Келли
Конец
(Ночь, которая нас уничтожила)
*
Дневник, я думаю… Нет, я боюсь, что смерть Мары полностью уничтожит нас. Это невыносимо. Мое терпение на грани из-за молчания Ноа. Оно плещется через край, и я знаю, что в какой-то момент сломаюсь, что эта стена, которая выстраивается между нами, станет нерушимой. На него уже тяжело смотреть. Боль Ноа так заметна, что даже если он и пытается ее скрыть, я вижу, насколько она свежа и остра. И я ничего не могу с этим поделать. Я знаю, что в какой-то момент между нами произойдет разговор, и уверена, ничего прекрасного в нем не будет.
Я так просила его рассказать о том, что случилось с Оливером и Хейзел, но он закрылся от меня и отказался разговаривать. Эта ситуация так напоминает ту ночь, когда умерла Мара. Все началось со слов: «Мы оттягиваем момент, Кел. Мы больше не можем так с ней поступать». Это был последний раз, когда Ноа говорил со мной о Маре.
Разве сейчас с нами происходит не то же самое? Ты помнишь ту ночь, дневник? Я писала о ней. Все здесь, на этих страницах. В мельчайших подробностях.
*
Обычно я не перечитываю то, что написала. Но сегодня я перелистываю страницы назад. Возвращаюсь к той, которую никогда не осмеливалась прочитать снова. Не знаю, почему делаю это. Может быть, чтобы вспомнить мою драгоценную белокурую малышку, у которой слишком рано отняли жизнь.
Мне требуется некоторое время, чтобы найти необходимую запись, но потом я, словно по велению рока, вновь перечитываю события той ночи. Глубоко вздохнув, я провожу пальцами по потрепанным страницам, исписанным чернилами. А затем читаю то, что написала в тот день. В день ее смерти, двадцать восьмого августа.
*
Дневник, мы на краю. Знаю, ты не ожидал такого, верно? Конечно же, нет. А теперь нет ни трубок, ни датчиков. Нет никакого смысла. Это конец. Ноа спит рядом с ней после трех бессонных дней, и совсем скоро (хотя мы не знаем когда) Мара уйдет в неизвестность. Мне хочется верить, что она больше не будет испытывать боль. Мы планировали устроить вечеринку по случаю ее седьмого дня рождения, но вместо этого мы здесь, в тускло освещенной больничной палате в Остине, держим ее за руки и молимся об успокоении. Так много всего произошло за эти три дня, после того как закончился ее последний курс химиотерапии.
В пятницу, когда мы пришли на обследование, все было нормально. Мара сказала, что у нее болит спина, поэтому мы привезли ее в больницу. Через четыре часа нам перезвонили и назначили встречу. Мы приехали. Мне вручили коробку салфеток и сообщили новости. Болезнь незаметно распространилась и охватила ее крошечное волевое тело. Я не хотела в это верить, но знала, что это правда, потому что у Мары начала опухать правая сторона тела. С тех пор как полгода назад нам сообщили, что у нее рак, мы выполняли все, что было предусмотрено в плане ее лечения, в том числе операцию по удалению опухоли в бедренной кости. Но чаще всего, когда остеосаркома разрастается, она дает метастазы в легкие. В случае с Марой она распространилась так быстро, что мы никак не могли остановить ее развитие. И теперь опухоль в ее груди настолько большая, что давит на сердце, легкие и дыхательные пути.
— Мне так жаль. Мы могли бы попытаться и дальше с этим бороться, но шансы, что Мара переживет следующие пару дней, очень малы.
Призрачная надежда на то, что, может быть, свершится чудо, превратилась в прах. Все кончено. Больше не будет никакого лечения и инъекций. Никаких пересадок стволовых клеток. Больше никакой рвоты, кровотечений из носа, выпадающих волос и серьезных операций, во время которых ее тело полосовали, чтобы спасти. Рак победил. Что бы мы ни делали с этого момента, все кончено. Рак отнимет у нее жизнь.
Вивиан, специалист по детской жизни, обращается ко мне (Примеч. Специалист по детской жизни в Северной Америке — это специалист, традиционно работающий в больницах, фокусируется на психосоциальном развитии детей и поощряет эффективные стратегии выживания для детей и их семей в условиях стресса. Они признают индивидуальность пациентов и используют ряд подходящих для развития мероприятий, включая игры, подготовку к медицинской процедуре, образование, самовыражение и поддержку семьи, чтобы помочь справиться с госпитализацией, болезнью или смертью):
— У Бога есть на нее более грандиозный план.
Ноа смотрит на нее.
— На хер это, — говорит он, выходя из палаты. Мне больно от того, как он хлопает дверью.
Я смотрю на Мару. Ее глаза закрыты, дыхание учащенное. Я согласна. На хер это. Мне не нужно утешение. Черт возьми, я хочу, чтобы моя дочь жила! Я хочу, чтобы она каталась на велосипеде, играла и стала такой, какой пожелает, потому что она этого достойна. Она не заслуживает этой ужасной болезни, разрывающей нас на части и высасывающей из нее всю жизнь. Сейчас от Мары остались кожа да кости, она лишилась волос и едва может поднять голову. Ее потрясающие голубые глаза поблекли. Даже когда она их открывает, это ничего не меняет. Я вижу. Она умирает.
И ненавижу. Очень сильно. Ненависть бушует во мне с такой силой, что я хочу разрушить все вокруг. Хочу бить кулаками по окну за пределами ее комнаты просто для того, чтобы почувствовать хоть какую-то боль, кроме той, которая эмоционально добивает меня. Я настолько сильно хочу почувствовать физическую боль, что меня трясет.
Вивиан касается моего плеча.
— Я знаю, что вам тяжело. Но вы должны сохранять спокойствие.
Все вокруг обеспокоены тем, что я испытываю слишком большой стресс, ведь это вредно для моего еще не рожденного ребенка. Но как я могу думать об этом, когда мой первенец умирает у меня на глазах? Разве это честно? Нет. И никогда не будет! Хмурясь, я смотрю на нее.
— Вы теряли ребенка, Вивиан? Вы вообще знаете, на что это похоже, или вы здесь только потому, что сотрудники больницы попросили вас приехать? Я не хочу быть вашей работой. Я просто хочу обнять свою дочь и сказать ей, что все будет хорошо, даже если это не так.
Я чувствую себя идиоткой, когда она произносит:
— У моего двухлетнего сына нейробластома. — Я молчу. Смотрю на Мару, держа ее за руку. Вивиан гладит мое плечо. — Поговорите с ней. Сделайте так, чтобы Мара чувствовала себя комфортно и поняла, что она не одна.
Как я могу это сделать, когда во мне кипит гнев?
Сердце обливается кровью. Я прерывисто вздыхаю и продолжаю идти, понимая, что мне стоит не просто взглянуть на нее, а сделать что-то большее.
Сегодня воскресенье. На улице жара. Кондиционеры в больнице едва справляются с нагрузкой, но этого все равно недостаточно. Пытаясь охладить Мару, сотрудники принесли вентиляторы. Она так сильно потеет. Ее дыхание изменилось. Оно затрудненное, резкое, как будто дочь в любой момент задохнется. Завтра ее седьмой день рождения, и я боюсь, что она не переживет сегодняшнюю ночь. На Мару надели кислородную маску, и она больше не реагирует на нас.
Последние слова дочь произнесла, когда мы сказали ей, что болезнь распространилась на грудь.
«Дурацкий рак».
Я плачу.
Ноа смотрит на стену, будто хочет прожечь в ней дыру.
Мара права. Дурацкая болезнь, и никогда ребенок не должен проходить через такое. Родители не должны познать такую боль, но мы сидим рядом с Марой и молимся об утешении. Вивиан разговаривает с Оливером и Хейзел, хотя я не уверена, что они понимают, о чем она толкует.
Оливер спрашивает:
— Когда она умрет?
Ноа, который все это время молча сидит рядом со мной, резко нагибается вперед. Его душат рыдания.
Я ненавижу этот вопрос, потому что не хочу думать о смерти моей девочки, когда в любой момент могу родить ее сестру. Вивиан говорит детям, что у каждого ребенка есть пазл, который он должен собрать, а мы все — кусочки головоломки Мары. И, как только Мара соберет все кусочки своего пазла, она уйдет.
Я не могу вынести эту боль. На сердце так тяжело, так грустно, что… Даже не знаю.
Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Остановите это! Дайте дочери больше времени. Дайте нам больше времени с ней. Пожалуйста, Господи, я умоляю тебя. Не забирай ее.
*
Закрыв глаза, я представляю ее милое личико до того, как она заболела раком: длинные светлые кудри, самые яркие голубые глаза и то, как она гонится за Оливером по нашему двору позади дома. Именно такой я ее вижу, когда она быстро бежит по высокой траве навстречу солнцу, которому и принадлежит моя маленькая девочка, ― всегда в ярком свете, соответствующем ее прекрасной душе.
Слезы заливают мое лицо так сильно, что я не могу нормально дышать, но продолжаю читать. Это пытка, но я не могу остановиться, ведь почему-то это дает мне возможность почувствовать себя ближе к моей драгоценной девочке. Как будто я снова в том дне и могу представить каждый вдох Ноа, поверхностного, затрудненного дыхания Мары и боли, растущей внутри нас, потому что мы знаем, что все кончено.
*
Дневник, сейчас три часа ночи. День ее рождения. Ноа держит Мару на руках, прижав к ее лицу прохладную салфетку. Рубашка мужа пропитана ее потом и его слезами. Думаю, это может случиться в любой момент. Врачи приходили проверить ее показатели и сказали, что это произойдет в любое время. В любую секунду ее сердце остановится. Дочке поставили капельницу с морфием, чтобы облегчить боль. Несколько минут назад она открыла глаза и посмотрела на Ноа. Она ничего не сказала, но попыталась снять маску. Я знала, что маска помогает ей дышать, но дочь с ней боролась. Ноа ее снял. Он заполз на кровать, стянул с нее все одеяла и теперь держит ее в своих объятиях так же, как в тот день, когда она родилась. Голова дочери покоится на его груди, а крошечное исхудавшее тело — свидетельство того, какой урон ей нанесла эта ужасная болезнь. Мара вся в поту, ее сердце так бешено бьется, как будто она бежит марафон.
Но в объятиях папы она освобождается от боли и крепко держится за него. Грудь Ноа сотрясается от рыданий, когда он поднимает руку и гладит ее по головке, а затем прижимается губами к ее лбу.
— Все в порядке, малышка. Папочка рядом.
Меня охватывает волна воспоминаний. Вот Ноа обнимает ее после родов, радуясь появлению дочери. Вот он учит ее ходить, катает на тракторе по ранчо и целует поцарапанные коленки. И сейчас это.
Мое последнее воспоминание о нашей прекрасной маленькой девочке будет связано с ее смертью. Она проигрывает борьбу с этой ужасной болезнью.
Ноа вытирает слезы с глаз. Сейчас он так сильно рыдает, что его тело сотрясается, и он едва может удерживать дочь. Я присаживаюсь рядом с ним. Ноа одной рукой обнимает меня, другой прижимает к своей груди Мару.
Наступает тишина. Мара дышит все реже и реже. Я молюсь. Молюсь о чуде или о том, чтобы Господь забрал ее. Мне больше невыносима мысль о ее страданиях. Я не помню, чтобы хоть раз случалось так, как я задумала.
А я полагала, что у нас будет больше времени.
Я смотрю на Ноа. Наши глаза заливают слезы, мы не можем сформулировать мысли и тем более что-то сказать друг другу. Сегодня мы должны были праздновать день рождения Мары. Вместо этого мы обнимаем ее, признав поражение в этой битве.
Я прижимаюсь губами к ее виску.
— Ты можешь идти, малышка.
Не знаю, почему я говорю это. Может быть, из-за страха того, что дочь держится из-за нас.
А затем я слышу ее последний вздох. Вздох, после которого наступает невыносимая тишина. Ее маленькое сердечко остановилось. Я смотрю на Ноа, но он не обращает на меня внимания. Его тело замерло.
Она ушла.
Мара собрала свой пазл, но в моем собственном пазле теперь всегда будет отсутствовать кусочек.
Еще час мы обнимаем ее. После оглашения времени смерти. После купания. После всего этого, и единственное, что может быть хуже, чем смотреть на свою мертвую дочь, — это видеть выражение полнейшей агонии на лице своего мужа и желать, чтобы он утешил тебя, обнял и сказал, что все будет хорошо. Даже зная, что он физически не способен на это.
Я чувствую себя одинокой и запертой в своем гневе и печали. На самом деле я не уверена, какая из этих эмоций выражена сильнее. Я касаюсь ее рук, лица, целую ее и, хотя прекрасно знаю, что она ушла, говорю ей в последний раз: «Я люблю тебя».
Ноа ничего не произносит. Он смотрит в пол, дрожа всем телом. Он тянет меня за руку.
— Я не могу здесь находиться, — говорит он сломленным, потерянным голосом.
А затем мы выходим за двери без нашей дочери. В тот самый день, когда привели ее в этот мир семь лет назад. Как уйти от своего ребенка? Откуда взять силы, зная, что после этого вы никогда не увидите его? Когда мы выходим с сумкой, в которую упакованы одежда и одеяла Мары, то молча сидим в машине, наблюдая, как солнце встает над парковкой. Жара, как и боль, удушающая и не приносит никакого облегчения. Меня беспокоит, что дочь лежит в больнице. Ей слишком жарко? Или слишком холодно?
Я беру Ноа за руку, лежащую на руле. Мой крик — единственный звук, раздающийся в этой тишине, не считая тяжелого дыхания мужа.
— Может, нам забрать детей? — спрашиваю я, потому что мне необходимо обнять их.
Понятия не имею, как мы им расскажем о Маре, но потребность быть рядом с ними превыше всего. Может, если я увижу их, мне будет не так больно. Я думаю о Маре, лежащей в морге, и эта мысль не дает мне покоя. Представляю ее маленькое одинокое тельце на холодном столе…
Я плачу в ладони, не в силах больше сдерживаться. Ноа, не говоря ни слова, заводит грузовик и выезжает с больничной парковки.
Я молюсь, чтобы все это оказалось кошмаром, от которого я проснусь и пойму, что последних шести месяцев на самом деле просто не было. Я молюсь, чтобы Ноа полностью не закрылся от меня. Молюсь, чтобы мы справились, потому что на данный момент не уверена, что смогу пережить следующую минуту, не говоря уже о том, что смогу жить без нее. Я боюсь входить в наш дом, осознавая, что она больше никогда не будет здесь жить. Не будет бегать вокруг, доставая Оливера, нежно ворковать с Хейзел и относиться к Севи как к своей собственной кукле. Я не услышу ее болтовню и не увижу ярко-голубые глаза, когда она прячется от нас, как только приходит время купаться.
Как мы сможем вынести это?
Я не хочу. Я хочу свою дочь, черт возьми!
Хочу, чтобы она была здорова!
Я хочу умереть.
Я хочу, чтобы эта боль прошла.
*
Боль. Она все еще не отпускает. Спустя несколько недель после смерти Мары, когда я сидела с новорожденным ребенком на руках в кабинете своего психолога, она сказала, что время залечит раны. Думаю, она солгала, потому что зияющая дыра в моей груди никуда не делась. Она до сих пор здесь: открыта и кровоточит оттого, что моя жизнь не соответствует той, которую я представляла, когда выходила замуж за Ноа. И, что бы я ни делала, рана не заживает.
Я закрываю дневник, прижимая его к груди, и рыдаю от ярких воспоминаний. Ноа лежит рядом со мной в нашей постели, спиной ко мне. Не знаю, спит ли он, слышит ли мои рыдания, но, как и в ту ночь, когда Мара оставила нас, он игнорирует меня, а я теряюсь в его удушающем молчании. Я вспоминаю момент после того, как Мара сделала последний вздох, ― то, как Ноа смотрел на стену, как сейчас. Мы были настолько поглощены гневом и обидой из-за того, что она ушла, что на автомате проживали дни после ее смерти, не разговаривая друг с другом. И даже сейчас это невозможно.
Мои глаза горят от сухого воздуха в комнате, поэтому я выключаю потолочный вентилятор. Ложусь, глядя на его лопасти. Я смотрю, как они медленно кружатся, с каждым оборотом двигаясь все медленнее, пока полностью не останавливаются и не наступает тишина.
Я оказалась права.
Пусть в тот день дочь и собрала свой пазл, в нашем же навсегда исчез последний кусочек.