Реакция на круги по воде не заставила себя долго ждать – первым был заменён заведующий отделом критики. На-сколько я помню, должны были последовать и другие кадровые подвижки. По сути редакторский корпус разделился на два лагеря: не желающих перемен и не особо возражающих против них. Вот только единомышленников не было. Не ока-залось рядом такого человека, как Юра Лощиц, с которым Селезнёв работал и дружил в редакции «ЖЗЛ».
Я, наверное, единственный раз употреблю слово «дружил» в своём рассказе о Селезнёве. Единственный, потому что не знаю иных действительно друзей Юры. И не могу вспомнить среди писателей, кого доводилось знать, другого при-мера столь же крепкой, настоящей мужской дружбы между двумя творческими личностями.
Были у Селезнёва коллеги: критики, литературоведы, писатели, – с одними отношения складывались лучше, с други-ми хуже, третьи откровенно ненавидели Селезнёва. Были соратники, многие, как это часто случается, до первого поворо-та или первой напасти. А друг был единственный – Юра Лощиц. Такими во всяком случае мне виделись их отношения.
Своя система отношений у Селезнёва была с Вадимом Кожиновым, своя – с Валерием Ганиче-вым, своя – с Сергеем Семановым, своя – с Анатолием Ланщиковым, своя – с Серёжей Лыкошиным. Я называю здесь тех, с кем у него были, как мне кажется, довольно тесные отношения. Но называть их друзьями я бы не стал. Почему?
Вадим Кожинов был первым, с кем в Москве сошёлся Юра. От самого Кожинова знаю, что по приезде в столицу из Краснодара Юра какое-то время даже работал у Вадима Валерьяновича помощником (если не вру, то он и жил тогда на даче Кожинова). У них было много общего, Селезнёв часто советовался с Кожиновым, но как назвать их отношения: учи-тель – ученик, соратники, единомышленники? – затрудняюсь сказать, но друзьями – не стал бы. И есть на то причина.
И дело вовсе не в том, что от Юры я знаю, как критическая статья уважаемого мной Вадима Валерьяновича «И назовёт меня всяк сущий в ней язык (Заметки о своеобразии русской литературы)» появилась на страницах 11-го номера «Наше-го современника». Селезнёва не всё в этом материале устраивало, и он, честно говоря, собирался её попридержать, но Кожинов настаивал. Я бы даже здесь употребил слово «категорически» настаивал, применяя, на мой взгляд, не самый «чистоплотный» приём, когда говорил Селезнёву: «Ты же не хочешь, чтобы мы поссорились! Викулова нет. Ты ведёшь этот номер, тебе и решать – так решай!» Юра не посмел отказать Кожинову. Нет и мысли предполагать, что, провоцируя Юру таким образом на публикацию своей статьи, Кожинов думал, что для всего пять месяцев пребывающего в журнале Селезнёва всё обернётся так, как это случилось. Но обернулось! И опять вопрос: почему?
Дело в том, что у каждого, с кем у Юры были особые отношения, вновь очерчу этот круг: Бондарев, Кожинов, Ганичев, Семанов, Ланщиков, Лыкошин, – были свои, нет, не амбиции, были свои виды на роль Селезнёва в движении, какое в нынешние дни спокойно называется «русской партией». Кто-то из них хотел занять лидирующее место с перспективой на будущее вождя, кто-то – идеолога современного русского национализма, поэтому пропускать вперёд соперников не спе-шил, наоборот, при любом удобном случае притормаживал. Исключение разве что Лыкошин – по очевидной молодости, да Ланщиков, который по характеру не рвался в вожди (к тому же, насколько я знаю, он был всё же ближе к Петру Проскурину, нежели к Бондареву).
У Семанова, однако, именно тогда были серьёзные проблемы по линии КГБ: он в это время находился практически под следствием. Ганичеву приходилось тоже совершать вынужденный вояж из «Молодой гвардии» в «Комсомольскую правду», а оттуда в «Роман-газету». Наверху оставались Бондарев и Кожинов – один чем не вождь, другой соответствен-но идеолог. Селезнёв мог составить конкуренцию обоим, но прежде всего первому. С Кожиновым он бы просто не стал конкурировать – эпизод с публикацией «И назовёт меня всяк сущий в ней язык (Заметки о своеобразии русской литера-туры)» тому яркое подтверждение.
А вот для беспокойства Бондарева, полагаю, основания были. В одной из публикаций Вячеслав Огрызко как-то обронил: «Меня, например, смущает уже то обстоятельство, что Викулов ни слова не говорит о том, кто же конкрет-но навязал ему Селезнёва в первые заместители. Неужели это есть страшная тайна?» Нет тайны – Юрий Бондарев. Так во всяком случае мне говорил Селезнёв. И тот же Бондарев первым сдал его. Больше того, от Селезнёва знаю, что нака-нуне заседания секретариата у него была встреча с Бондаревым, на которой он получил заверения, что всё обойдётся.
Одно лишь странным видится мне и в воспоминаниях С.Викулова, и в вопросе В.Огрызко – слово «навязал». Что зна-чит «навязал»? Тогда это выглядело иначе – рекомендовал и убедил. Каким образом и почему Викулов принял рекомен-дацию? – другой разговор. Мне кажется, в воспоминаниях самого бывшего главного редактора «Нашего современника» легко прочитывается ответ на вопрос. Это когда Викулов объявляет, будто он после публикации романа Пикуля находил-ся на грани увольнения, и если что и спасло его, так это твёрдая позиция Юрия Бондарева и Феликса Кузнецо-ва, грудью вставших на защиту журнала перед коварными аппаратчиками из ЦК КПСС.
Насколько от обоих реально зависело тогда «спасение» Викулова – не суть дела. Даже если мало что зависело, при по-ложительном решении сверху сказать, что ты как мог «упирался» и голову был готов положить «за други своя», и только это помогло, среди аппаратчиков явление самое обычное, даже повседневное. Так что Викулов и впрямь мог слышать от Бондарева (такое никогда не скрывается, а наоборот, афишируется), что тот имел непосредственное отношение к его спасению после публикации Пикуля. Поэтому пойти навстречу убедительной просьбе спасителя, что называется, сам бог велел.
Уровень (не критический градус, а именно уровень) разговора на секретариате был, говоря языком нынешней моло-дёжи, «ниже плинтуса». Нет необходимости воспроизводить слова, например, Викулова, я лишь процитирую одну реп-лику Бондарева, чтобы была ясна «научность» подхода советского писателя-классика: «В интересной во многом статье Ланщикова мне показалось чрезмерным противопоставление Достоевского Чернышевскому, потому что два великих че-ловека – Достоевский и Чернышевский – наши союзники, два великих человека, которых мы не должны разъединять во имя величия нашей литературы». Вот так: «Не должны… во имя величия нашей литературы»! А как оно было на самом деле – никого не должно волновать. Большевистский принцип целесообразности велит не разъединять!
После секретариата, повторю, Юра воспринял поведение Бондарева как предательство. Так ли это? Мне представля-ется, предательство – это когда тебя не спасают, отмалчиваются, разводят руками. А тогда Юрий Васильевич руками не разводил, он ими топил Селезнёва. Чуть позже Вадим Кожинов при встрече рассказал мне, а затем и в печати воспро-извёл реплику из заключительного слова Бондарева на заседании секретариата в адрес Викулова: «Сергей Васильевич, вы должны подумать о какой-то перегруппировке сил... чтобы вам было сподручно и удобно командовать...» Как по-писа-тельски свежо и мягко прозвучало – обычно тогда говорили куда проще и доходчивей: «следует укрепить кадры» или «решить кадровый вопрос» – общепринятые формулировки.
Но это лирика. Существеннее другое, почему тогда так поступил Бондарев? И каким образом информация о том, что Юрий Селезнёв – «засланный казачок», т. е. конкурент Сергею Викулову, уже тогда, по возвращении главного редактора из отпуска, была доведена до сведения Викулова сотрудниками редакции? Если исходить из принципа «ищи, кому это выгодно», то сегодня я больше чем уверен: информация эта через «доверенных» людей была вброшена в редакцию са-мим Бондаревым. Именно в расчёте на то, что она дойдёт до ушей Викулова. Из чего я делаю такой вывод?
Мог ли секретариат ограничиться «разносом»? Вполне. Напомню: в это же время упорство парткома Московской пи-сательской организации, так и не исключившего Семанова из партии, несмотря на давление ЦК (т. е. того же А. Беляева, закулисного участника событий и с Селезнёвым, по мнению многих), спасло его от ареста (тогда ведь член партии не мог быть осуждён до исключения из её рядов). В случае с Юрой секретариат тоже мог занять аналогичную позицию. Словеса, звучавшие на заседании, могли быть какими угодно «страшными» и «рычащими» – оно и понятно, стенограм-ма, конечно же, самое позднее на следующий день проследовала с курьером на Старую площадь. Но достаточно было в конце Бондареву произнести слова, что, «принимая во внимание осознание Селезнёвым своей вины, непродолжитель-ность пребывания на посту первого зама, молодость и несомненный талант», Юрий Иванович должен в дальнейшем не допускать подобных ошибок, – всё обошлось бы. Вместо: «Вы, Сергей Васильевич, приглядывайте за Селезнёвым по-лучше – молод ещё, горяч, заносит куда не следует» Бондарев, как мы знаем, произнёс иные слова.
В искусстве по сию пору действует старое правило: «Честность есть лучшая политика!». Если отбросить дипломатиче-ский политес, то без каких-то ссылок на Юру я должен отказать Юрию Васильевичу именно в честности. Зачем он так по-ступил? У меня на сегодняшний день только один ответ. Уж больно лихо Юра начал в первых замах. А что будет, если сделать, как думалось раньше, главным редактором? Советская система знала только один критерий при назначении – должен быть не просто лояльным, но прежде всего управляемым: никакой самодеятельности! (И не важно, в какой сфере назначение происходило, хоть в банно-прачечном тресте.)
А писатель Бондарев, сделав литературную «карьеру», уже тогда, как мог, начинал выстраивать свою политическую «карьеру». В политику редко входят, в неё врываются, не смущаясь наступать на чужие головы. Политикой ещё реже за-нимаются, в неё играют. И игры эти отнюдь не детские, не зря почти что общепринято, что политика – грязное дело. Но смею заверить, более грязных дел, чем совершают писатели, играющие в политику, я не знаю. Прошедшие 20 лет под-тверждают моё суждение.
А Бондарев? Что Бондарев, он вовсе не предавал Селезнёва, он убирал конкурента, соперника, он просто делал свой следующий шаг вверх по политической лестнице, ведущей вниз. Так что напрасно сегодня Володя Бондаренко, пробуя поймать в кадр литературное мгновение, заявляет, будто «ныне, скажем, Юрий Бондарев кроме себя никого и знать не хочет». Он и раньше по большому счёту кроме себя никого знать не хотел.
Что же касается Селезнёва, то он вовсе не стремился «подставить» С. Викулова. Он лишь хотел сделать «Наш совре-менник» иным, более смелым и делал это, как он это умел, быстро. Взял и сгруппировал в одном номере сразу и повесть В. Крупина «Сороковой день», и статью В. Кожинова, и статью А. Ланщикова (по сути главу из его готовящейся книги о Чернышевском в «Современнике»), и рецензию уже опального С. Семанова. Чересчур быстро, рассудили «това-рищи». «Подставлять» С. Викулова – зачем? Ведь место главного редактора и без того было обещано. Забыл, что обе-щать не значит жениться.
И ещё одно предположение. В содержании номера, в самом выборе повести Крупина Бондарев мог разглядеть, что как редактор Селезнёв готов отдать предпочтение более молодым прозаикам, т. е. слегка подвинуть в сторону примель-кавшиеся имена занудного Н. Шундика, тяжеловесного М. Алексеева и самого Ю.Бондарева, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий, чьи «Последние залпы» в литературе как-то незаметно превратились в «Игру». А этого Юрию Васильевичу допустить, как понимаете, никак было нельзя.
А теперь совсем коротко на тему, для меня по сию пору очень туманную.
…Мы сидим у Селезнёва дома на кухне. За окном ночная темень. Жена Марина на подносе в последний раз приносит кофе с какими-то печенюшками. Юра курит. Я терплю. Мы ведём разговор о только что состоявшейся его по-ездке в Ленинград. Вернее, говорит он, а я слушаю. Лишь иногда вклиниваясь вопросами. Юра рассказывает, как на об-ратном пути в Москву на него было совершено покушение. Кем? КГБ. Но там же, в КГБ, нашлись другие люди, которые помогли и спасли, они спрятали его в другом купе поезда, всю ночь охраняли и благополучно доставили до дома. Ничего другого не нахожу, как спросить: «И что теперь, страшно?» Юра провёл рукой по своим тёмно-русым с ранней сединой волосам, и я услышал в ответ: «Не хочется так уходить из жизни. Ещё, собственно, ничего не успел сделать…»
Об отношениях Юры с «органами» мы вряд ли когда узнаем. Но они в ту пору были, мне кажется, у каждого входящего в литературу. Я даже не имею в виду прямое сотрудничество или стукачество. И речь не о постоянной телефонной про-слушке. И не о письмах за рубеж и из-за рубежа, которые шли больше месяца, откровенно вскрывались, и часть коррес-понденции куда-то исчезала. И не о собираемой информации: с кем из иностранцев когда, где и сколько раз ты встре-чался.
Помню, я какое-то время работал в Саратовском отделении Союза писателей. И как в любой области у нас был свой куратор из обкома партии и свой куратор из областного управления КГБ. Он приходил, задавал вопросы. Его интересо-вали даже члены литературного объединения при писательской организации, объединения, в котором добрая половина были графоманы. Но – кто ходит? О чём пишет? А есть ли кто из фантастов? А то собираются в Ленинском районе лю-бители фантастики. И среди них много евреев. Сегодня обсуждают и пишут фантастику, а завтра возьмут и напишут за-явление о выезде в Израиль. По молодости, по глупости я пошутил:
– Боитесь, что если уедут, у вас не будет работы?
– Вы о себе думайте, а не обо мне.
Позже я переехал в Москву. Жил, работал, писал, печатался. Встречаю как-то на улице знакомого, иногда в печати по-являлись его рецензии и обзоры. В разговоре мелькает, что он то ли работает, то ли подрабатывает консультантом-обо-зревателем в Комитете. Ну что ж, тоже работа. Когда прощались, слышу тёплый, радушный голос:
– Пиши, пиши – мы за тобой наблюдаем.
…Те кухонные посиделки у Юры были незадолго до его последней поездки в Германию, откуда он не приехал, а его до-ставили. Говорят – сердце. Может быть. Случается же стечение обстоятельств. Как это у Блока: «Нас всех подстерегает случай». Вот и на сей раз подстерёг.
Иногда я подхожу дома к книжным полкам и беру в руки (просто так) ЖЗЛовского «Достоевского», открываю титульный лист и перечитываю: «Коллеге по вредному (т. е. критическому) цеху Александру Разумихину с благодарностью, дружес-ки и сердечно. Юрий Селезнёв. 10.XII.81.» Сознание воспринимает только одно слово «по вредному цеху».
Как скажет позже Валерий Ганичев, Селезнёв был способен объединить. Окидывая взглядом сегодняшние писатель-ские ряды, я бы сказал иначе: Юра, человек-магнит, если бы жил, оказался единственным способным объединить. Если бы…
А потому не даёт покоя мысль: может, это и есть истинная причина его гибели?
Николай Машовец: «Должен знать всё!»
Справедливости ради надо заметить, что вхождение в литературную критику, определившую весь мой дальнейший профессиональный путь, у меня началось не с Селезнёва и не в Москве, а несколько раньше – в Саратове. И связано оно, с одной стороны, с кафедрой советской литературы филфака Саратовского университета, где я учился, с другой – с именем земляка, молодого критика Коли Машовца.
Саратов, хочу обратить внимание, одномоментно дал тогда литературе – уникальный случай! – сразу четырёх крити-ков: Колю Машовца, Серёжу Боровикова, Володю Васильева и автора этих строк. Трое из нас учи-лись вместе. Мы с Серёжей на одном курсе и даже в одной группе, а Коля курсом младше.
Что касается меня, то в филологии мне в годы учёбы больше всего привлекательной казалась теория литературы, а в ней проблема жанров. Поэтому, получив рекомендацию в аспирантуру, я, так сложилось, уехал по назначению на север Урала учительствовать в школе. Хотя первую попытку стать автором журнальной публикации я предпринял ещё на чет-вёртом курсе. Увы, она оказалась неудачной. Саратовская «Волга» отвергла мою статью о «Жизни Клима Самгина». Хотя шёл юбилейный горьковский год. И заведующий кафедрой, рекомендовавший мой материал в журнал, был членом ред-коллегии журнала.
Получив отказ, я сделал правильные, как мне кажется, выводы: даже победа на Всесоюзной студенческой научной кон-ференции не Николай Машовецгарантирует появление на страницах «толстого» журнала. Наука и литература – два разных мира. И в них разговаривают на разных языках. Литературная критика не инструкция по применению того или иного художественного произведения – писать здесь надо не только умно, но и интересно, захватывать читателя не одним содержанием, но и формой, в том числе языковой.
Сегодня можно улыбаться моим «открытиям», но тогда, следуя им, я написал дипломную работу, по форме напоминав-шую роман Дефо про Робинзона Крузо. А тема диплома была самая что ни на есть «приключенческая» – «Проблема жан-ровой типологии эпопеи в современном литературоведении».
Правда, несколько раньше окончания университета был эпизод, поколебавший мои литературоведческие симпатии. На кафедру пришло, каким образом не знаю, приглашение на пленум Союза писателей. Это было вскоре после появле-ния в печати романа В.Кочетова «Чего же ты хочешь?». Кафедра отправила в Москву двух преподавателей (один из них был членом Союза) и… меня. Полемика, разразившаяся на том пленуме, открыла до того неведомый мне мир литературной борьбы. И он мне понравился! Оказалось, литература – это живое дело, а не только академическое литературоведение.
Впрочем, пройдёт ещё несколько лет, прежде чем я обращусь к литературной критике. И произойдёт это совершенно неожиданно для меня самого. Знаю, ещё Паскаль заметил, что «самая важная вещь в жизни – выбор ремесла, и выбор этот зависит от случая». Но не до такой же степени!
К тому времени, отработав по распределению, я вернулся в Саратов и работал инспектором школ облоно. Одновре-менно печатался в саратовских газетах и регулярно в московской «Советской России». И в какой-то из дней принял приглашение ребят из молодёжной газеты перейти к ним в отдел культуры. Но все тогдашние газетные выступления собст-венно к литературе прямого отношения не имели. Обычная журналистика.
И вот однажды получаю задание сделать репортаж с какого-то праздника. Но в воскресенье, когда он должен был со-стояться, разразился страшный ливень. Праздник отменили, и я оказался неожиданно свободным. От нечего делать стал читать купленную днём ранее книжку молодого тогда писателя Юрия Дружникова «Спрашивайте, мальчи-ки». Тема книжки, о воспитании детей, мне близкая. Книжка небольшая, проглотил её быстро и… сел писать на неё ре-цензию. Почему? Не знаю. Не собирался. И в мыслях не было. Вообще, если уж на то пошло, никогда раньше рецензий я не писал. У меня есть только одно объяснение. Тот психологический настрой писать, что был во мне, видимо, в подсозна-нии сохранился. И автоматически усадил меня за машинку. Подсознание распорядилось: была команда писать – садись и пиши. Не вышло с репортажем о празднике, всё равно пиши что-нибудь, пиши… рецензию.
Уложился в отведённую вторую половину дня. Закончил и сижу думаю: зачем написал? и что теперь с написанным делать? Тем более, что получившийся текст слишком велик для молодёжной газеты. К тому же автор книги не местный, не саратовский, да и книга вышла в столичном издательстве. Отклики на такого рода книги обычно не появляются в региональной прессе.
На следующий день обескураженный приношу отпечатанные страницы в свою редакцию. Там и выносится приговор: «Посылай в Москву». Легко сказать. Это ведь Москва. И куда? Перебираются названия журналов, и выбор падает на «Семью и школу». Тут же мои страницы вкладываются в редакционный конверт и отправляются.
Через месяц получаю короткое письмо из Москвы: «Ваша рецензия будет напечатана в десятом, октябрьском, номере». Это 1974 год. Потом присылают авторский экземпляр журнала. Читаю, даже правки, кажется, нет. Первая моя московская критическая публикация. И я начинаю думать: меняет это что-нибудь для меня или нет? Чтоб вот так, сразу, напечатали в Москве, в известном журнале! Целый разворот, то есть две журнальные страницы. Недоразумение! Я что – литературный критик? Абсурд! О том ли мне думать? Я «прикрепился» к кафедре. Впереди сдача кандидатских экзаменов. На столе вступление и первая глава диссертации.
Решаю раз и навсегда всякие вольные мысли отмести. Как? Иду в книжный магазин. Покупаю первую попавшуюся, почему-то детскую, книжку современного автора. Ею оказывается книжка Я.Длуголенского «Приключение в дачном поезде». И пишу на неё рецензию. Логика проста. Пошлю рецензию опять в Москву, её не напечатают, и всё встанет на свои места. Так и делаю. Опять в редакции выбираем, куда отправить. Собственно, выбирают за меня, я лишь киваю головой. Мне рекомендуют «Литературное обозрение» – новый, только что родившийся журнал. Через месяца полтора приходит ответ из Москвы: «Мы планируем Ваш материал в восьмой номер». Я сначала в шоке, а потом… начинаю обдумывать: какая будет моя следующая рецензия? Решаю писать о первой, только что появившейся книге рассказов молодого писателя-земляка Ивана Шульпина.
Вот так – был школьным учителем, инспектором школ, журналистом, позже книгоиздателем. И как-то эти четыре сферы: педагогическая, журналистская, издательская и писательская, – всё время по жизни будут у меня и дальше пересекаться, переплетаться.
Я был автором уже семи рецензий в журналах «Семья и школа», «Литературное обозрение», «Детская литература», «В мире книг» и газете «Книжное обозрение», когда в Саратовскую областную писательскую организацию, куда к тому времени меня пригласили работать литературным консультантом, пришла из Москвы очередная разнарядка на участие в семинаре молодых критиков России. Заканчивался 1977 год. В ту пору я уже осмелел настолько, что сочинил в Приволжское книжное издательство заявку на книгу о трёх саратовских детских писателях и начал (даже написал десяток-другой страниц) книгу об известном московском писателе Альберте Лиханове. Для поездки требовалось прислать публикации. Я выслал все семь рецензий и начальные страницы про Лиханова. Приглашение последовало. В присланной бумаге в 31 год меня впервые официально поименовали молодым критиком.
Про существование таких семинаров я впервые услышал от Коли Машовца. Дело в том, что несколько раньше на подобные семинары, сначала в Дубулты, потом в Малеевку, он и Серёжа Боровиков уже ездили. Я после университета покидал Саратов, вернулся, служил на ниве народного образования, потом в газете, а они оба всё это время работали в журнале «Волга». Активно писали, печатались – всё закономерно.