Келли
Он даже не понял, как его выбросили. В буквальном смысле.
(Бедный дневник. Он такого не ожидал)
Дневник, я так зла. Нет, я безумно зла. Существует ли для описания этого состояния подходящее слово? Ноа не хочет посещать могилу Мары. Почему? Почему бы ему не сходить туда? Я не знаю и не могу понять его логику. Честно говоря, дневник, когда я начала писать тебе, то думала, что ты сможешь меня исцелить. Я думала, ты сможешь залечить мои раны. Я подумала, может быть, благодаря воспоминаниям я смогу снова найти себя и понять, когда мы потеряли связь. Я знала, что это произошло, когда умерла Мара, просто подумала, что со временем мы снова сможем обрести друг друга. Я решила, что постепенно Ноа откроется мне, и наши отношения придут в норму. Но как мы можем это сделать, если он постоянно отталкивает меня и не может открыться? Я боюсь, что наши отношения снова на грани, потому что каждый раз, когда он закрывается от меня, мое сердце чуть-чуть остывает. В конце концов, не уверена, хватит ли сил, чтобы пережить это.
***
На ночь мы остановились в Тусоне. В единственном отеле, в котором есть свободные места. В номере только две кровати, поэтому на каждую улеглись по три человека. Оливер, Севи и Хейзел спят на одной кровати, Ноа, Фин и я — на другой.
С Ноа мы почти не разговариваем. Он смотрит на стену. Я смотрю в окно. Слышно только сопение Севи и отдаленный гул светильника где-то за пределами номера.
Так проходит вся ночь, и я не знаю, нужно ли что-то сказать. Часть меня не желает разговаривать, потому что, если муж хочет забыть нашу дочь, может быть, я должна ему позволить сделать это.
День проходит так же, как вчера. Дети сводят Ноа с ума, а я пытаюсь приручить маленьких монстров. При этом мне кажется, что муж смотрит на меня так, будто эта поездка была худшей идеей на свете.
Мы въезжаем в Остин около трех часов дня, и, как я и ожидала, первой же просьбой Хейзел было:
— Давайте навестим Мару.
Я смотрю на Ноа, зная, что он не откажет ей, потому что мы буквально в пяти минутах езды от кладбища, которое находится по пути к дому его родителей.
Ноа тут же напрягается и поворачивает налево, направляясь к дороге, ведущей на кладбище. Судя по его лицу, ему не нравится эта затея. После смерти Мары он всего один раз был на ее могиле. В годовщину. Пока мы отмечали ее день рождения с кексами в виде единорогов и розово-серебристыми воздушными шарами, Ноа держался в сторонке и ничего ей не сказал. Я боялась, что сегодня будет то же самое.
Глубоко вдохнув, Ноа паркуется. Выйдя вместе с детьми из машины, я оглядываюсь на него, держа Фин на руках.
— Ты идешь?
Он качает головой.
— Давай ты пойдешь одна.
Я захлопываю дверь и ухожу, не оглядываясь. Пошел он на хрен. Если он не может просто прийти и взглянуть на могилу дочери, я отказываюсь делать это с ним.
Шагая рядом со мной, Оливер оглядывается через плечо.
— Папа не идет?
Я обнимаю его за плечи, Хейзел и Севи бегут впереди нас.
— Думаю, ему просто нужно немного побыть в тишине.
Оливер замедляет шаг, когда мы приближаемся к дубу, рядом с которым похоронена Мара. Я ненавижу чувство, с каждым шагом зарождающееся в моей груди, и осознание того, что больше не увижу ее лица, даже не почувствую ее присутствие, потому что в некотором смысле Ноа прав. Здесь только ее тело. Мне хочется, чтобы было что-то большее, но лишь потому, что я хочу вернуть своего ребенка. Я не хочу навещать ее здесь. Я хочу держать ее на руках. Но мне приходится навещать ее, если в этом есть смысл. Да, здесь просто ее кости, разлагающееся тело ребенка, который не должен был умереть раньше меня. Тело, которое мне не удалось защитить.
Как ее мать я чувствую, что обязана быть здесь. И сколько бы раз вы ни говорили скорбящим родителям, что они не виноваты в смерти своего ребенка, они вам не поверят.
Могила Мары усеяна полевыми цветами, которые цветут здесь каждую весну и увядают к лету. Сейчас осень, поэтому ярких цветов нет, но видно, что за могилкой ухаживали. В вазах, расположенных по обе стороны от надгробия, стоят букеты свежесрезанных цветов, а рядом сидит стеклянный единорог.
— Дедушка Фишер сделал эту красоту! — верещит Хейзел, улыбаясь и рассматривая цветы.
Мой отец всегда следил за могилой Мары. Думаю, он находит умиротворение в том, что все еще может что-то сделать для нее или для нас. Ее имя на надгробии привлекает мое внимание. Оно усеяно блестками.
Мара Рэй Беккет.
Грудь сдавливает от боли. Боль настолько сильна, что после посещения могилы дочери мне всегда требуется несколько дней, чтобы избавиться от нее. Слезы жгут глаза, но я моргаю и смотрю, как дети прикрепляют к надгробию рисунки, которые они нарисовали.
Надолго мы не задерживаемся, потому что детям не терпится попасть к бабушке и дедушке. Родители Ноа живут на озере Трэвис.
У меня перехватывает дыхание, когда мы уходим. Я чувствую, что должна ей что-нибудь сказать, но не знаю, что именно. Я шепчу себе под нос: «Я скучаю по тебе», зная, что где-то там дочь слышит меня.
Сидя в машине, дети посвящают Ноа в каждую деталь о живых цветах и о том, как блестки на надгробии сияют под лучами солнца. Он молчит, крепко вцепившись в руль двумя руками.
Мы не разговариваем все пятнадцать минут езды до дома его родителей. Хейзел в сотый раз поет песенку про детеныша акулы, и к тому моменту, когда мы проезжаем вниз по длинной грунтовой дороге, Ноа выглядит так, будто его сейчас вырвет. Он побледнел и тяжело дышит.
Я опять же без его помощи вытаскиваю детей из машины. Он смотрит на меня поверх крыши автомобиля, и я вижу, как муж хмурится. Ноа хочет что-то сказать, но не говорит. Может быть, он не может. Хотя даже если бы и мог, он не сделал бы этого. Ноа просто разворачивается и уходит по тропинке к озеру, никому не сказав ни слова.
Его мама стоит на крыльце в окружении детей. Даже Фин теперь не хочет иметь со мной ничего общего, как только замечает отца Ноа.
Мама Ноа смотрит на тропинку, по которой ушел ее сын, и замечает мое выражение лица.
— Ты в порядке, дорогуша?
Использование этого обращения ощущается камнем на сердце. Ноа всегда называл Мару своей дорогушей. Я киваю.
— Поездка была долгой. Пойду проверю, как там Ноа.
Грейс отводит детей в дом.
— Бабушка испекла печенье.
Она сияет от счастья, загоняя всех внутрь. Мгновение я смотрю на них. Севи встает на четвереньки и заползает на кухню. Как поистине заботливая мать, которой она всегда и была, Грейс гладит его по голове, когда он лает.
— Кто у нас хороший песик? — воркует Грейс, кладя ему в рот печенье.
Глубоко вздохнув, я иду за Ноа с дневником в руке и едва сдерживая слезы. Я нахожу его у кромки воды. Он стоит ко мне спиной.
— В чем, черт возьми, твоя проблема?
Не оборачиваясь, он произносит:
— Я не хочу здесь находиться.
Я стискиваю зубы, злясь из-за этой ситуации, нашей дочери и всего прочего.
— Тебе не стоило приезжать. Я могла бы приехать одна.
— Господи, Келли! — кричит он, поворачиваясь ко мне лицом. А потом смотрит на меня, и от выражения его лица мне хочется вернуть свои слова обратно и никогда их больше не произносить. — Я не это имел в виду. Я просто ненавижу то, как мне больно здесь находиться.
Он замолкает, кладет руки на бедра и смотрит в небо.
— Как только мы пересекли границу штата Техас, это чувство поселилось в душе, и теперь, когда мы находимся в том месте, где вырастили ее, стало только хуже.
— Тогда поговори со мной, — умоляю я, желая протянуть руку и обнять его. Я вижу, что ему больно, но он не позволяет мне помочь ему. Он не хочет помогать мне. — Вместе мы сможем через это пройти.
На мгновение его взгляд дрогнул.
— Я пытался. — И, хотя я думаю, что он не хочет, чтобы это было заметно, его голос звучит сломлено.
— Нет, не пытался. Ты избегал разговора.
— Я не знаю, как это исправить, — бормочет Ноа. — Понимаю, что ты не счастлива, но все, что я делаю и говорю, выглядит неправильным.
Отчасти он прав.
— Если ты хотел быть рядом со мной и исправить ситуацию, почему тогда не мог просто выйти из машины? Почему?
Выражение его лица меняется. Черт возьми, меняется вся его манера поведения. Этот взгляд, слова, которые он ранее произнес. Я жду, когда он признается, что пошутил, что не хочет забывать нашу дочь. Но это лишь мое воображение. Честно говоря, этот разговор назревал уже очень давно. Я просто не думала, что он произойдет в тот же день, когда мы вернемся в дом у озера, в котором поженились одиннадцать лет назад. Я обдумывала это: каждое слово, которое бы я сказала ему, выражение своего лица, тон голоса — все это. Но то, что я вижу прямо сейчас, выглядит совсем иначе. И дневник мне больше не поможет. Здесь часть меня, мои мысли, которыми я никогда ни с кем не делилась. Даже со своим терапевтом.
Сейчас за меня говорят шрамы на сердце.
— Значит, она так мало значила для тебя, что ты даже не желаешь пойти с нами на ее могилу?
Удар ниже пояса. И как только эти слова срываются с моих губ, я сожалею о них. Я стою, смотрю на него и жду ответа. У меня подкашиваются ноги, в то же время тело будто немеет. Дома, в последний день, я сказала себе, что отпущу это, потому что это всего лишь Ноа и его избегание ситуации, но чем ближе мы подъезжали к Остину, тем сильнее становилась потребность посетить ее могилу. Когда это случилось и Ноа даже не потрудился выйти из машины, я не могла понять, почему он не хотел стать частью этого. Потом на меня обрушились все остальные эмоции, и я потеряла его.
Я жду, когда Ноа что-нибудь скажет. Что угодно. Но меня окружает тишина, неловкость в мгновение ока сменяется разочарованием. Муж бросает на меня быстрый взгляд. Выражение его лица говорит мне то, что я хочу услышать. Он хочет, но не признает этого.
— Скажи что-нибудь, — требую я дрожащим голосом.
Ноа разрушает меня своим взглядом.
— Тебе не понравится то, что я хочу сказать, — говорит он, глядя на озеро, избегая зрительного контакта. Взволнованный, полностью осознавая происходящее, он снимает с головы старую, поношенную бейсболку и проводит пальцами по копне темно-каштановых волос, прежде чем снова надеть ее.
— Что ж… — Я переступаю с ноги на ногу, сжимая в потной ладони дневник. Мою жизнь, мои слезы и страхи. Перевожу на него взгляд. Дневник хранит все воспоминания о детстве и о ребенке, которого мы не смогли спасти. Ноа смотрит на мои ноги, желая, чтобы я пошевелилась, чтобы отошла от него подальше. Но я не могу.
Он скрещивает руки на груди, еще больше напрягаясь всем телом.
Я чувствую, как внезапно нарастает паника, руки и сердце ходят ходуном, и я больше не могу сдерживать себя и свои эмоции.
Я задолбалась.
Мне надоело, что он избегает этого, и, конечно, с меня хватит сожалений. Когда я открыла этот кожаный блокнот и начала вести в нем записи на следующий день после того, как Маре поставили диагноз «рак», то никогда не планировала, что их кто-нибудь прочитает. Они ужасают. В них правда, и самое главное — в них я, Ноа и все, что когда-то пошло не так.
Внутри дневника — любовь, страницы ночей, которые я не могу забыть, воспоминания о красивой озорной девочке, ушедшей от нас слишком рано, и о человеке, который оставил меня, чтобы справиться с этой потерей в одиночку. Каждое пребывание в больнице, каждая ссора, каждое сомнение — все здесь.
К сожалению, гнев берет надо мной верх. В поисках момента, обмана, который, я знаю, он скрывал от меня, я вытираю слезы с пылающих щек и распрямляю плечи.
— Может быть, это будет иметь для тебя значение, — говорю я, бросая ему дневник. — Прочти, а потом скажи мне, что хочешь забыть ее. Потому что если ты это сделаешь, то можешь забыть про нас.
Я особо ничего не ожидаю, учитывая его поведение в последнее время. Дневник падает к ногам Ноа. Он смотрит в одну точку, когда я прохожу мимо него. Я не оборачиваюсь, просто не могу. Я только что вручила ему свое сердце, словно у него его еще нет. Теперь нечего скрывать.
Боже мой! Что я наделала? Верни дневник! Давай, беги и забери его!
Я хочу развернуться и забрать дневник. Это явно один из тех моментов, когда я спрашиваю свой мозг: «Какого хрена?» К сожалению, я не получаю ответа. Не решаюсь вернуться и не оборачиваюсь. Я не могу. Потому что если бы я говорила с ним, то, вероятно, сказала бы больше и потом бы пожалела об этом даже больше, чем о том, что так небрежно бросила дневник в грязь.
Прости, дневник. Ты этого не заслужил.