Ноа
Ради девочки
(И всегда было только ради нее)
Я читаю его.
Вы думали, не стану? А я это делаю. Я читаю каждую душераздирающую страницу. Я знал, что Келли вела дневник. Видел, как она делала записи поздно ночью, но ни разу не подумал о том, чтобы его прочесть. Наверное, потому что знал, что там будет. Мара. Я. Наша жизнь. Я не хотел это читать.
До этого момента.
Пока меня не вынудили.
И у меня нет других мыслей, кроме как: «Я облажался». Я разбил ей сердце таким огромным количеством способов, которые даже не мог себе представить. Но я это сделал. Могу поспорить, что мой мир тоже разрушился, но не так, как ее. Да, я пережил нечто совершенно иное, чем Келли. Она пережила это иначе. В течение нескольких месяцев после того, как мы узнали о болезни Мары, после краха, последовавшего за ее смертью, после переезда и того, как я отдалился от жены, Келли приходилось собирать нас всех воедино. Меня, детей и саму себя.
Если бы я не прочел ее слова, то никогда бы не узнал ничего из этого.
По правде говоря, я не был уверен, что хочу знать что-либо из прочитанного.
— Что это за хрень? — спрашивает Джастис, показывая на записную книжку в кожаном переплете, которую я держу в руке, пока мы сидим на багажнике его машины.
Тяжело дыша, я откидываюсь на локти. Я смотрю в его сторону; за последние несколько лет мы делали это нечасто по разным причинам.
— Дневник Келли.
— Дерьмо, мужик. — Он хмурится. Его глаза налиты кровью от ликера «Southern Comfort», который он пьет из фляги. — Жестко.
Он понятия не имеет, о чем говорит, но, опять же, в некотором смысле он кое-что знает о потере. Другого рода, но все же.
— Ты расскажешь Келси, что чувствуешь? — спрашиваю я. Из всех моих кузенов я ближе всех общаюсь с Джастисом. Поверьте, их у меня до хрена, так что, если вам интересно, скажу так: наши отношения больше похожи на братские. Наверное, потому, что мы очень похожи.
Джастис стонет, потирая руками лицо.
— Что расскажу?
— Наверное, что-то ужасное.
— Например, я изменял тебе, чтобы ты от меня отстала?
— Вероятно, с этого и следует начать.
Это не вся правда, но его история с сестрой Келли началась, когда мы были детьми. Потом что-то его спугнуло. Думаю, именно идея остепениться напугала его до смерти. Поэтому вместо того, чтобы расстаться с Келси, он сказал, что изменил ей, чтобы она порвала с ним. Я не утверждаю, что я гребаный гений, когда дело касается женщин и отношений, но мне кажется, что его план с самого начала был дерьмовым. Откуда, черт возьми, мне знать? Моя жена общается с дневником как с человеком, и я ей это позволяю.
Джастис наклоняет голову и прижимает руки к вискам.
— Хрень какая-то.
Взяв его фляжку, я делаю глоток и посмеиваюсь, стиснув зубы:
— Можно и так сказать.
Он с такой силой сжимает край багажника, что белеют костяшки пальцев.
— Почему из всех людей она вышла замуж за него?
— Почему мой ребенок умер? — Я пожимаю плечами, поднимая фляжку, но тут же роняю ее, потому что никогда не мог напиться и сохранить при этом нормальную координацию. — Иногда мир просто рушится к чертям собачьим.
— Так и есть, чувак. Все так, черт возьми, — бормочет он, морщась от глотка обжигающего горло алкоголя.
— И они пока не женаты. Ты все еще можешь что-то сказать, — указываю я, чувствуя, что хотя бы кому-то помогаю, даже если не могу помочь сам себе.
— Ты видел ее отца? Это не совсем та свадьба, которую я хочу разорвать.
— А, ну да, я знаком с ее отцом. Я ведь женат на его дочери, тупица. Они сестры.
Я хочу встать, но в итоге падаю с багажника прямо на задницу. Джастис смеется.
— Точно.
Я пьян, если вы не заметили. В говно. Даже не могу пройти по прямой. Я пытался, когда шериф остановил мою машину. К счастью для меня, шерифом оказался мой отец. Он любезно забрал мои ключи и попросил идти домой. Так я и попал к Джастису. Как любой порядочный кузен, увидев, как я иду по дороге, он подвез меня к бару. Потом сюда, когда из бара нас выгнали, потому что Джастис воткнул дротик кому-то в голову. Несчастный случай. Он промахнулся. Вот что случается с теми, кто стоит слишком близко к цели.
Я даже не пытаюсь встать. Вместо этого лежу на траве и смотрю на небо, расписанное голубыми и белыми полосками, которые сообщают о том, что ночь перешла в утро. Я думаю о Маре и о том, как все это началось. Может, поэтому мы здесь, на кладбище, смотрим издалека на дуб, под которым она похоронена. Я не должен был пить на ее могиле, но, честно говоря, это был единственный способ заставить себя приехать сюда, и я знал, что мне это необходимо.
Я думаю о словах Келли.
Ненавижу. Очень сильно. Ненависть бушует во мне с такой силой, что я хочу разрушить все вокруг. Хочу бить кулаками по окну просто для того, чтобы почувствовать боль. Не эмоциональную, а ту, которая разрывает меня изнутри. Я настолько сильно хочу почувствовать физическую боль, что меня трясет.
Хотя в те моменты мы не разговаривали, наша боль была похожей. Я помню потухший взгляд, боль в ее глазах и опустошение в моих оттого, что я абсолютно ничего не мог сделать, чтобы что-то изменить. Мара умирала на моих руках.
Я бы хотел, чтобы ее последний вздох был и моим последним. Я хотел умереть вместе с ней, чтобы ей не пришлось оставаться одной.
Несмотря на всю боль, все страдания, через которые мы прошли, спустя три дня после появления Фин я отключился. Я сделал это, потому что легче было поступить так, чем сказать жене, что я чувствую, будто не могу быть отцом для наших детей. Когда я не думал о Маре, мне не было больно. Так что я попытался отбросить чувство сожаления и просто жить дальше.
Но все же я подвел Келли. Я потерял ее во многих отношениях.
Я чувствую себя такой одинокой, а он отталкивает меня все дальше и дальше каждым своим действием, и это разбивает мне сердце. Почему он не может просто быть рядом со мной и не быть таким хладнокровным?
Слезы катятся по моим щекам, перед глазами все плывет. Слова жены бьют все сильнее и сильнее. Я сделал это с ней. Я заставил ее усомниться в моей любви и преданности ей.
Боюсь, мы снова на грани, потому что каждый раз, когда он закрывается от меня, мое сердце чуть-чуть остывает. В конце концов, не уверена, хватит ли сил, чтобы пережить это.
Я ненавижу себя за то, что сотворил с ней такое. Думаю, я даже не смогу ее винить, если между нами все будет кончено. Я навлек это, отстранившись от нее.
Джастис пинает меня ногой по колену. Он указывает на могилу Мары.
— Пойду возложу цветы на ее могилу.
Опираясь на локти, я смотрю на его руки. Он успел стащить цветы с чужой могилы, потому что мы точно ничего с собой не приносили.
— Где ты их взял?
Он жестом указывает позади себя.
— Вон там. С могилы Квинтена. Я знал этого старого ублюдка. Он не сильно расстроится. Уверен, он поделится своими гребаными цветами с ребенком. — Поднимая руку с букетом цветов, он вытирает пот со лба. — А теперь вынь этот жалкий хрен изо рта и иди туда. Ради девочки.
Я смеюсь над тем, как он говорит о девочке. Это всегда было ради нее. Я не хотел идти на могилу Мары. Я не делал этого, потому что столкнулся с реальностью. Здесь у меня не получится убежать от нее. Я не могу сбежать от этого. Я вынужден представить, что под этим надгробием лежит семилетняя девочка, которую я поклялся защищать. И не смог. И это больше всего меня беспокоит, пусть даже сейчас от нее остались только кости.
Знаете, когда меня накрывает это чувство? Не тогда, когда я вижу ее надгробие. И даже не тогда, когда я вижу ее имя, выгравированное блестками. И не от воспоминания о том, как распорядитель похорон спросил: «Как пишется Мара?», а потом наблюдал, как он внимательно выводит ее имя на том месте, где оно скоро будет выгравировано на камне.
Это происходит, когда я вижу рисунки, сделанные детьми и приклеенные к ее надгробию. Сердечко с ее именем от Оливера. Радуга и единорог, который подозрительно похож на рыбу со стояком, от Хейзел и набросок от Севи в виде своего имени и сердца. Они почтили память своей сестры крохотными воспоминаниями, которые у них остались. И вот он я, первый мужчина, который держал ее на руках и который до сих пор не смог шагу ступить на кладбище. Я помню все ее «впервые». Она сделала свой первый вдох в моем присутствии и последний выдох в моих объятиях.
Джастис кладет цветы на ее могилу, становится на колени, что-то шепчет и целует ее надгробие. Смахнув слезы тыльной стороной ладони, он встает, сунув руки в карманы джинсов. Его плечи напряжены. Он прочищает горло, прежде чем говорит:
— Я оставлю тебя ненадолго.
Понятия не имею, что ей сказать. Когда мы узнали, что она не выживет, я часами смотрел на нее, пытаясь придумать, что сказать, чтобы исправить ситуацию, но не мог подобрать подходящих слов.
И вот я снова стою здесь и пытаюсь найти слова. Я смотрю на надгробие, рисунки, цветы и совершенно не понимаю, что ей сказать. Тем не менее, будучи пьяным, я начинаю говорить.
— Я знаю, что не должен видеть тебя такой, но в ту ночь, когда твоя мама сказала мне, что беременна тобой, я был в таком же состоянии. — Падая на колени, я сажусь рядом с ее надгробием и смотрю на нависающие надо мной ветви дуба. Я вижу, что небо вдалеке приобрело пурпурно-розовый оттенок — любимые цвета Мары. — Я помню, как злился из-за того, что она так быстро забеременела, потому что мне казалось, что мы только свыклись с рождением Оливера. Как, черт возьми, я собирался заботиться еще об одном ребенке и работать на ранчо? Я мало что помню о ее беременности, но в день твоего рождения на улице было сорок градусов. Твою бедную маму это не обрадовало. В течение двух часов ты была послушной малышкой, но затем дала нам понять, что ты принцесса, и начала многое требовать.
Я улыбаюсь при этом воспоминании. Горячие слезы катятся по моему лицу, когда я представляю Келли, пытающуюся покормить Мару грудью, и ее отказ от кормления.
— Я все еще чувствую, как ты обвиваешь крошечной ручонкой мой палец, когда я впервые взял тебя на руки.
Она была идеальна во всех отношениях. Сильная, здоровая. Так как же это случилось? Как моя драгоценная девочка с горячим сердцем заболела раком? Почему это случилось с ней? Почему мы не могли совершить то чудо, которое бы спасло ее?
Я вспоминаю слова Боннера. Когда умирает ребенок, значит, ему суждена короткая жизнь. И он должен прожить свои дни, пытаясь достичь определенных целей, чтобы потом направиться к чему-то возвышенному.
Я устремляю затуманенный слезами взгляд к горизонту.
— Какое оно, твое возвышенное, дорогуша?
Я никогда не чувствовал, что Мара все еще со мной. Моя мама говорит, что чувствует Мару, когда возится в саду, где она проводила с ней много времени. Келли однажды сказала мне, что, когда она слушает радио и поет Гарт Брукс, она чувствует, что Мара с ней. Она любила его музыку. И Хейзел… Очевидно, она ей снится.
Мне? Ничего подобного. Я никогда не видел ее во сне, не чувствовал ее рядом. Ничего.
До сегодняшнего дня.
Год спустя, когда я сижу у ее могилы в пурпурно-розовых оттенках неба на восходе солнца.
Клянусь, в этот момент она стоит рядом со мной. Я никогда в своей жизни не чувствовал такого сильного присутствия, ее запаха, ее прикосновения, каждого воспоминания, которые словно окутывают меня. Это не плохие воспоминания о ее смерти, а хорошие, связанные с тем, как она смеется и играет с Оливером, бегая босиком по грязи. Ее голубые глаза, светлые кудри до талии. Все хорошее о ней и о том, что она привнесла в нашу жизнь. А потом я вижу Фин и себя, обнимающего ее вскоре после рождения. Я помню тот день, когда мы совсем отчаялись от горя и нам вручили этого ребенка, а я проигнорировал его. Она подарила нам Фин.
Сглатывая слезы, я задыхаюсь от воспоминаний. Я даже моргаю, пытаясь понять, галлюцинации у меня или нет. Что-то точно происходит, ведь я слышу ее смех, чувствую ее прикосновение и знаю, что она сейчас со мной. Может быть, это потому, что я пьян, а может, я действительно слетел с катушек, но клянусь своей жизнью: она просочилась в мой мозг. И, возможно, именно алкоголь помогает мне, наконец, расслабиться и вспомнить ее.
Поднимается ветерок. Покачивающиеся ветви дерева выводят меня из транса, в котором я нахожусь, и когда я смотрю вверх, то вокруг меня кружат и падают листья. Я смотрю на ее надгробие и улыбаюсь.
— Я рядом, — шепчу я.