Ноа
Когда рушатся стены
(Я воздвигаю их еще выше)
Что ж, ужин прошел ужасно, верно? Но знаете, что еще хуже? Ссора с женой в три часа ночи из-за того, что ты не удалил видео, как обещал.
Я пожимаю плечами. Лай Севи, доносящийся из-за двери, раздражает еще больше.
— Знаю, я сказал, что удалю его, но не сделал этого.
Келли смотрит на меня, ее щеки пылают, глаза умоляют меня открыться ей.
— Почему же?
— Потому что оно горячее. Вот почему, — сухо отвечаю я. Это только одна из причин, по которой я его не удалил.
Жена смотрит на меня. В ее глазах вспыхивает гнев, и я знаю: она ненавидит тот факт, что я не даю ей желаемого. Ей нужен ответ. Веская причина, почему я не удалил видео.
— Ты всегда думаешь, что все не так уж страшно. Думаешь, что все обойдется, да? Иногда так не получается, Ноа. — Она сжимает губы и отворачивается в сторону. — Иногда происходит наоборот, и становится только хуже.
Я вспыхиваю, не желая говорить об этом.
— Я не хочу вести с тобой этот гребаный разговор, Келли. — У меня такое чувство, будто я задыхаюсь, пойманный в ловушку. Грудь сдавливает, челюсти сжимаются от закипающего внутри меня гнева, потому что я знаю, почему она поднимает эту тему. — Но мы всегда к этому возвращаемся, верно?
Сидя на краю кровати, Келли смотрит на меня. По ее щекам текут слезы.
— Я говорила тебе, что переживаю по поводу нее.
В поражении я всплескиваю руками, осознавая, что все, что она говорит мне, — крик о помощи, но все равно избегаю данной темы, потому что не хочу об этом говорить.
— Я же не знал, что у Мары рак. — Я произношу это дрожащим, резким голосом. — Я ничего не могу с этим сделать. Она умерла, и мне, черт возьми, жаль. Мне чертовски жаль. Я бы оказался на ее месте, будь у меня такая возможность. С удовольствием! — Я срываюсь на крик, теряя самообладание. — И тогда тебе не придется ненавидеть человека, за которого ты вышла замуж!
Мой голос наполнен такой яростью, что даже я сожалею о своих словах, но все равно произношу их.
Келли поднимается, ее глаза блестят, а на прекрасном лице отражается столько эмоций.
— Ноа…
Я пытаюсь отделаться от чувства собственного предательства, которое так отчаянно сдерживаю, но получается это у меня довольно-таки хреново.
— Нет, с меня хватит. Мне надоело слушать, как ты обвиняешь меня в этом. Если ты хочешь от меня уйти, так и быть. — Я беру подушку с нашей кровати. — Мы что-нибудь придумаем.
Рыдания жены наполняют комнату.
— Куда ты собрался?
— Пойду выгуляю чертову собаку.
Закрыв дверь в спальню, я поднимаю Севи с пола и несу его в детскую.
— Гулять? — спрашивает он, показывая на лестницу и протягивая мне поводок.
Знаю, ситуация начинает выходить из-под контроля. Я качаю головой и иду по коридору в его комнату.
— Нет, песику пора спать.
Должно быть, сын устал, потому что не сопротивляется и ложится в кровать. Через пять минут он уже спит.
Мне же не уснуть, поэтому я спускаюсь вниз, завариваю себе кофе и выхожу на улицу. Некоторое время я стою там и наблюдаю, как небо меняет цвет с черного на голубой, а затем иду к концу подъездной дорожки и смотрю в высь; облачно, звезд не видно.
Я быстро поворачиваюсь, когда замечаю рядом с собой тень. Это Боннер. Единственный человек в нашем районе, который почти не спит.
— Леди из ТСЖ звонила?
Я отпиваю кофе.
— Ага. Она нас задолбала.
Боннер смотрит на лужайку и улыбается:
— Впечатляет.
Я борюсь с желанием сообщить о том, что она сказала то же самое, но мне не до веселья. Не сегодня.
Стоя рядом со мной, он сует руки в карманы шорт.
— Мать Кел тот еще фрукт.
Я киваю. Вздох срывается с моих губ, когда меня посещает мысль о том, чтобы разбить чашку с кофе о тротуар. Интересно, достаточно ли будет звука разбившейся керамики, чтобы обуздать гнев внутри меня? Не уверен, что что-то способно заглушить эту ярость. Она так долго копилась, что найдет способ выйти наружу.
— Я не в настроении болтать, Бо, — говорю я ему, надеясь, что он оставит меня в покое.
Боннер кивает в знак признательности, но не затыкается.
— Половина моей семьи умерла.
Я перевожу взгляд с чашки на него.
— Что?
— Родители умерли, когда я был мелким. Сестра, когда мне было шестнадцать, брат — несколько месяцев назад… Я притягиваю смерть. А около года назад у Эшлинн случился выкидыш. Она потеряла ребенка на четвертом месяце беременности.
Я даже не знаю, что сказать, поэтому решаю промолчать. Часть меня зацепилась за тот факт, что его жена-порнозвезда забеременела. Это был его ребенок? Я просто смотрю на Боннера и удивляюсь. Из всех городов и районов мы переехали именно сюда, поселившись по соседству с этим пацаном.
Легкий ветерок обдувает лицо, вырывая меня из мыслей. Прочистив горло, я тяжело вздыхаю:
— Мне… жаль.
Боннер пожимает плечами.
— Такова жизнь, чувак. Смерть — это часть жизни, но смерть твоего ребенка даже не сравнится с моими потерями. Это просто невообразимо.
Он прав. Так и есть. Я никогда не имел дела со смертью. Мои родители живы, бабушки и дедушки тоже… С Марой мы впервые столкнулись с подобным. Такое случается, когда умирает именно ваш ребенок. Не могу представить, что может быть хуже этого.
Я снова смотрю на небо.
— Думаю, больше всего меня беспокоит, что я ее потерял, потому что я ее отец, понимаешь? — Мой подбородок трясется, я не в силах сдержать нахлынувшие эмоции. — Я должен был защищать ее, но не смог. Я не мог противостоять раку.
Я опускаю голову, смотря на тротуар.
Боннер обдумывает мои слова, или, по крайней мере, мне кажется, что он это делает. Боннер склонил голову набок, возможно, находясь в замешательстве. Когда находишься с этим пацаном, нельзя сказать наверняка.
— Как-то я трахнул цыпочку, которая была медиумом.
— Что?
— Медиум. Она типа видела мертвых и разговаривала с ними, я точно не знаю. Это определенно были самые страшные четыре месяца в моей жизни, потому что мне казалось, будто все эти призраки болтали с нами, пока мы трахались.
Я уставился на него. Бьюсь об заклад, что и вы тоже. О чем он, черт возьми, говорит?
Почувствовав мое замешательство, он, улыбаясь, отмахивается.
— Во всяком случае однажды она сказала мне кое-что, и это меня поразило.
— Думаю, я не хочу знать, чем закончилась эта история.
Боннер смеется, а затем его улыбка сходит с губ, и лицо принимает серьезное выражение, что для него неестественно.
— Она сказала, что смерть не событие. Это путь к выживанию для живых. А когда умирает ребенок, значит, ему предначертана короткая жизнь. И он должен прожить свои дни, пытаясь достичь определенных целей, чтобы потом направиться к чему-то возвышенному.
— Откуда она это знает?
— Она потеряла своего четырехлетнего сына в аварии. Судя по всему, она до сих пор видит его каждый день.
Я снова пялюсь на Боннера. Почему вообще мы начали говорить об этом?
— Что ж, это делает комментарий про секс еще более жутким.
— Это ты мне говоришь, чувак? Я мог бы рассказать тебе какое-нибудь дерьмо, которое напугает тебя, но не стану.
— Ух. Ага, не надо, пожалуйста.
В наступившей тишине Боннер хлопает рукой по моему плечу.
— Ты хороший человек, Ноа.
Я фыркаю, не зная, верить ему или нет. Если я хороший человек, то почему не смог спасти свою дочь от смерти? И почему не могу спасти мой брак от развода?
Когда Боннер уходит, я думаю о том, что он сказал. Достичь целей и направиться к чему-то возвышенному. Как мы с Келли можем двигаться дальше, если не хотим? Пофиг, что у Бога есть план. К черту всех, кто говорит, что все происходит не просто так и что время залечит раны.
Это не так.
Мы разгребаем последствия, обломки. По-прежнему удовлетворяем свои потребности, но внутри наши раны истекают кровью.
Я иду к лестнице и захожу обратно в дом, жалея, что не поспал этой ночью. Поднимаясь по лестнице, я смотрю на закрытую дверь спальни. Я не вхожу. Вместо этого сижу в коридоре, обхватив голову руками. Почему мне так сложно открыться жене? Я не знаю ответа. Я верю в брак. Верю в его ценность, в его значимость. Я обещал Келли вечность, и я отдам ее ей, только разве она этого хочет?
— Папочка?
Я поднимаю взгляд и вижу, что передо мной стоит Хейзел в пижаме со свинкой и плюшевым мишкой, зажатым в руке, который раньше принадлежал Маре. Тот, которого Мара отдала ей за пять дней до своей смерти. Это была любимая игрушка Мары, и я помню, как мы с Келли недоумевали, почему она отдала его. Она понимала, что умрет? Поэтому отдала его ей?
Я смотрю на Хейзел.
— Что ты здесь делаешь в такую рань?
Она пожимает плечами.
— Не могу уснуть. Моя комната подглядывает.
— А?
Хейзел прижимает пальцы к губам и указывает на потолок.
— На меня смотрят глаза.
О чем она говорит, черт возьми?
Дочь заставляет меня идти за ней в комнату и указывает на деревянный потолок, а затем на сучки в досках.
— Глаза.
Я смотрю на потолок, немного испугавшись.
— Это всего лишь сучки на дереве, дорогуша. Не глаза.
Я понимаю, почему она думает, что они наблюдают за ней, и мне сейчас же хочется закрасить их. Я замечаю какое-то движение на ее кровати и хмурюсь.
— Хейзел, это не твой кот. Ты должна вернуть его Боннеру и Эшлинн.
Она пожимает своими хрупкими плечиками.
— Я не виновата, что меня он любит больше. — А потом дочь хватает меня за руку, и мой взгляд останавливается на плюшевом мишке. — Папочка?
— М-м?
— Я прошу прощения за то, что у твоего сердца болит животик.
Откуда я должен знать, что это значит?
— Что?
Дочь отрывает взгляд от медведя.
— У твоего сердца болит животик с тех пор, как Мара попала на небеса. Я чувствую себя несчастной. — Она протягивает мне плюшевого мишку. — Мара хочет, чтобы он был у тебя.
Лучи утреннего солнца проникают в ее комнату. Я встаю на колени, смотрю на дочь, не зная, чего она этим хочет добиться, но не могу сдержать дрожь в голосе, когда говорю ей:
— О, ну, теперь он твой. Мара отдала его тебе, милая.
Хейзел толкает медведя мне в грудь.
— Я рядом.