На поминках Балюня вдруг сказала: "Это еще одна Божья кара: Женюшка, теперь вот Наточка". Маша сидела рядом, гладила по руке: "Ну что ты говоришь, Балюня, за что тебя карать?" - "За неверие. За то, что главной была в нашей "Синей блузе" по антирелигиозной пропаганде. А в пирамидах всегда верхней стояла - легонькая, гибкая, балетом тренированная, и плакаты держала, мол, "прогоним всех попов". И сейчас не верю, а Бог-то, видно, есть..."
- Машенька, так я узнаю, что где когда почем?
- Ну давай-давай, проведи исследование рынка, - отшутилась Маша. Надюшина идея ей нравилась.
С Лунёвом расстались вскоре после маминой смерти. Место вошло в моду, построили современную пристань с большой надписью "Зона отдыха "Солнечная поляна", и стали по субботам-воскресеньям причаливать туда неповоротливые двухпалубные теплоходы, оглушающие бодренькой музыкой, на берегу выросли палатки с теплой газированной водой "Буратино", бутербродами с черствоватым, загнутым по бокам сыром и сосисками, удушающе пахнущими соусом "Южный".
Когда Верочка училась в школе, они обязательно ездили куда-нибудь вместе летом или на зимние каникулы. Да и за границу она впервые в жизни ездила с Верочкой, десять лет назад в гости к подруге, вышедшей замуж за финна. Как только пересекли границу, Маше показалось, что даже лес изменился, стал ровнее и аккуратнее. А на первой же финской станции их поезд (по совершенно непонятной причине именовавшийся "Лев Толстой") делал двадцатиминутную остановку. Все, естественно, вышли на платформу, самые отважные даже двинулись к вокзальному павильону, а кое-кто решительно толкнул дверь кафе, отозвавшуюся звоном колокольчика. Подогреваемая нетерпеливым Верочкиным "ну пошли же", двинулась за смельчаками и Маша. И горько, и стыдно это вспоминать, и радостно, что сейчас все изменилось... Так вот, в этом кафе Верочка, проигнорировав сияющие глазурью и пенящиеся кремом пирожные, как завороженная, остановилась у игральных автоматов. И Маше вдруг стало так унизительно дрожание над этими жалкими, строго по лимиту полученными марками, какими-то ненастоящими деньгами, что она судорожно открыла сумку - как всегда, в нужный момент заела "молния" вытащила купюру и получила в обмен горсть монет. Кто-то показал Верочке, как обращаться с "одноруким бандитом", и за десять минут она утроила сумму. Трудно сказать, кто из них был в этот момент счастливее, наверное - Маша, гордая преодоленным советским комплексом.
...Смех смехом, а в Турцию они с Надюшей поехали. Их отель, не слишком дорогой (таинственные три с половиной звезды), маленький, уютный, набитый пополам соотечественниками и немцами, стоял, как и мечталось, на самом морском берегу. Была жара, но кондиционер работал исправно, и они с удовольствием ныряли с раскаленной улицы в прохладу номера. Странные люди немцы оккупировали бассейн и к кромке берега подходили, казалось, с опаской. Наши вели себя по-разному. Была там колоритная пара из Магнитогорска, о каждом шаге которой было известно всем благодаря визгливо-пронзительному голосу жены: "Вася, блин, плыви сюда, я тебе джакузи заняла!" Впечатлительные немцы слов не понимали, но напор чувствовали и почитали за благо уступить место.
Вкусно было есть пряные салаты, сидя на дощатой террасе над самой водой, не думая о количестве и цене еды - "включено". Нереальная беспечность, свобода от каких-либо обязательств - наверное, это правильный отдых. И только разговоры с Надюшей - любительницей пофилософствовать, пообсасывать свои и чужие жизненные обстоятельства, время от времени возвращали к реальности.
По вечерам, обычно к ужину, выходил хозяин отеля, красивый и необычно высокий для турка, тщательно выбритый, сияющий свежевымытой, отливающей серебром шевелюрой. На правом плече у него восседал ученый большой попугай ара, правда, не говорящий, но периодически нежно щекочущий хозяина за ухом своим по-еврейски загнутым вниз огромным клювом.
Маша старалась все принимать с изумлением и радостью: и этого правоверного джентльмена (официант - белорус из Гомеля, прирабатывавший там уже третий сезон, рассказал, что хозяин теперь хаджи, совершил в прошлом году паломничество в Мекку), и хоть и показную, для туристов преувеличенную, восточную экзотику ночной Антальи, и вызубренный, как у заводной куклы, неизменный танец живота в вечерней "культурной программе".
После непременного ночного купания в почти пустом бассейне она ложилась на чистую, ежедневно меняемую постель и, как в детстве, закрыв глаза, придумывала себе варианты судьбы то по типу "если начать жить с начала", то на будущее. Эта скрываемая ото всех забава иногда заводила ее так далеко, что поутру она чуть не в голос хохотала, вспоминая ночные фантазии.
В другой раз, решила она, поеду в такой отель одна. Но с легендой. Чтобы аккуратно, возбуждая неуемное любопытство пляжных соседок, выдавать по каплям, намеками информацию о себе. Например, свежая безутешная вдова геройски погибшего испытателя чего-нибудь секретного. Или: крупная бизнесвумен инкогнито на отдыхе. Или: физик-атомщик, хватившая большую дозу радиации. Вариантов - тьма. Но это - в другой раз.
А сейчас пора было возвращаться в Москву.
В Шереметьеве их встречал на машине Сережа с Надюшиным мужем. После первых объятий и вежливых мужских ахов по поводу шоколадного загара дам настал черед вопросов: "А как у вас тут дела?"
- Неважно у нас дела, - сказал Сережа и в совершенно несвойственной ему грубовато-ернической манере пояснил: - У Балюни, похоже, крыша поехала.
Окно было открыто. Стоял душный московский август, уже отошли светлые вечера и неотвратимо надвигалась перспектива долгой пресловутой "русской зимы".
Эта зима ожидалась особенной: Балюня стала заговариваться. Врачи криво улыбались, качали головой, разводили руками и всем своим видом демонстрировали сочувствие, удивляясь крепкому сердцу старушки. Они были бессильны: никаких отклонений, возраст - вот и весь диагноз от начала до конца, а от этого лекарства пока не придуманы.
Окно выходило в большой подковообразный двор. В центре - стандартная детская площадка с качелями, каруселью и песочницей, которую почему-то облюбовали собаки для своих нужд, а дети с совочками копошились в куче песка в другом углу. Прямо под окном росло удивительное дерево - по родовой принадлежности обычный московский тополь, в начале лета заполняющий комьями пуха весь двор, а по форме шар - совершенно круглая, как циркулем очерченная крона. Маша помнила его еще подростком, только-только подбиравшимся ко второму этажу, а Верочка узнала его стремящимся ветками в Балюнино окно - на третьем. Но самое главное: этот тополь каждую осень становился домом для огромной стаи мелких перелетных птичек. Их трудно было разглядеть среди листвы, но дерево шевелилось, щебетало, и уж совершенное чудо случалось, когда, как по команде, сотни пичужек разом взлетали вверх и дерево пустело. Сколько раз маленькая Верочка требовала открыть окно зимой, в мороз, чтобы смотреть на чудо-дерево, и плакала, не желая слушать возражений взрослых.
Потом во дворе появилось новое развлечение. Каждое воскресенье в десять часов утра там собирались несколько десятков человек во главе с активисткой, вооруженной мегафоном. Это были обманутые вкладчики банка "Саянский хребет", который занимал первый этаж соседнего подъезда, пока в одночасье не сгинул вместе с деньгами доверчивых и падких на высокие проценты граждан. Собрание начиналось с переклички, кого-то корили за пропуск предыдущей сходки, будто это был коммунистический субботник, а потом активистка докладывала последние новости: найден хороший адвокат и теперь надо вскладчину купить ему билет к этим самым "Саянам", чтобы он на месте припугнул кого-то из владельцев банка. Дальше - естественный гвалт граждан, не желающих открывать кошельки. Зато через две недели была зачитана телеграмма из Верхоянска, в которой адвокат, словно Шерлок Холмс, сообщал, что напал на след разыскиваемого мошенника.
Балюню очень развлекали дворовые сборища, и она даже как-то уговорила Машу специально приехать и полюбоваться "из бесплатной ложи" на этот спектакль.
Там образовался своего рода клуб, все перезнакомились, подружились и если бы в одно прекрасное воскресенье, ритуально сверившись со списком, начали разливать теплое шампанское в пластиковые стаканчики и кричать "Горько!", ничего удивительного не было бы.
Но денег никаких они, конечно же, не вернули и бурные собрания прекратились.
...На первый взгляд, ничего в состоянии Балюни не изменилось: она вполне бодро по утрам шествовала в ванную, готовила нехитрую еду, мыла посуду. Но то и дело что-нибудь переспрашивала, путала, забывала или повторяла одно и то же помногу раз. Еще несколько месяцев назад не пропускавшая вечерних выпусков новостей, она внезапно охладела к внешнему миру, сосредоточилась на соседях, которых стала подозревать Бог весть в чем, и родных, которых осыпала так непохожими на нее нелепыми упреками. Она теперь могла часами неподвижно сидеть в кресле, а потом огорошить немыслимым вопросом или просьбой: "Машенька, рассказала бы ты мне что-нибудь из греческих мифов".
Приехали... Она помнит разве что имена богов и кое-какие самые известные бродячие сюжеты. А тут "рассказала бы". Балюня мифы обожала, может быть, как зарубку из дореволюционного детства. Она гордилась, что семь лет жила при царе и часто повторяла, что знания, данные ей домашней учительницей - немкой Эльзой Генриховной, - ее самый ценный багаж. Составной частью багажа были мифы.
Маленькую Машу она ими просто измучила. Синяя книга с темно-красной расписной амфорой на обложке "Легенды и мифы Древней Греции", составитель Н.А.Кун. В просторечии она называлась "Мифы Куна", и звучало это загадочнее самих сказаний. Кто такой Кун? Или что такое? Наверное, Балюня стала читать ей эту книгу слишком рано, было ужасно скучно и хотелось слушать про городок в табакерке или милиционера дядю Степу. Но Балюня не только упрямо читала, но (не иначе как по примеру своей Эльзы Генриховны) педантично Машу экзаменовала. А как сразу не легло в память, так теперь - одни обрывки.
- Балюня, ну разве я помню так, чтобы рассказывать?
- Плохо. Ну, Господь с тобой, тогда читай.
Мир перевернулся. Балюня стала капризной маленькой девочкой, а Маша бабушкой, которой проще исполнить прихоть, чем убеждать и сопротивляться. Да, все у нее в жизни вверх ногами. В ее годы положено становиться бабушкой и разрываться между болезненно обожаемыми внучатами и стареющими родителями. А она бездетная сирота. Когда она говорит "ухаживаю за бабушкой", люди, не знающие ее обстоятельств, думают, что это она маму старенькую так называет, вроде как иногда именуют мужа "папочка".
В один прекрасный день Балюня не выключила воду в ванной, хорошо, кто-то из Мамонтовых заметил. "Началось, - сказала Надюша, - потом оставит чайник выкипать. Все как у всех. Теперь глаз да глаз за ней до конца". И Маша стала приходить каждый день, потом начала оставлять еду в термосе, и так, постепенно сдавая одну позицию за другой, Балюня угасала. Маша брала с собой работу, но толку было мало. Если Балюня не дремала, то требовала неустанного внимания. Правда, все меньше и меньше ей требовался собеседник, а больше слушатель. Она произносила длинные путаные монологи, в смысл которых Маша старалась не включаться, потому что все чаще, не успев закончить, Балюня начинала с начала. По-настоящему страшно Маше становилось, когда вдруг, будто очнувшись, она говорила: "Машенька, я ведь, кажется, это уже говорила. Прости, зажилась я".
А потом вновь и вновь требовала читать ей греческие мифы, которые Маша возненавидела больше, чем в детстве.
- Машенька, я помню Эльза Генриховна рассказывала, что греки молились только вслух, боялись, что иначе боги не услышат. А мне странно было. Мы-то что в церкви, что дома - про себя. А теперь я и молитвы позабыла, так язычницей и помру. И отпевать меня не трудитесь. Почитай-ка ты мне про царство мертвых.
И Маша послушно открывала Куна.
- Вот и решай,- вслух размышляла Балюня, - не то пятаки на глаза готовить, не то копейку в рот класть для Харона-перевозчика. Плохо, плохо без опоры жить. Ты-то, Машенька, ходишь в церковь?
- Хожу, Балюня, хожу.
Иногда Маша ловила себя на том, что в мыслях уже готовится к Балюниной смерти. "Куда я все эти вещи дену?" - с ужасом озиралась она вокруг. Однажды о том же заговорила и Балюня:
- Вы с Сережей барахло мое без жалости выкидывайте. Глупости все это, мол, "на память". А что хранила, я тебе сейчас покажу.
Она полезла в глубину шкафа и достала железную коробку с плотно закрывающейся крышкой. На четырех боковых сторонах, окруженные орнаментом, как в медальонах, громоздились экскаваторы, бульдозеры, трактора, а на крышке под индустриальным пейзажем красовалась надпись "1933-1958. 25 лет со дня пуска Уралмашзавода".
- Вот он, мой ящик Пандоры, - торжественно провозгласила она.
Балюня потребовала убрать все со стола. Маша с облегчением сложила в папку принесенную верстку: зачем тащила, все равно читать допоздна дома. Благо, Балюня утратила чувство времени, и ее можно было уложить спать часов в девять, так что кусок домашнего вечера для работы у нее был.
Давно Маша не видела Балюню в таком возбуждении. Она вынимала из допотопной коробки одну бумажку за другой и бережно раскладывала свои сокровища, так что скоро овальный обеденный стол напоминал музейный стенд. Маша стояла у окна и искоса наблюдала за священнодействием. Боже мой! Этикетка от вина с размашисто подписанной датой, консерваторская программка, какая-то телеграмма, от руки заполненный "листок по учету кадров", засушенные цветочки (кажется, анютины глазки) и прочее в том же духе.
Балюня жадно приближала к глазам каждый экспонат, а когда взяла в руки цветы, они вмиг утратили форму и сквозь пальцы на стол просыпалась блеклая, выцветшая труха.
- Вот так все, все прах! - Балюня мелко затряслась, заплакала, потом вдруг затопала ногами и неожиданно визгливо закричала: - Вы нарочно так делаете! Ты, Софочка, всегда приходишь одна. Где Алекс? Почему его от меня прячут? Вон отсюда! И больше не приходи одна!!!
Маша потом стыдила себя. Но в тот момент у нее разом кончились силы. Теснимая визжавшей Балюней к двери, она схватила сумку, папку и вышла в коридор. Крики сразу смолкли. От Мамонтовых Маша позвонила Сереже, все рассказала и попросила приехать с каким-нибудь успокоительным.
"Начался новый этап, - сказала на другой день всезнающая Надюша, упреки, подозрения. И главное - физически она покрепче тебя будет. Ладно, ты подумай, как вечер субботы освободить. Гулять будем".
Маша не сразу поняла, о чем это Надюша говорит, какая суббота, а потом ахнула: уже конец октября! На днях Надюшин день рождения. Время вело себя странно: тянулось и мчалось одновременно. Вроде только-только вернулись из Турции, а дальше все застыло в монотонной повторяемости дней. И требуется усилие, чтобы вспомнить, что так было не всегда, а представить, что когда-нибудь будет иначе, - решительно невозможно.
Они с Сережей, чередуясь, старались не оставлять Балюню надолго одну. Надо сказать, Мамонтовы проявили себя с лучшей стороны: бессловесный муж Зинаиды Петровны провел звонок от Балюни к ним в спальню. Мало ли что ночью приспичит. Так что пока ночевать можно было в собственной постели.
Зато взбунтовалась Верочка:
- Я все готова делать: стирать, убирать, покупать. Но одна я с Балюней не останусь!
Маша не пыталась даже возражать, тем паче стыдить, но Верочка распалилась:
- На мою долю еще хватит! Родители будут старые, ты тоже, вот я и буду за вами ухаживать. А сейчас - нет. Ну, презирай меня, на здоровье! Да, я боюсь, боюсь, что она начнет умирать. Боюсь!