Это только со стороны может показаться, что журнальная редакция – место, где закаляется сердце и крепнет дух. Для многих она чаще оказывается местом, где тебе ломают даже самые крепкие кости. Тут вполне оправданным будет сравнение редакции журнала с театром, с его закулисьем, жуткими интригами, ревностью к таланту, реальными и выдуманными кумирами, героями-любовниками, примадоннами и травести. И «Наш современник» в этом смысле никакое не исключение.
Именно в пору своего пребывания в «Нашем современнике» Володя, человек от природы сильный и крупный, а потому очень добрый, стал мягким… и податливым. Он стал таким, каким хотели, чтобы он стал. Он научился обслуживать. Есть такой жанр не только в критике. Он написал оду собственному руководителю – С. Викулову. Он писал о большом начальнике – Ю.Бондареве.
Наверное, сегодня я имею право на подобные слова в адрес Володи, потому что ещё тогда в одном из разговоров сказал ему напрямую:
– Володя, мне кажется, что это неэтично – писать о собственном главном редакторе.
У Володи нашлось что ответить:
– У меня была возможность, находясь рядом с человеком, задавать ему интересующие меня вопросы, брать у него необходимые материалы, я ею воспользовался. Погляди, так все делают.
Я поглядел – действительно, пусть не все, но многие поступали именно так. Помощник Сергея Михалкова написал большую книгу о своём непосредственном начальнике, и ни в одной рецензии на неё никого этот факт не взволновал. Поэт Валентин Сорокин к юбилею критика Юрия Прокушева (по совместительству – директора издательства «Современник») написал душевно-восторженную статью, поведавшую миру о том, что тот как никто другой умеет раскрыть народную душу нашей замечательной поэзии. Я сейчас не о том, что, на мой взгляд, лауреат Государственной премии РСФСР имени М.Горького, заслуженный деятель науки и заслуженный деятель культуры РСФСР, доктор филологических наук, один из активистов «русской партии» Ю.Прокушев писал ужасно: занудно, скучно и бездарно – можно открыть любую из его книг и в этом убедиться. А лишь о том, что несколько позже критик Юрий Прокушев к юбилею уже В.Сорокина отозвался статьёй про него – замечательного, народного, глубокого поэта, какие бывают только у нас в России.
Так что Коробов, как это ни грустно, был прав: его книжка о С.Викулове – совершенно типичный в этом отношении был случай.
И даже вынужденный покинуть «Наш современник» Володя не изменился. Позже, работая в издательском доме Машовца, Володя, наступая на собственное горло, никогда не смел прекословить генеральному директору. Я заходил в редакцию к Машовцу, где Коробов занимался сначала «Очагом», а потом детской сказочной газетой «Жили-были», встречал Володю, и он стеснялся от того, что его видят здесь и таким безропотным. Стеснялся тем больше, что знал историю создания мной для Коли журнала «Про любовь и не только» и последующего моего ухода. Володя ни настаивать на своём, ни уйти от Машовца не решался.
Я не медик, тем более не провидец, но, думаю, что обрушившаяся на Володю болезнь (а все болезни, как говорят, от нервов) случилась прежде всего потому, что на сломе социального устройства, происшедшем в 90-е годы, Володя не собственную жизнь и характер творчества, а себя самого перестроить не смог и не захотел.
Его авантюрный роман из мексиканской жизни «Дикая Роза. Пять лет спустя» увидел свет, увы, только в 2002 году под псевдонимом Вальехо Хуан Кордес с изменённым названием «Дикая Роза. Семь лет спустя» (на этом настояли издатели), а приключенческий любовный роман из жизни четырёх женщин «Как жаль, что мужчины глупы» остался не дописанным.
По воспоминаниям его дочери, Коробов «до последних месяцев писал роман. До последних недель читал. До последнего вздоха был со своими близкими». Но не дожил. Не дописал. Не успел. И она же пишет: «Мой папа в стол писать не умел, жить, не обеспечивая семью, не мог… Если бы он переждал чуть-чуть, сейчас он смог бы очень многое. Если бы…»
Она воспроизводит одну из рабочих записей писателя Владимира Коробова, которых, вместе с замыслами, задумками, сюжетами и начинаниями осталось превеликое множество среди его бумаг:
«Случайностей нет. Принимай всё в этой жизни и собственной судьбе, если не с благодарностью, то со смирением и как своего рода знак (даже в «ужасе» и «несчастье» есть свой тайный и явный смысл и урок). Не отдаваться этой – внешней и бестолковой жизни, а всегда помнить о той – главной: глубинной, внутренней, духовной».
Вот и я вслед за его дочерью говорю: «Если бы он переждал…» При всех издержках он сохраняется в моей памяти как добрый человек и интересный литератор.
…В самом сюжете моих воспоминаний, мне кажется, уже видна типичная судьба критиков моего поколения. Они все входили в литературу и взрастали в атмосфере непрекращающейся борьбы «наших» и «не наших» – уже вовсю тогда были в ходу термины «почвенники» и «западники», «консерваторы» и «либералы», «патриоты» и «демократы».
На знамени одних читались, можно сказать, классические слова: «К чему стадам дары свободы?..» Они шли в бой за народность, патриотизм и отечество. Другие ратовали за права человека, провозглашали приоритет гуманизма и общечеловеческих ценностей, сожалели об утрате интеллигентности, позволяя себе поступать по отношению к противникам совсем даже не интеллигентно.
Зачастую меж ними была не полемика, а осознанная война, на которой все средства хороши, от внутренней рецензии, которая лишала возможности издания, до «открытого письма» в газете или прямого доноса в ЦК КПСС. В условиях партийной диктатуры эта война шла не столько даже между собой, сколько за одобрение со стороны партийной номенклатуры. И те и другие в разных формах выступали с позиции ревнителей чистоты коммунистических лозунгов. Иных практически не существовало. А если порой какие и возникали, то имели право произноситься лишь со скамьи подсудимых или уже в эмиграции.
В частых разговорах, устных и письменных, о событиях в писательской среде многими старшими критиками делался упор на «национальном» аспекте всевозможных конфликтов и противостояний. И молодые не могли не впитывать в себя этот настрой, не могли отвернуться и не замечать его. Да и попробуй тут не заметить, когда чёрным по белому, например, писалось, что Исаак Бабель не просто русский писатель, а, что называется, – «русский из русских». Тогда как о Василии Белове или Валентине Распутине следовало говорить, что они писатели исключительно советские и что подчёркивать их русскость вовсе не к чему.
Надо ли удивляться, что в таких условиях «национальный» аспект порой принимал самые причудливые очертания: от грубой русофобии и столь же откровенного антисемитизма до почти анекдотических ситуаций. В своём саратовском университете я с ним сталкивался в самой малой форме. В среде саратовских писателей эта тема всплывала уже куда чаще. Однако к моменту переезда в Москву некоторую «прививку от бешенства» я получил от своего университетского учителя Олега Ивановича Ильина, который однажды в разговоре у себя дома обозначил своё отношение к этому аспекту: «Саша-Шурик, раз уж ты всерьёз идёшь в литературу, скажу тебе так: «Слушая речи, а ты в своём кругу будешь слышать их на каждом шагу, о нашествии евреев, о том, что они хотят захватить весь мир, что никто не против евреев как таковых, а исключительно против засилья евреев, я всегда вспоминаю фронт, где меня в ситуации, когда решалось, остаться мне живым или погибнуть, русский меня предал, а еврей спас. Тогда я и сделал свой выбор: я сужу о человеке прежде всего по тому, какой он человек. Всё остальное вторично».
Олег Иванович оказался прав: начиная с семинара в Малеевке, в московской литературной среде «национальный» аспект был постоянно на слуху. Что называется, на бытовом уровне он меня не волновал – в самом деле, был бы человек хороший. Но можно ли было свести к бытовому уровню, к примеру, получившие широкий резонанс письма Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева? А позже полемику Станислава Куняева и Марка Дейча? Или списать на то, что Натан Эйдельман и Марк Дейч – люди не очень хорошие? Но тогда, боюсь, полных масштабов всех этих и подобных антирусских проявлений, замаскированных фразеологией о классовой борьбе, об интернационализме, о всех объединяющем советском начале, о дружбе народов, мы, похоже, не узнаем никогда.
Впрочем, в литературной среде «национальный» аспект с русской стороны тоже каждый препарировал на свой лад. Мне вспоминается курьёз, какой у меня приключился с Вадимом Кожиновым. С ним меня в своё время познакомил всё тот же Юра Селезнёв. Мы иногда перезванивались, иной раз у меня была нужда посоветоваться, проконсультироваться. Мне доводилось бывать у него дома: сначала в квартире по одну сторону Нового Арбата, потом, после его переезда, по другую сторону.
Как-то в «Комсомолке» появилась его статья про современную эстраду с резким выпадом против пропаганды нашим теле– радиовещанием песен в исполнении французского еврея Джо Дассена. Вадим Валерьянович резко протестовал против внедрения в сознание нашей молодёжи «не наших» песен Дассена только лишь потому, что их исполнял «не наш» певец. Через какое-то время нам довелось встретиться, я напомнил Кожинову о его недавней публикации и полюбопытствовал:
– За что это вы меня приложили?
Он удивился моему вопросу. Пришлось объяснять. Дело в том, что соседкой по лестничной площадке у меня в доме жила редактор музыкальной редакции центрального телевидения, автор знаменитой передачи «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Сама Лида иностранных языков не знала, а телевизионное руководство ни одной песни на языке без предварительного ознакомления с письменным переводом песен в эфир не выпускало. Именно таким переводчиком всех песен, звучавших на французском языке, была моя жена. Которая одновременно «причёсывала» по возможности тексты, дабы они не вызывали гнев руководства. А так как перевод (синхрон) делался одновременно с отбором материала с закупленных плёнок, то я, бывало, сопровождал жену на просмотры-прослушивания – была уникальная возможность увидеть и послушать даже те музыкальные клипы или записи концертов по всему миру, какие потом цензура и внутренняя цензура редактора на экраны не выпускали. В том числе жена делала и переводы песен Джо Дассена.
Естественно, Лиду интересовало и моё мнение о тех или иных песнях. Поэтому не могу сказать, что исключительно от моего пальчика зависело, эту песню в программу включить, а эту нет, но некоторое отношение к выбору я всё же имел. И именно за песни Джо Дассена я был «за». Мне они и сейчас доставляют удовольствие. Кстати, тексты исполняемых им песен не дают оснований для того, чтобы певца в чём-либо обвинять. Так что статья Кожинова была классическим случаем на тему, как это у Крылова, «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Введя Вадима Валерьяновича в курс дела, я вновь повторил:
– Так за что вы меня приложили? Что это я, на ваш взгляд, внедряю в сознание молодёжи? Между прочим, моя фамилия признана «хорошей» самим Михаилом Лобановым. Да и у редактора Лидии Ивановны, смею вас заверить, фамилия тоже «хорошая».
Кожинов улыбнулся… и ничего не ответил. Не припомню другого случая, когда бы он не нашёл что сказать. (Но слово, тем более печатное, было им сказано. Меня оно не коснулось, а вот Сергей Лапин, возглавлявший в те времена телевидение, сделал соответствующую «стойку», и Лида, хоть и с «хорошей» фамилией, чудом тогда сохранила работу.)
Хочу, однако, признать, что тот эпизод с Кожиновым не помешал нашим отношениям. И когда позже я обратился к нему за помощью, он мне не отказал. На сей раз ситуация была иной. Для усиления своих позиций в редакции «Литературы в школе» мне пришла в голову идея реорганизовать редколлегию журнала. Случилось так, что как-то в одночасье умерли сразу два или три старых члена редколлегии – нужно было вводить новых. Я уговорил главного редактора и пошёл убеждать Кожинова, а потом созваниваться с Николаем Николаевичем Скатовым, предлагая им войти в редколлегию. Место окончательных переговоров определил Кожинов – ресторан Домжура (это было близко от его дома).
Николай Николаевич тогда чуть-чуть припозднился, и мы с Кожиновым затеяли разговор о планах редакции, о том, говорил я, что мне нужны в редколлегии не «свадебные генералы», а «действующие сержанты», готовые, когда надо, и материал поддержать или категорически против него возразить, и предложить нужного автора, и подыскать экстренно, если требуется, необходимую статью. Кожинов расспрашивал, каким я вижу журнал, и вдруг неожиданно для меня спросил:
– А вообще, о чём вы мечтаете? Вот сейчас вы заведующий отделом небольшого журнала, а кем хотели бы стать?
Вопрос не показался мне странным, потому как я сам его себе не раз задавал.
– Мечтаю когда-нибудь стать главным редактором «толстого» литературного журнала.
– Главным редактором журнала? А вам есть, что сказать людям?
– Знаете, я хочу быть не тем главным редактором, который говорит сам, а таким, который даёт возможность высказаться другим. Самоговорящих и без меня полно.
…Молодые критики 80-х на себе испытывали стремление доминировать в литературной политике той или иной группы, каждая из которых желала одного – убрать конкурентов. Зачастую это была не столько литературная, сколько аппаратная борьба на литературной почве. До литературы ли было в те годы? В советское время первый вопрос, который задавали друг другу критики: что слышал? какие новости? что говорят о таком-то? Обмен новостями был важнейшим источником познания литературной обстановки. Кого куда переместили, кто с кем связан, чья жена, чей сын, зять, что сократили, кто помог напечатать, почему замолчали, кто стоит за публикацией…
«Новички» осматривались, анализировали, как могли, идущую «шахматную партию» и делали свои первые ходы в литературно-критической игре. Повседневная жизнь той поры подсказывала им, что приоритетом становился не новый роман и его художественная отделка, а новая должность, позволяющая отдать сырую рукопись в редакцию толстого журнала, сотрудники которой принимались за «глубокую» редактуру, проще говоря, переписывали романы и повести советских «классиков» как с одной стороны, так и с другой. А им, критикам, оставалось лишь сделать выбор: хвалить или ругать новый роман, то есть для одних стать «нашим», для других «не нашим».
Такая уж была та литературно-критическая чересполосица. Такая уж была та Страна Литературных Критиков, куда и коренные москвичи, и многие недавние провинциалы, собравшиеся в столице, несли: одни – продажное красноречие, другие – не всегда здоровое честолюбие, третьи – желание выбиться в люди, четвёртые – не спасение собственной души, а попытку навязать очищение души всем вокруг, пятые ратовали за либеральное благородство, шестые отмечали наличие у писателя N этого самого благородства, но громили его за бездарность, седьмые являли логику при полном отсутствии логики: «Такой-то не может быть бездарным, потому что он выступал против ввода советских войск в Чехословакию»...
Ледяной айсберг партии «западников» таял от эмиграции и диссидентских посадок.
«Русская» партия являла собой классический пример террариума единомышленников.
Никто и предположить не мог, что это всё только цветочки. Ягодки преподнесли смутные 90-е, явившие корпоративный беспредел и сделавшие многих литераторов «лишними людьми». Вчерашние молодые критики оказались заложниками общего российского бардака. В том числе литературного. Критику перестали читать. Писать для двух-трёх приятелей стало неинтересно.
Ещё вчера критической смелостью казалось сказать, что с дистанции времени, например, Паустовский уже не кажется таким большим писателем, каким казался раньше. А сегодня иной из критиков запросто может спросить: «А кто такой Паустовский? Не читал». Вместо иерархии литературного таланта возникла гегемония рейтинга. Литературная критика легко распрощалась с «руководящей» и «направляющей» ролью, но ещё легче избавилась от обязательности быть «серьёзной». Конечно, критика во все времена была субъективной, только раньше она была партийной и клановой, а сегодня она превратилась в смышлёную, но равнодушную и непрофессиональную. Хрен редьки не слаще!
Вчера молодой критик Володя Коробов писал книгу о плохом поэте Сергее Викулове. Сегодня тоже молодой, но уже культовый критик Лев Данилкин дарит миру жизнеописание никудышнего литератора и политика Александра Проханова. В чём разница?!
Нет, разница, безусловно, есть. К Володе, автору нашумевшей книги о настоящем патриоте Шукшине, я мог подойти и поговорить на любую тему, даже если она была не самой приятной для него.
К автору «Человека с яйцом», герой которого – записной патриот и писатель Александр Проханов, не знаю, на какой и козе подъехать. Как-никак, даже не успев попасть в продажу, рукопись книги оказалась в списке финалистов самой крупной и престижной национальной литературной премии «Большая книга», а сам он… «Ему всего лишь 33, но издатели пьют с ним шампанское, добиваясь его благосклонности. Он независим в суждениях и субъективен в оценках. Критика – его профессия, чтение – его призвание», – так о нём «приятными во всех отношениях» комплиментами славословит вовсе не жёлтая пресса, а «Российская газета».
Раньше критика писалась теми, кто сам читал, для тех, кто читал. Сегодня пришедшая на смену критической рецензии рекламная аннотация пишется теми, кто продаёт, для тех, кто покупает.
Раньше критика стремилась быть обращённой ко многим. Сегодня, как верно заметил И.Золотусский, «Немзер читает Басинского, Басинский – Немзера, вот и вся критика».
Раньше были критические споры, далёкие от правил. Сегодня, по признанию самих участников, это «пинг-понг не по правилам».