– Значит, вы бы, господин Шпинель, – сказала она, – непременно увидели корону?
И хотя говорили они об этом недели две назад, он тотчас же понял, о чем идет речь, и взволнованно стал уверять ее, что тогда, у фонтана, где она сидела среди шести своих подруг, он непременно увидел бы, как сияет, как незримо сияет корона у нее в волосах.
Несколько дней спустя один из пациентов вежлива осведомился у нее, как поживает сейчас маленький Антон. Она бросила быстрый взгляд на господина Шпинеля, который был при этом, и со скучающим видом ответила:
– Благодарю вас; как же ему поживать? У него и у моего мужа дела хороши.
В конце февраля, в морозный день, более ясный и более ослепительный, чем вес предыдущие, «Эйнфрид» охватила веселая суета. Больные, страдавшие пороком сердца, беседовали так оживленно, что на щеках у них выступил румянец, генерал-диабетик напевал, как мальчишка, а господа, не справлявшиеся со своими ногами, были положительно вне себя. Что случилось? Нечто весьма важное: решено было устроить катанье, поехать в горы – на нескольких санях, под щелканье бичей и звон колокольчиков:
Доктор Леандер придумал это для развлечения своих пациентов.
Конечно, «тяжелые» должны были остаться дома. Бедняги «тяжелые»!
Выразительно поглядывая друг на друга, все остальные сговорились скрыть от них эту затею: ведь так приятно иногда проявить сострадание и показать свою чуткость. Но дома остался и кое-кто из тех, что отлично могли бы участвовать в увеселительной поездке. Что касается фрейлейн фон Остерло, то на нее никто не был в претензии. Люди, обремененные столь многочисленными обязанностями, не могут позволить себе такой роскоши, как катанье на санках. Хозяйство настоятельно требовало ее присутствия; одним словом, она осталась в «Эйнфриде». Но что супруга господина Клетериапа тоже изъявила желание остаться дома, это уж совсем никуда не годилось. Напрасно твердил ей доктор Леандер, что свежий воздух будет для нее благотворен, она уверяла, что у нее нет настроения кататься, что она страдает мигренью, что чувствует себя плохо, и в конце концов пришлось ей уступить. Упомянутому уже ранее остряку и цинику это дало повод заметить: «Вот посмотрите, теперь гнилой сосунок тоже не поедет».
И он оказался прав: господин Шпинель заявил, что хочет сегодня поработать: он очень любил обозначать свою сомнительную деятельность словом «работать». Впрочем, его отказ от поездки ровно никому не причинил огорчения, и так же легко все примирились с решением советницы Шпатц: она предпочла остаться в обществе своей подруги, так как от всякой езды ее укачивало.
Сразу же после обеда, который сегодня состоялся уже в двенадцать часов, к «Эйнфриду» подали сани, и группы пациентов, оживленных, тепло укутанных, взволнованных и любопытных, направились к ним через сад.
Супруга господина Клетериана и советница Шпатц стояли у застекленной двери, выходившей на террасу, а господин Шпинель – у окна своей комнаты, и смотрели на отъезжающих. Им было видно, как среди шуток и смеха разыгрывались маленькие сражения за лучшие места, как фрейлейн фон Остерло, с боа на шее, бегала от одной упряжки к другой и совала под сиденья корзины с провизией, как доктор Леандер, в надвинутой на лоб меховой шапке, еще раз окинул взглядом, сверкнув очками, всю процессию, а затем уже уселся сам и подал знак кучеру… Лошади тронули, кто-то из дам завизжал и повалился на сдинку саней, зазвенели бубенчики, защелкали кнуты с короткими кнутовищами, длинные их бечевки поползли по снегу за полозьями, а фрейлейн фон Остерло все еще стояла у решетчатой калитки и махала носовым платком до тех пор, пока сани не скрылись за поворотом шоссе и не улегся веселый шум. Когда она пошла через сад обратно, чтобы немедля приступить к своим обязанностям, обе дамы отошли ют застекленной двери, и почти одновременно с ними покинул свой наблюдательный пост господин Шпинель.
В «Эйнфриде» наступила тишина. Экскурсантов нечего было и ждать раньше вечера. «Тяжелые» лежали по своим комнатам и мучились. Супруга господина Клетериана и ее старшая приятельница немного погуляли, а потом каждая ушла к себе. Господин Шпинель также находился у себя и «работал». Около четырех часон дамам принесли ир пол-литра молока, а господин Шпинель получил свой обычный жидкий чай. Вскоре после этого супруга господина Клетериана постучала в стену, отделявшую со комнату от комнаты советницы Шпатц, и сказала:
– Но спуститься ли нам и гостиную, госпожа советница? Здесь мне делать уже решительно нечего.
– Сию минуту, дорогая, – отвечала советница. – Я только обуюсь, с вашего позволенья. Я, знаете ли, прилегла на минутку.
Как и следовало ожидать, гостиная была пуста. Дамы уселись у камина.
Советница Шпатц занялась вышиванием цветов на холсте, супруга господина Клотериана тоже сделала несколько стежков, но затем уронила рукоделье на колени и, облокотившись на ручку кресла, мечтательно уставилась в пустоту. Наконец она сделала какоо-то замечание, которое даже но стоило того, чтобы ради него раскрывали рот; но так как советница Шпатц переспросила: «Что вы сказали?» – то ей, к стыду своему, –пришлось повторить всю фразу. Советница Шпатц еще раз спросила: «Что?»
Но тут из передней послышались шаги, и в гостиную вошел господин Шпинель.
– Я но помешаю? – спросил он мягким голосом, еще не переступив порога; как-то плавно и нерешительно подавшись туловищем вперед, он глядел только на супругу господина Клетериана.
– Да ист, отчего же? – отвечала молодая женщина. – Во-первых, назначение этой комнаты быть открытым портом, а потом – чем вы можете нам помешать? Я уверена, что уже наскучила советнице…
На это он ничего не ответил, только улыбнулся, показав свои гнилые зубы, и неловкой походкой, чувствуя на себе взгляды обеих дам, направился к застекленной двери; там он остановился и стал смотреть через стекло, довольно неучтиво повернувшись к дамам спиной,. Затем он сделал пол-оборота в их сторону, продолжая, однако, глядеть в сад, и сказал:
– Солнце село. Небо незаметно заволокло. Уже темнеет.
– И правда, на все легла тень, – отвечала супруга господина Клеториана.
– Похоже на то, что наших экскурсантов застигнет снегопад. Вчера в это ирсмя день был еще в разгаре. А сейчас ужо смеркается.
– Ах, – сказал он, – после всех этих ослепительно ярких недель темнота даже приятна для глаз. Я, право, даже благодарен этому солнцу, освещающему с назойливой ясностью и прекрасное и низкое, за то, что оно наконец-то немного померкло.
– Неужели вы не любите солнце, господин Шпинель?
– Я ведь не живописец… Вез солнца становишься сосредоточеннее.
Вот толстый слой серо-белых облаков. Может быть, он означает, что завтра будет оттепель. Между прочим, сударыня, я посоветовал бы вам не утомлять в потемках глаза рукодельем.
– Ах, не беспокойтесь, я и так ничего не делаю. Но чем же нам заняться?
Он опустился на табурет-вертушку возле пианино и оперся одной рукой о крышку инструмента.
– Музыка… – сказал он. – Послушать бы хоть немного музыки! Иногда английские дети поют здесь коротенькие nigger-songs[4] – и это все.
– А вчера под вечер фрейлейн фон Остерло наспех сыграла «Монастырские колокола», – заметила супруга господина Клетериана.
– Но ведь вы же играете, сударыня, – просительно проговорил он и поднялся. – Вы ведь прежде каждый день музицировали с вашим батюшкой.
– Да, господин Шпинель, но это было давно! Во времена фонтана…
– Сыграйте сегодня! – попросил он. – Дайте мне один-единственный раз послушать музыку! Если бы вы знали, как я томлюсь!
– Наш домашний врач, да и доктор Лёандер тоже, решительно запретили мне играть, господин Шпинель.
– Но ведь их здесь нет, ни того, ни другогоГ Мы свободны… Вы свободны, сударыня! Всего лишь несколько аккордов…
– Нет, господин Шпинель, это невозможно. Кто знает, каких чудес вы отмени ждете! А я, поверьте мне, совсем разучилась играть. Наизусть я почти ничего не помню.
– О, так сыграйте это «почти ничего»; К тому же здесь есть и ноты, вот они лежат на пианино. Не эти, это ерунда. А вот, смотрите, Шопен…
– Шопен?
– Да, ноктюрны. Сейчас, я только зажгу свечи…
– Не думайте, что я буду играть, господин Шпинель? Мне нельзя.
Вдруг это мне повредит?..
Он умолк. Большеногий, седоволосый, безбородый, освещенный двумя свечами, горевшими на пианино, он стоял, опустив руки.
– Ну что ж, больше не буду просить, – сказал он наконец тихо. – Если вы бойтесь причинить себе вред, сударыня, то пусть молчит, пусть будет мертва красота, которая могла бы зазвучать под вашими пальцами.
Не всегда вы были так благоразумны; уж во всяком случае, не тогда, когда вы, наоборот, сами отказались от красоты. Покидая фонтан и снимая маленькую золотую корону, вы не очень-то пеклись о своем здоровье и проявили гораздо больше решительности и твердости… Послушайте, – сказал он после паузы, и голос его стал еще тише, – если вы сейчас здесь сядете и сыграете, как прежде, в те времена, когда рядом с вами стоял отец и звуки его скрипки вызывали у вас слезы… то может случиться, что она вновь незримо засияет у вас в волосах – маленькая золотая корона…
– Правда? – спросила она и улыбнулась… У нее вдруг пропал голос, и одну половину этого слова она произнесла хрипло, а Другую беззвучно.
Она кашлянула и сказала: – Правда, что это у вас ноктюрны Шопена?
– Конечно. Ноты раскрыты, и все готово.
– Ну, тогда я, благословясь, сыграю один из них, – сказала она. – Но только один, слышите? Впрочем, больше вам и самому не захочется.