знал и умел в этой жизни, но он не жалел, все затмевал интерес к тому, что ждало их впереди.
Разведчики вернулись, и по их лицам Шемихаза понял: что-то они увидели. Все превратились в слух, внимая каждому их слову.
— Там, — начал старший, — много селений, народ добродушный, красивый. Мы с ними в контакт не вступали, но это видно — по тому, как общаются друг с другом. Живут, конечно, очень бедно. Просто до ужаса бедно. Рассчитывать по звездам не умеют, поэтому с урожаем у них постоянная беда. Трав не знают. Магии нет. Вообще, ни одного мага, колдуна или шамана мы не видели. Лекарей, понятное дело, тоже нет. Зато болезни есть. В общем нищета и убожество.
Он замолчал.
— Продолжай, — велел Шемихаза. — Я же вижу, что ты что-то хочешь сообщить и боишься.
— Да тут дело не в страхе, — ответил лазутчик. — Есть там одна штука, с которой мы никак не могли разобраться.
— И что это?
— Женщины.
— Кто? — не понял Шемихаза. Остальные сомкнули кольцо вокруг разведчиков потеснее. Двести воинов внимали словам в такой тишине, что было ясно слышно даже тем, кто стоял далеко.
— Женщины, — повторил старший. — Они сильно отличаются от нас. Очень сильно. Они вообще-то совсем другие. И когда смотришь на них, то испытываешь странное чувство. Я не могу тебе его объяснить, Шемихаза, потому что сам испытал его там впервые. Но что-то мне подсказывает, что мы все сделали правильный выбор. Наше знание было неполным, потому что такого мы раньше не знали. Да я и теперь не знаю, собственно.
В глубине души Шемихаза ликовал: не зря он затеял это предательство (ну а как еще назвать?). Предстояло открыть что-то неизвестное, а могло ли быть большее наслаждение, чем познание неизвестного?
Но внешне он оставался совершенно спокоен, за бесстрастное выражение лица многие считали его высокомерным.
— Ну что ж, — решительно сказал он, — спускаемся. Будет интересно.
Действительно, женщины поразили их больше всего. И разведчик оказался прав: когда ты смотрел на них, то внутри росло какое-то странное чувство. Что-то щемило, хотелось казаться лучше, сильнее, мудрее, хотелось бесконечно слушать, как они смеются, видеть их глаза, которыми они умели так стрелять, что самые могучие воины оказывались бессильны перед этими стрелами.
Но впереди их ждало еще много удивительных открытий.
Вы когда-нибудь слышали вопли утоляемой страсти, которые одновременно издают четыреста человек? О, Шемихаза понял, почему его так тянуло вниз, к этим людям. Тягучее, ни с чем несравнимое наслаждение, которое он испытал, когда смешливая девица затащила его в шалаш и, упав на землю, раздвинула ноги и повалила его на себя — это наслаждение заставило его зарычать, завопить, застонать. И вместе с ним рычали, стонали и вопили двести воинов, им вторили двести прекрасных девушек, впиваясь зубами в их шеи и ногтями — в их спины.
А с вершины Хермона взлетели орлы, поднятые этим могучим рыком, огласившим долину, и начали описывать круги, пытаясь рассмотреть, что же такое случилось этой ночью в спокойном и тихом распадке меж горными хребтами.
Оглушенный, опустошенный до звенящей пустоты, плохо соображающий, Шемихаза выполз из шалаша и уставился в звездное небо, пытаясь понять, что с ним сейчас произошло. Из соседнего шалаша выполз Езекиэль, уселся рядом с начальником, точно так же уставился в ночное небо.
— Что это с нами было, Шемихаза?
— Не знаю. Но прекрасней этого до сих пор со мной ничего не случалось.
Помолчали, отдышались.
— Правильно мы спустились, а, Езекиэль?
— О чем речь, Шемихаза!
И они снова замолчали, продолжая переваривать происшедшее и боясь расплескать то, что теперь навечно хранилось у них внутри, в хрупком сосуде сердца.
Они взялись за дело споро, по-военному, как привыкли. Нельзя было допустить, чтобы те, кто приносил им столько радости, жили в таком унизительном невежестве. Работа нашлась всем.
Шемихаза учил собирать целебные травы и корни, показывал, чем они отличаются друг от друга, какое действие вызывают, от чего может помочь полынная настойка, а чему может научить золотой корень.
Хермони, главный специалист по чарам, объяснял начальные основы магии, колдовства и, как ни странно, учил и кожевенному ремеслу. Теперь шкуры животных не выбрасывали, а стали шить из них одежды, спасающие от холодного ветра.
Коханиэл разъяснял знамения звезд и учил читать по их расположению времена года. Урожаи пошли споро, обильно, эти нижние всему обучались быстро, вот и научились вовремя сеять, и теперь уже сами определяли, когда пора жать. Даже спорили с Коханиэлом иногда.
Азраэль научил пользоваться вспышками молний. На открытое место вытаскивали срубленное дерево, ставили его на попа, и только в него попадала молния и сухая древесина вспыхивала, тащили в селение. Люди с удивлением обнаружили, насколько вареное мясо вкуснее сырого, и насколько теплее, если у тебя в жилище потрескивает огонь.
Пришлось, правда, перестраивать жилища: шалаши сгорали один за другим, воины еле успевали спасать неловких хозяев, пытавшихся развести огонь пожарче, чтоб стало еще теплей. Поэтому Даниэль учил их, как находить особую глину, как замешивать ее с водой и соломой, как обжигать на костре, чтобы получались красивые оранжевые кирпичики. А из них уже было очень удобно складывать дом. Потом его можно было еще и украсить крышей из пальмовых листьев. И не надо бояться, что такой дом сгорит — от огня стены становились только крепче.
Натаниэль учил различать знамения луны. Поэтому он больше всего пользовался женским вниманием: ведь теперь женщины могли точно знать, когда начнется кровотечение и когда произойдет зачатие.
А вот Арэтакой — тот стал главным авторитетом у мужчин, ибо рассказал им о знамениях земли. Теперь охота стала гораздо более удачной, добытчики научились читать следы зверей и с тех пор точно знали, куда побежал олень и в какой стороне скрылась лисица.
Шамшиэль, в свою очередь, научил различать знамения солнца. Это было важно. И еще он учил их считать.
В общем, все занимались привычными делами, а по ночам…
По ночам долина по-прежнему оглашалась сладострастными стонами. Дочери людей истово одаривали мудрых пришельцев любовью, и к этому пришельцы никак не могли привыкнуть. Это не надоедало, и за это можно было отдать все, а не только те жалкие, как считали сами воины, знания, которыми они щедро снабжали своих подруг и их родственников. Это была самая ничтожная плата за неведомое ранее наслаждение.
От этого наслаждения у стройных красавиц становились выпуклыми плоские животы, набухали груди, расширялись соски, и в глазах мутнело что-то непонятное, ведомое им одним. А потом стали появляться на свет один за другим красные кричащие младенцы, которые теперь занимали все внимание матерей, воркующих над ними, не отпускающих их от себя ни на секунду, кормящих жирным вкусным молоком, щедро брызжущим из увеличившихся грудей.
Все двести собирались время от времени вместе, делясь впечатлениями от той жизни, которой им приходилось теперь жить. И все согласились друг с другом, что их захватило еще одно новое чувство, ранее неизвестное. Красные кричащие младенцы вызывали щемящее беспокойство, их нужно было защитить — пока непонятно от кого или отчего, но обязательно защитить. И перехватывало горло, когда видели, как хватает беззубый рот большой розовый сосок и как склоняется над младенцем улыбающаяся подруга, и не было в мире прекрасней зрелища. И все согласились с этим.
О том, что они оставили в той, прошлой жизни, уже почти не вспоминали. А если и вспоминали, то равнодушно. Было и прошло.
Дети вырастали в огромных красавцев.
Они были действительно очень высокими. Все как один. Выше всех тех, кто был рядом. И родители очень гордились ими, торопясь передать им знания, что имели сами. Даже старея, женщины оставались прелестными и все так же дарили наслаждение, от которого никак нельзя было отказаться, ни при каких условиях. Но таких условий никто и не ставил. Это была не жизнь. Это было — счастье.
И все кончилось в один момент.
Шемихаза готовил настой из чабреца и бессмертника, чтобы дать его очередному младенцу, родившемуся на прошлой неделе в доме Номиэля. Устав помешивать варево в котле, он выпрямился размять затекшую спину, выпрямился всего на мгновение, ибо настой надо было мешать, не останавливаясь. И в это самое мгновение он увидел четыре черные точки, возникшие далеко на горизонте.
Нехорошее предчувствие забилось внутри, поднялось оттуда, заполнило тоской все тело. Шемихаза крикнул старшего из детей Номиэля, приказав ему помешивать настой, пока не досчитает до тысячи, а сам двинулся навстречу точкам.
Очень не хотелось ему идти, но не идти было нельзя.
По дороге присоединились ближайшие соратники — Рамиэль, Натаниэль, Езекиэль. Дальше пошли вчетвером. На полпути к селению встретились с теми четырьмя.
Шемихаза, как главный, поздоровался первым, стараясь быть очень вежливым, как того требовал этикет:
— Приветствую вас, Михаэль, Сариэль, Рафаэль и Габриэль.
Михаэль ответил на правах старшего:
— И тебе привет, Шемихаза. И вам, — он кивнул соратникам. Те молча кивнули в ответ. Повисло напряженное молчание.
— Ну что, бывшие воины, нравится вам ваша новая жизнь? — нарушил тишину Михаэль.
— Нравится, — спокойно ответил Шемихаза.
— А вот нам не нравится, — вмешался Габриэль, но Михаэль только бросил взгляд на него, и тот закрыл рот. Собирался ведь еще что-то сказать. Ну и правильно, что не сказал.
— Габриэль торопится, но говорит правду, — продолжил Михаэль. — Нам не нравится то, что вы тут устроили. С какой стати вы решили, что можете этим заниматься? Да еще так смело, на свой страх и риск. Зачем передавать этим несчастным совершенно не нужные им знания? Кто разрешил?
— А кто сказал, что эти знания им не нужны?
— Он сказал. — Михаэль внимательно всматривался в лицо Шемихазы, пытаясь угадать его реакцию. Но Шемихаза умел оставаться бесстрастным. — Только Он может решать, кому что и когда нужно узнавать. Только Он определяет, кто достоин, а кто — нет. И ничто не скроется от взора его. Ты что, Шемихаза, — продолжал Михаэль, и голос его становился все тверже. — Ты что вообразил себе? Что вот так спокойно сбежишь, сбросишь с себя ответственность, которую не тебе дано сбрасывать, — и все это сойдет с рук? Что Он скажет: мол, ну и ладно, пусть эти двести предателей живут мирно и счастливо, пусть извергают семя в земных женщин, когда захотят и сколько захотят, пусть делятся запретным знанием? Ты на самом деле так думал, Шемихаза?
— Нет, — честно ответил тот. — Я знал, что когда-то расплата придет, но я очень надеялся, что позже. А где-то в глубине души очень хотел, чтобы так и было, как ты сказал. Кому от этого плохо? Разве Он не хотел, чтобы людям было хорошо?
— Хотел. Но всему свое время. Нельзя нарушать ход вещей. А ты его нарушил. Теперь надо платить по счетам, Шемихаза.
— И каков же этот счет, Михаэль?
Михаэль не ответил. Он стоял, рассматривая бывших соратников.
— Н-да… А вы изменились… Размякли, расслабились. Рамиэль вон даже потолстел!
Рафаэль и Сариэль хихикнули. Улыбнулся и Габриэль. Шемихаза и его спутники хранили спокойствие. Они ждали вердикта. Но Михаэль не торопился.
— Что, женщины настолько сладки, что вы перестали быть воинами? Вся ваша сила была извергнута в их тугие нежные тела? Что вы дрожите? Натаниэль, ты же всегда был самым остроумным, чего ж молчишь? Страшно?
— Нет, не страшно, — сказал Натаниэль. — Жду, когда ты перестанешь глумиться, хочу услышать суть, зачем пришел.
— А ты мне не указывай, что и когда говорить! — разозлился Михаэль. — Я тебе не твои похотливые дружки, я тебе никто, понял? И вы нам всем больше никто. Поэтому будете стоять и слушать, а я сам решу, когда и что сказать, ясно?
Натаниэль и Езекиэль дернулись было, но вовремя остановились, опять натянув на лица каменное выражение. Габриэль на всякий случай придвинулся ближе. Рамиэль вроде только с ноги на ногу переступил, но встал так, что преградил ему дорогу. Обстановка накалялась.
— В общем, решение такое, — помолчав, начал Михаэль. — Назад вам, сами понимаете, пути нет. Но и здесь вы оставаться больше не можете. Люди, которых вы развратили своими ненужными знаниями, исчезнут с лица земли. Все, кроме одного.
— Кого? — не выдержал Езекиэль.
— Не скажу. Он единственный, кто не получил от вас никаких знаний, поэтому он будет жить как положено. И он, и дети его, и внуки его, и потомки его. И вы к ним не будете иметь никакого отношения. Это понятно?
— Понятно.
Внутри у всех четверых кричала и рвалась наружу страшная боль, мир вокруг был заполнен отчаянием, от которого нет спасения, только выхода не было, ничего нельзя было сделать. Это был конец. Но внешне они оставались невозмутимыми.
— Дальше. По поводу вашей братии. На землю вам теперь вход воспрещен. Наверх — тоже нельзя. Так что сидите, сами знаете где. Будете выполнять самую грязную, самую черную работу, которая отныне с нас снимается. Нам за верность даровано выполнять только самые приятные поручения. А вам — в дерьме возиться. Навсегда. Это тоже понятно?
— Понятно. — Шемихаза судорожно сглотнул. — Когда?
— Когда надо! — оборвал Михаэль, и четверка, развернувшись, отправилась в обратный путь.
Шемихаза и его соратники остались стоять, молча глядя на вестников, пока те не превратились сначала в черные точки, а потом и вовсе не исчезли с горизонта. Каждый из них не произносил вопроса: «Что делать?», на который не было ответа. Оставалось только ждать.
У хижины, затерянной в глухом ущелье, сидел старый Ламех и смотрел на поле, ожидая всходов. Вот так каждый день — просто сидел и ждал. Он давно жил вдали от всех, не прибившись ни к одному селению, поэтому пришествие учителей мудрости прошло мимо него.
Жена его, несмотря на возраст, была беременна первым ребенком. Вот так получилось. Он сам удивлялся.
— Ну, здравствуй, Ламех, — раздался за спиной чей-то голос. Он обернулся. На него, улыбаясь, смотрел непонятно откуда взявшийся высокий и красивый человек. Улыбался широко, прямо весь светился.
— Здорово, — буркнул Ламех, еще не зная, чего ждать от таинственного незнакомца.
— А что так неприветливо? Ну да ладно. — Человек присел рядом с Ламехом, стал смотреть с ним в одну сторону. На поле. Помолчали.
— Какие виды на урожай? — поинтересовался гость.
— Тебе-то что за дело? — опасливо спросил Ламех. — Какой тебе интерес к моему урожаю?
— Никакого, — все так же весело ответил красавец. — Но с чего-то надо разговор начинать, правда?
— Я тебя не знаю и разговаривать с тобой не собирался. — Ламех потому и жил вдалеке от всех, что был неимоверным грубияном. Не уживался он с людьми. А жена что — жена привыкла. Казалось, и не замечала.
— А придется, — улыбнулся незнакомец.
Снова повисло молчание.
— Сына назовешь Покоем[18],—неожиданно строго вдруг произнес гость.
— С чего вдруг?
— С того вдруг. Так надо. И не вздумай со мной шутить, понял?
Ламех повернулся, чтобы по достоинству ответить наглому пришельцу, но того уже не было. Исчез. Растворился.
«Ну, так назову Покоем, — неожиданно для самого себя подумал Ламех. — Какая разница? Может, и вправду так и надо».
Покой валил деревья одно за другим, обрубал сучья, с трудом оттаскивал бревна на открытое место, складывал, скреплял их между собой, смолил промежутки, затыкал их лыком, содранным с тех же деревьев, а затем повторял все сначала. Он не знал, что делает и зачем, но монотонно повторял движения: почему-то ему казалось, что надо торопиться, можно не успеть.
К чему успеть или чего не успеть — неясно. Но ясно, что работать надо было постоянно. А как иначе?
Утром вставал и начинал валить деревья, вечером, когда уже глаза не видели, куда бьет тяжелый топор, заканчивал. Падал, обессиленный в своем шалаше, с рассветом вставал — и опять.
Жена приносила ему на делянку раздавленную и размоченную в воде пшеницу, он ненадолго останавливался и, пока она кормила грудью их третьего, быстро-быстро руками собирал эту кашу и отправлял в рот.
Небо постепенно затягивало тучами, вот уже и солнце скрылось за темным облаком, несколько тяжелых капель упали на лицо Покоя. Он вытер капли пальцем, внимательно осмотрел влажную кожу.
— Сейчас дождь будет, — сообщил он жене. — Зови сюда детей.
Натаниэла с Анатолием вернулись под утро. Урчащий вапоретто подвез их к самой яхте. Толик побитой собакой отправился втирать что-то оправдательное Марине, которая смотрела на меня, как бы говоря: «Ну вот зачем он это делает? Неужели он не понимает, что этого не надо?» А Наташа, непривычно неулыбчивая и без неизменной сигареты, увела меня на корму.
Мы молчали и смотрели, как просыпается туристическая столица мира, как постепенно заполняется народом знаменитая площадь перед знаменитым собором, как поднимаются ввысь проснувшиеся наглые голуби.
— И тогда они утопили их всех, — срывающимся голосом сказала Наташа. — Всех до единого. Всех наших детей, всех наших женщин. А те беззащитно смотрели в небо, ожидая, что мы вернемся и спасем их. Наши дети: и красивые высокие исполины, и маленькие, что только-только начали ходить, и совсем младенцы, что сосали материнское молоко — все захлебнулись водой, которая была всюду, заполнила все вокруг, снесла наши дома и залила наши посевы. Ничего не осталось, только вода.
И любимые наши до последней минуты хватали ртом воздух и поднимали детей над головами, пытаясь спасти, прежде чем водоворот утянет их на дно и вода заполнит их легкие, а мы смотрели на это и ничего не могли сделать. Ничего. Даже умереть. Понимаешь? Даже умереть не могли. Мы могли только смотреть, как гибнет все то, что мы любили, и все, что мы построили. А на земле остались только вы.
— Ну а я-то чем виноват?
— Да ничем, конечно. Ты — ничем. — Наташа помолчала. — Просто иногда лучше умереть. Да не всем дано.
Повисло молчание. Я знал, что сейчас будет, но почему-то, сам себе удивляясь, боялся меньше, чем думал, что буду бояться.
— Надеюсь, ты понял, что момент настал? — спросила Натаниэла. — Но ведь тебе грех жаловаться, правда? Совсем неплохо получилось на этот раз.
— Да, — согласился я. — Неплохо, конечно. А уйду я — с лицеем-то что будет?
— Все будет в порядке. — Она даже не улыбнулась. Вообще, она больше не была похожа на Наташу, теперь это была Натаниэла. И ей надо было повиноваться. Вот просто надо было повиноваться, и все. А почему, зачем — не важно, это глупые земные вопросы.
— Я тебе обещаю, что с лицеем все будет хорошо. Ты же мне веришь?
— Конечно, — я попытался улыбнуться. — Марина…
— И с ней все будет хорошо, не переживай. Лицей получит за тебя страховку, а она будет назначена распорядителем этих денег, так что руководство проектом перейдет к ней. Да Марина, по сути, и так им руководит, так что…
— Ну что ж, если ты все так продумала. Выхода, я так понимаю, нет?
— Нет.
— Тогда — вперед. — Внутри все ухнуло, но ведь деваться и правда было некуда.
— Вот и славно. Марина! Анатолий! — позвала она. — Хватит отношения выяснять! Я вам там столик заказала в кафе на площади, сходите позавтракайте. Там вкусно. Когда еще выдастся случай позавтракать на площади Святого Марка! А мы тут в свою очередь с Александром разберемся пока, хорошо?
Ну и кто б ей сказал: «Нет, не хорошо»? Женщина, которую я любил, села вместе с мужем в вапоретто, и катер, развернувшись, отвалился от борта, затарахтел в сторону площади, заполненной разноязыкой толпой. А мне уже совершенно не было страшно. Потому что внутри теперь колыхался яркий теплый свет, и я очень старался оставить его в себе до самого конца.
— Да никакой это не конец, — в последний раз встряла в мои мысли Натаниэла. — Это, братец, только начало.
Необычайной силы взрыв на яхте таинственного русского олигарха, судя по всему, унес жизнь и самого богача, и его подруги. По счастливому стечению обстоятельств, их гости, также приехавшие из России, за несколько минут до взрыва отправились завтракать в кафе «Флориан» на площади Святого Марка.
По непонятной причине яхта взлетела на воздух. Взрыв был настолько мощным, что повредил несколько стоящих рядом судов и был хорошо виден тысячам туристов, собравшимся в этот час на площади.
Полиция подозревает, что на яхте незаконно перевозились взрывчатые вещества и что инцидент — это несчастный случай, произошедший при контрабандной перевозке. Возможно, таинственный русский олигарх был оружейным бароном и торговал оружием.
Расследование происшествия продолжается.
Раши, Рабейну Шломо Ицхаки (1040–1105) — крупнейший средневековый комментатор Талмуда.
Рош, Ашер бен Иехиэль (около 1250–1327) — выдающийся раввин и талмудист, считается одним из крупных авторитетов Галахи.
Рамбан, Рабби Моше Бен-Нахман (1194 — после 1270) — один из величайших авторитетов Галахи и комментаторов Танаха и Талмуда, каббалист, поэт.
Рамбам, Рабби Моше бен Маймон, Маймонид (в русской литературе также Моисей Египетский) (1138–1204) — выдающийся еврейский философ, раввин, врач и разносторонний ученый своей эпохи.
Иуда Галилеянин — еврейский сепаратист, главарь народного восстания против римлян; в этом восстании он погиб, а его последователи были рассеяны.
Шимон Бар-Кохба — предводитель иудеев в восстании против римлян в 131–135 гг. н. э. В ходе восстания повстанцы овладели пятьюдесятью крепостями.
Массада — крепость на вершине горы у Мертвого моря. Была осаждена в ходе восстания против римлян. Видя безнадежность положения, мужчины убили жен и детей, а затем друг друга. Последний из осажденных поджег крепость и затем покончил с собой.
Это полная ерунда! Нам тут нужен долбаный аэропорт! Мы не можем… удовлетвориться… полагаться… надеяться… Мы не можем надеяться только на морской путь! Не только катера, неужели непонятно? А если плохая погода или плохие парни перережут нам морской путь, что мы будем делать? Как будем держать связь с большой землей? — (искажен. англ.).
lf it works, don’t fix it — идиоматическое выражение, примерный перевод: «Работает? Не трогай, не пытайся сделать лучше!»
Покой — Ноах, Ной (ивр.).