Я писал о жизни… для людей. Поэтому в финале моей статьи звучало: «Спорят учителя. А от результатов споров в учительских зависит завтрашний день не только школы». Наверное, я был в чём-то прав, ибо прой-дёт двадцать лет, и в результате тех споров в учительских вся страна станет другой.
В заключение своей статьи Игорь тогда писал: «Сходство по хронологической вертикали показывает глуби-ну традиции – художественный язык в движении, в развёртывании. Ощущение этой глубины обязательно для воспринимающего поэта. В нём – динамизм традиции, импульс движения и самобытности. В развитом поэти-ческом языке нужно уметь чувствовать не притяжение отдельного, изолированного имени, а той «особой ли-нии», с которой оно связано».
Его статья была вовсе не о жизни, она была о литературе… для литературоведов. Наверное, Шайтанов то-же в чём-то оказался прав. Иначе сегодня он не был бы членом Международного общества по изучению XVIII века, членом Исполнительного комитета Европейской ассоциации англистов, консультантом Американского совета научных обществ…
Как известно, стабильность – признак мастерства. Шайтанов-литературовед и Шайтанов-критик всегда и во всём, хочу заметить, был стабилен.
Мне кажется, это своё состояние стабильного равновесия он избрал ещё тогда, в молодые годы, когда вы-бирал, с кем ему по пути и о ком следует писать. И теперь, выслушивая какой-нибудь «пассаж» о «наших» и «не наших» из уст Владимира Новикова (тоже доктора филологических наук, правда, любящего изъясняться совсем даже не академическим языком: «Я думаю, «наши» – это интеллектуалы, либералы, эстеты, а «не на-ши» – это националисты, бюрократы, невежественные в литературном отношении провинциальные чиновни-ки и т.д.»), влиятельный Игорь Шайтанов, способный отказать самому Пелевину от букеровского дома, лишь степенно кивает головой, да, мол, надо ещё раз хорошенько проработать «букеровский» список. Совет-то исходит от «своего». И другие «свои» тоже рядом – совсем даже не невежественные в литературном отношении критики Наталья Иванова, Андрей Немзер, Алла Марченко, Сер-гей Чупринин, Алла Латынина…
Умный, обстоятельный, представительный, не лезущий в политику – не царское это дело, в грязи возиться, он мне чем-то напоминает вальяжного В.Вульфа, ведущего «Мой серебряный шар». И я всё удивля-юсь, почему такую красивую седую шевелюру Шайтанова не показывают каждый день по каналам ТВ?
Мастерства ему и впрямь не занимать. Его работы о современной литературе печатаются в российской периодике. Правда, маленькая деталь, обычно, когда рецензенты пишут о нём, после слов, что он «мастер в искусстве цитирования», что он «критик хорошего вкуса», что «его неторопливость подкрепляется основа-тельностью суждений», они обязательно добавляют, что «Шайтанов – критик ожидания. Он либо комментиру-ет-формулирует-анализирует произошедшее явление, идя с ним параллельно или, чаще, несколько вдогон-ку, либо ждёт, когда оно состоится. Он вслушивается в гул репутаций».
Всё верно. Именно в этом и заключается великое мастерство стабильного во все времена Шайтанова. Он способен не просто уловить «гул репутаций», но и сделать соответствующие репутациям выводы. Шайтанов умеет «отменно тонко», как никто другой, о некрикливом сказать, что оно некрикливое, о достойном, что оно достойное, об устоявшемся, что оно устоявшееся, о внятном, что оно внятное. Порой, конечно, по-прежнему скучновато, ну так ведь нет людей без недостатков. Простим ему это.
Как прощали ему всегда даже студенты. Он им, полагаю, тоже нравился не меньше В.Вульфа. Вспоминает одна из его почитательниц:
– Для студента пропускать лекции – в порядке вещей, каждый хоть одну да прогулял. Так вот, лекции Шайтанова не пропускал никто и никогда… И каких-то особенных санкций за пропуски именно его лекций не при-менялось. Однако же пропустить лекции, которые читал Шайтанов, было совершенно невозможно. Чем-то он завораживал, увлекал, вёл за собой… Помнится, однажды лекция была назначена на 8 утра 2 января. Вы представляете, что такое 2 января в студенческом общежитии? Так вот, на лекцию собрался весь курс, все абсолютно! Лекция, правда, не состоялась, не пришёл сам Шайтанов.
То, что Игорь не явился на лекцию, уверен, досадное исключение. А оно, как известно, лишь подтверждает правило. Железное правило для Шайтанова – сохранять стабильность и свою социально-политическую со-ставляющую, даже когда заходит речь о литературе. Вернее, когда он заводит разговор о литературе. Вы только вслушайтесь в музыку речи приверженца стабильности:
– Мы, представители «Букера», всегда говорим о том, что хотели бы поддержать современную серьёзную русскую прозу, которая могла бы составить конкуренцию «глянцевому» чтиву.
Так он говорит. А делает? Дела его, конечно, прежде всего носят окраску стабильности. Да ещё какой ста-бильности! Отнюдь не недоброжелатели уверены: «Русский Букер» часто вручали за выслугу лет и былые за-слуги, имя лауреата заранее «вычисляли» даже непрофессионалы. Недаром на протяжении всей премиаль-ной истории возникали «букеровские» альтернативы: сперва – «Антибукер», затем «Аполлон Григорьев», на-конец – «Национальный бестселлер».
Впрочем, один раз не обошлось без исключения – премию отдали молодому (35 лет) прозаику «без пути-следа, рода-имени», что выглядело почти что революционно. При этом молодой критик Евгений Ермолин не забыл сказать все приличествующие моменту слова-оценки – «роман-символ», «роман-знамение». Как без этого! Другие «Буккером» не награждают!
Я ничего дурного не смею сказать о профессоре Ярославского педагогического университета им. Ушин-ского, критике Е.Ермолине. Но, войдя в Интернет, я о нём нашёл всего несколько строк, какие здесь хочу процитировать: «Для Евгения Ермолина быть в составе жюри – хорошая возможность участвовать в российском литературном процессе и неплохой способ заработать деньги, ведь за эту работу полагается со-лидный гонорар». Как в таких случаях говорят, комментарии излишни.
Кстати, раз уж зашёл разговор об исключениях, иной раз всё же случающихся у Игоря Шайтанова, то могу припомнить ещё одно. Как-то рассуждая о постмодернизме, Шайтанов не удержался и сделал резкое поли-тическое заявление: «…Самым великим деконструктивистом был не Жак Деррида, а Михаил Сергеевич Горбачёв. Ведь он деконструировал реальность, которой, казалось, износу не будет». Надо ли говорить, что к тому моменту фигура Горбачёва уже принадлежала далёкой истории! Так что Игорь и здесь ничуть не изменил правилу комментировать-формулировать-анализировать исключительно произошедшее явление.
Прошедшее как современное – «фишка» критика Шайтанова. Откройте его последнюю многостраничную работу «Дело вкуса. Книга о современной поэзии». Обстоятельные эссе посвящены Ю.Кузнецо-ву, Л.Мартынову, А.Вознесенскому, Н.Рубцову, Н.Асееву, А.Прасолову, Д.Самойлову, Г.Русакову, Т.Бек, Б.Рыжему, А.Кушнеру, И.Лиснянской, В.Павловой, О.Чухонцеву. Ими Игорь Шай-танов пытается ответить на вопрос «Существует ли сегодня серьёзная поэзия?» И тут оказывается, что по-нятие поэтической современности критик привычно для себя разворачивает в обратную сторону, обращает на вторую половину XX века. Или это мне кажется? Вряд ли. Вот и Андрей Немзер признаётся: «Чи-тая книгу Шайтанова, мы постоянно видим, как современность становится историей». А Евгений Степа-нов и вовсе не скрывает раздражения в адрес Шайтанова: «Он пишет хорошо о том, что знает. Но знает он, судя по книге, совсем не много. Или знает, но скрывает, что знает. А это и вовсе дезинформация».
Это он, само собой, загнул, заявляя, что Игорь знает совсем не много. И, на мой взгляд, дело вовсе не в том, сколько он знает. Попробую разъяснить.
Бесспорно, имена, избранные Шайтановым по его вкусу, настоящие, звучные, самые «вкусные». Но чита-ешь о них, и, странное дело, в словах критика-литературоведа их поэзия этот самый «вкус» как-то теряет. Невозможное дело? Ничуть! Бывают же цветы без запаха – искусственные. Бывают же фрукты без вкуса – му-ляжи. Бывают даже люди без задора, как говаривал Гоголь, – вовсе не только персонажи из музея восковых фигур. Вот и у Шайтанова: была поэзия «вкусная», а стало «безвкусная». Виновата ли в том поэзия? Никоим образом.
Не хочу винить в этом и профессора Шайтанова. Просто критика – это всё же не исторический анализ, а живое дело. Критика всё же не литературоведение, а писательство, которое знает только одну стабильную компоненту – во всём находить исключения. Настоящее творчество – это когда человек ищет и находит имен-но исключения. Иначе это не творчество, а ремесло. То самое, какому нас когда-то брался учить Юрий Бо-рев, говоря о необходимости применять правильный критический инструментарий. Сегодня я могу видеть, для кого-то он тогда стал учителем.
А ведь могло быть совсем иначе. Шайтанов, уверен, не только умный, но и талантливый человек. Ведь смог же он однажды забыть про свою стабильность и высказаться совсем как настоящий критик: «Например, по-явись «Кысь» Татьяны Толстой на десять лет раньше – это было бы грандиозное событие, а так её, конечно, прочитали, но это уже был фонарик уехавшего поезда». Но на этом короткий список исключений в жизни Игоря кончается.
…Оглядываясь назад, надо признать, мне видится, что время семинара молодых критиков вольно или не-вольно совпала со временем, когда перед многими из нас стояли очень важные, отнюдь не детские вопросы: кем быть? с кем быть? чем заниматься? Это вовсе не означает, что именно в те ноябрьские дни они звучали с особой силой. Но именно в пору немного до семинара, во время его, немного позже они постоянно лезли в голову.
Не знаю, как это было у остальных, но для меня после Малеевки самым актуальным стало разобраться: что делать с диссертацией? Вернее, тогда я сформулировал свой почти что гамлетовский вопрос так: быть ей или не быть?
Логика тогдашних размышлений была проста. Если защищаться, то дальнейшая дорога должна следовать в направлении вузовской кафедры. Потому что защищаться только ради того, чтобы подписываться под ста-тьёй или рецензией «кандидат филологических наук», смешно. Если написано плохо, то никакое звание не спасёт – читатель будет справедлив, сказав при этом: «Кандидат, а дурак». А если написано хорошо, то ка-кая разница: кандидат ты или нет?
Ответить положительно на вопрос, хочу ли я «приковать» себя к университетской кафедре, я не смог и сде-лал решительный шаг – прекратил работу над диссертацией.
А тут ещё, совпало, переезд в Москву. И вышло, что моя последующая жизнь превратилась в плетёную ко-сичку: днём – редакторские, издательские заботы, ночью – литературно-критическая, позже писательская работа.
Дальнейшие годы показали, что качание на весах «литературная критика – литературоведение» так или иначе проделывали многие из молодых критиков, начиная с Юры Селезнёва, и позже Коля Ма-шовец, Вадим Дементьев, Володя Куницын, Александр Панков, Саша Михай-лов, Сева Сахаров, тот же Игорь Шайтанов. Большинство кандидатские защитили. Но не все. Закончив аспирантуру, не стал защищаться Куницын, на долгие годы отложил диссертацию Машовец, потом всё же вернулся к ней.
Я, помню, полюбопытствовал у Коли:
– Зачем тебе звание? Ты главный редактор, ты пишущий…
Ответ Коли был прост:
– Знаешь, в нашей жизни никогда не знаешь, что будет завтра. Сегодня оно мне не надо, а вдруг когда при-годится!
– Ага, на всякий случай! Времени не жалко? Скоро имя Луначарского все напрочь забудут и вспоминать не станут. А ты силы на него тратишь… В старости сам плеваться будешь!
– Не уговаривай. Я так решил.
Практически завершил работу над докторской по Лермонтову Юра Селезнёв, стали докторами наук Шайта-нов, Сахаров, Панков.
Последнего сегодня уже нет в живых. Александр Панков оказался первым из семинаристов, кто рано поки-нул сей мир. Когда это произошло, мне показалось какой-то случайностью – он ведь был даже младше меня, ему тогда не исполнилось и 50-ти. Но к тому времени он уже несколько лет доктор филологических наук. Мы с ним по жизни практически не пересекались, а вот в издательстве «Знание» довелось. Там (так же как позже у меня) вышла его первая книжка «Проза-1976». Затем он станет автором ещё двух критических книг: «Веч-ное и злободневное», «Время и книги».
Первая моя критическая книжка («Проза – 1983») появилась, как я только что упомянул, в Москве в изда-тельстве «Знание». Вторая… В 1986 году в Приволжском Михаил Лобановкнижном издательстве по указанию Саратовского областного комитета КПСС было прекращено издание, доведённое до «чистых листов», и рассыпан набор книги «Верность небу. Документальное повествование о шестнадцатилетнем мальчишке, в грозные годы вой-ны ставшем военным пилотом, о лётчике, налетавшем 12 тысяч часов, о книгах, которые он написал для чи-тателя любопытного и молодого сердцем». Позже часть этой книги вошла в мой сборник «В 16 мальчишеских лет».
Так вот я входил в литературную критику. Как было принято, работал в разных жанрах: писал рецензии, об-зоры, статьи, предисловия к книгам, печатался в сборниках, в журналах и газетах. И все эти годы фактически беспрерывная редакторская работа. Позволю себе несколько эпизодов из жизни того времени. Я в журнале «Литература в школе». В один из дней раздаётся телефонный звонок от Селезнёва. Просит зайти – есть раз-говор. Встречаемся. У Юры просьба.
– Александр Михайлович, нужно помочь Лобанову. Последнее время сложилась ситуация, что Михаила Петровича нигде никто не желает печатать. Редакторы боятся. Ссылаются на то, что будто бы на-верху дали отмашку запретить его печатать. Ерунда! Просто празднуют труса. Я понимаю, «Литература в школе» – журнал не самый заметный. Но если появится какая-нибудь лобановская статья у вас, чем чёрт не шутит, подумают, что дана команда, разрешающая его публиковать. Как вы, попробуете?
– Надо подумать. Некоторые статьи его я, конечно, читал, хотя сказать, что пребываю от них в большом восторге, честно говоря, не могу. Однако это к теме не имеет отношения. Мой главный не шибко-то ориенти-руется в литературной ситуации. Отголоски шума, конечно, слышал, но не более того. Поэтому можно попы-таться. Вот только с чем я могу предложить Лобанову выступить у нас? Помогайте, я с Лобановым не знаком ни лично, ни по его тематическим пристрастиям.
– Вот и познакомитесь заодно. А написать он может о…
Думали-думали – придумали. Решили, что можно предложить опальному критику поразмышлять на тему Великой Отечественной войны в современной советской литературе. «Это вполне даже будет в русле его ин-тересов», – сказал довольный Селезнёв.
Я ничуть не соврал Юре, когда сказал, что не знаком с Лобановым. Хотя имя его было для меня знакомо. Так вышло, что несколько ранее я напечатал в «Волге» рецензию на книгу Юры Лощица «Земля-именинница». А в книге имелся большой пассаж про русскую топонимику. И рассказывая про то, как создава-лась эта книга, Лощиц однажды упомянул, что по некоторым вопросам консультировался у Лобанова, кото-рый к тому же неплохо разбирается в вопросах происхождения русских фамилий. Я поинтересовался, не спросит ли он у Михаила Петровича, каким может быть происхождение моей фамилии – Разумихин. Она встречается у Достоевского, попадалась мне ещё в паре романов советских авторов, но откуда у неё, как го-ворится, ноги растут? Лощиц согласился узнать, что и сделал.
Через какое-то время при встрече он пересказал лобановскую версию о моей фамилии: она, по мнению Лобанова, чисто народная, из простых, жила, мол, в какой-нибудь деревне некая бабка, была она умна, за что от односельчан получила прозвище «Разумиха», а потом соответственно её сын стал кликаться Разуми-хиным. Версия мне глянулась, и я её с тех пор держу в памяти. Забегая вперёд, оказалось, что и Михаил Пет-рович её не забыл. Но обо всём по порядку.
На следующий день после разговора с Селезнёвым я позвонил Лобанову по его домашнему номеру, кото-рый мне дал Юра, и попросил об «аудиенции». Я зачастую так делаю по сей день. Для меня это своеобраз-ный тест на то, как человек воспримет такую постановку вопроса о встрече. Одни, что нормально, восприни-мают как шутку, другие нередко понимают всерьёз. Михаил Петрович принял как само собой разумеющееся.
Мы встретились с ним около здания Литинститута. Именно около, потому что внутрь меня он не пригласил и в само здание мы не заходили. Михаил Петрович приехал на своей машине. Она, помню, чем-то напомнила мне ту, на которой разъезжали Трус, Балбес и Бывалый в знаменитом фильме «Самогонщики». Не говоря ни слова об известных мне его трудностях, я предложил Лобанову написать, как мы решили с Селезнёвым, в майский номер статью на привычную для школы тех лет тему Великой Отечественной войны в современной советской литературе. И даже выбор рассматриваемых произведений оставил на его усмотрение. Стараясь быть деликатным, о том, что идея привлечь его в качестве автора исходила от Селезнёва, я даже не заикнул-ся.
Он совсем немного подумал и согласился. Правда, тут же сказал, что времени у него больше на меня нет, надо взглянуть, что-то там у машины с мотором. Я, собственно, и не напрашивался. Но подумал: интересный человек, можно подумать, что с подобными обращениями к нему целая очередь, и я один из неё, довольно надоедливый с такой мелочью – какая-то «Литература в школе».
А дальше было…
Впрочем, уместней будет сначала дать изложение событий с позиции самого Михаила Петровича, который счёл нужным и возможным осветить её в опубликованных им воспоминаниях:
«Шла как-то (в начале 1980 года) моя статья о военной литературе в журнале «Литература в школе». Прихожу в редакцию, читаю и вижу: вместо моего «русского характера» набрано «советский характер». Я в раж: кто исправил? Восстановить, или снимаю статью. Заведующий отделом с хорошей фамилией Разумихин, готовивший статью, пытается убедить, что менять поздно, журнал уже запущен в производство, к тому же интернациональное воспитание школьников... Меня это ещё больше подстёгивает: исправляйте или снимайте! Бедный сотрудник звонит в типографию главному редактору тоже с хорошей фамилией Устюжанин, передаёт моё требование, тот убедительно просит меня не переделывать текст, это сильно задержит выпуск журнала. Кончается тем, что «советский характер» убирается и занимает своё «законное место» гонимый «русский характер».