А присутствующий здесь же невидимый соглядатай Паша про себя добавил, досказал ее мысль-чувство: самые первые люди, обладающие жизнью в полноте, вечные, райские, потому что еще не совершено предательство и не утрачено целомудрие. О Боже, какая тоска! Тоска и горечь оттого, что объединена она с другим мужчиной этим запредельным, райским смыслом. Паше стало нестерпимо больно, и, наверное, поэтому и возражение его прозвучало в пространстве обжигающе.
- Не вечные то были люди, а ветхие, погибшие. И они умерли. Умерли! выкрикнул он, дабы побороть затмение боли.
Лицо Андрюхи стало растерянным, а в чудесных, глубоких глазах Насти метнулся испуг. О счастье! Она видит его и помнит - кто он...
- Не бойся, - выдохнул Паша, и морщинки на ее лбу разгладились.
Андрей сунул фото во внутренний карман пиджака:
- На сердце буду хранить.
Тут посыпались из-за занавеса еще люди, послышались восклицания. Все желали праздновать, тем более что накрытые столы ожидали.
Два или три часа, проведенные компанией в застолье, не показались Паше в тягость. Молодые люди ели и много пили, танцевали, вживаясь друг в друга и по отдельности, выделывая авангардные коленца или пускаясь вприсядку. Паша взобрался на широкий подоконник. С одной стороны - холодит стекло, за которым вечерняя жизнь (мирно горит фонарь, засыпают окрестные домишки, схоронясь в садах, проехала машина, мигнув красным огнем), с другой колышется тонкая штора, атмосфера накаляется, жадная молодость торопится есть, пить, жаждет обладать и властвовать и еще сильнее воспламеняется в ритуальном танце. Становилось остро и нетерпимо, можно было расплавиться. Странно, но Паше довольно было присутствовать здесь в качестве незримого свидетеля. Весь этот вечер прихвачен контрабандой - но как и куда?.. Ах, не все ли равно, когда рядом - плясунья в красном платье...
- Не забудь свой бубен, цыганочка, - прошептал Насте в ухо Андрей, и Паша услышал, вернее, ощутил: они исчезли.
Он глянул в зал, отодвинув штору: топтались пары, но внутренняя струна тенькнула разочарованно - райские кущи пусты.
- Послушай, Иван Данилыч!
- Ты мне не тыкай! Сказал - до десяти, значит, до десяти. Не уйдешь вызову наряд и выдворю.
Андрей, распаленный, заскрежетал зубами:
- В конце концов...
Однако Настя примирительно коснулась его руки:
- Молчи. Не спорь.
Старый комендант Иван Данилыч поглядел вслед молодой паре, поднимавшейся по лестнице, покачал головой:
- Ишь ты! Анастасия хороша, - и потащился в свою каморку ставить чайник.
Да, она была хороша - тоненькая, в огненном платье, нездешняя. Андрей залюбовался. Они остановились на лестничном пролете. Каждый такой пролет украшался витражом - роскошь советской основательной эпохи ("культуру - в массы!"; витражи - в общежития). Разобрать, что именно изображалось там, было трудно - за давностью созданного. Цветные куски крошились и осыпались, другие - затягивались патиной. И все же фон юной паре составился волшебный, лучший трудно и вообразить: будто и впрямь распахивалось окно в иной мир, в райские - полустертые - сады.
Паша глядел во все глаза, не в силах избавиться от новой наплывающей тоски. Оттуда, из райского сада, сквозило предательством, утратой целомудрия, утратой полноты жизни и жизни вообще. Солнце сквозь листья - и двое, обнявшиеся на фоне заката. Он вздрогнул и скорбно очнулся, когда раздались звон и грохот: из рук Насти выпал бубен. Но влюбленные только теснее сомкнулись, и глухая горечь накрыла Пашу с головой: все бесполезно, Андрей - жених и обладатель, его право и время тоже его.
- Я возьму направление в деревню. Сельским учителям льготы. Я не пойду в армию. Не хочу расставаться с тобой. Мы поженимся. Ты станешь моей женой?
Сдавило горло. Вот он - последний миг.
- Я не позволяю! Молчи! Иначе я умру! - кричит Паша где-то там, в своем небытии.
И Настя из их общего тайного будущего мира слышит его. Она отходит к окну. Так красиво задуман холл, начинающий коридор. Вероятно, солнечные лучи, падающие через окно, сказочно подсвечивают витраж. Но сейчас поздний вечер и за стеклом темнота. Она молчит, и двое мужчин переживают муку колебания. Настя оборачивается, внимательно смотрит на Андрея, затем переводит взгляд на Пашу, и его нисколько не удивляет это. На долю мгновения они - все трое - знают и мысли, и чувства друг друга, так что не нужны слова. И все же слова звучат, потому что ясность невыносима, легче обманываться.
- Да или нет?
У Паши мелькает злая мыслишка, что еще вчера Андрею и в дурном сне не приснилась бы возможность отказа, колебания, этого самого "нет". В дурном сне?.. Боже мой!
- Тебе нельзя в армию. Ты погибнешь. Тебя предадут, - сказал Паша.
Андрей досадливо поморщился:
- У меня такое впечатление, что нас подслушивают. А меня... предают.
Смех, смешок проскользнул между ними. Нет, их вовсе не трое. Лукавый с ними, и та самая дегенеративная ухмылочка не заставила себя долго ждать. Вмешался бес, и Андрей неверно истолковал подсказку. И нечем помочь, потому что плохие помощники в борьбе с нечистым дурные сны.
- Ты разлюбила меня.
Удивительно тихо в коридорах и на лестницах. Никого. Все - на гулянке. Или они трое предстоят друг другу в заповедном месте, вынутые из реальности, скрытые в девственных дебрях? А Настя молчит.
Андрей дернулся, выхватил из кармана фото, разодрал на две неравные половины, и все трое смотрят, как они кружат: одна, где Андрей, планирует прямо в бубен (и это тоже лукавая, дерзкая насмешка), другая опускается рядом. Вся эта ситуация: девушка в красном и бубен, и главное, главное изображение мужчины в круге, ограниченном звякающими крохотными бубенчиками, - все это смутно напоминает нечто трагическое, какую-то иную, бывшую прежде и загубленную жизнь. "Погибель", - сами собой звякнули бубенчики. Андрей побледнел как полотно, испугавшись смертельно и окончательно в присутствии развлекавшегося лукавого духа, выстраивавшего символы, быть может, и непонятные, но, без сомненья, недобрые.
- Будущее предрешено, - прошептал Андрей и весь как-то ужасно засуетился и обратился к Насте, цепляясь за ниточку спасительной надежды.
Она покачала головой:
- Это не я предам!
- Да, - Андрей вдруг обрадовался. - давай породнимся, - сказал он, ты будешь мне сестра. Нет, не так - ты будешь мне родной!
"Он тоже безумец! Или безумие заразно и я заразил его?"
Между тем Андрей выхватил нож, уже знакомый Паше - с рукояткой в виде соблазнительной русалки, слегка надавливая, чиркнул по левому запястью. Поперечная царапина тотчас набухла кровью, и обильные потеки щедро заструились вниз.
- Давай, Настя. - он схватил ее руку.
Лицо ее давно было залито слезами. В эту секунду где-то в глубинном далеке запикали сигналы, отбивая время, и несуществующий диктор объявил: "Двадцать два часа", будто пропел петух, обрывая наваждение.
С лестницы донеслось ворчание, и с Пашей поравнялся Иван Данилыч:
- Говорил, наряд вызову - и вызову!
Тут глаза блюстителя нравственности округлились: он заметил окровавленного Андрея и заплаканную Настю.
Все застыли и онемели, а Андрей наконец прозрел и увидел Пашу.
- Так вот ты где! - он дико захохотал и метнул нож в соперника.
Иван Данилыч пригнулся под свистящим клинком и, распрямившись, завопил с неизвестно откуда взявшейся богатырской мощью:
- Спаси-ите!
- Сгинь, подлюга! - снова крикнул Андрей и швырнул в Пашу подхваченный с пола бубен. Тот полетел, крутясь, блистая и визжа.