Нас, подводчиков из разных пригородных деревень, оказалось около десятка. Самым молодым был я, а остальные возчики - бородатые мужики и седые старики. С ними ехать было хорошо: вовремя подскажут, если упряжка не в порядке, с толком выберут место для кормежки лошадей и знают все водопои на девяностоверстном пути.
Сдали каргопольскую кладь на станции и нагрузились кулями с солью. Этому продукту в то время цены не было. Я соврал бы, если бы сказал, что мы не дотронулись до вверенного нашей честности продукта.
Из рогожных кулей нетрудно было отсыпать сколькото фунтов соли. А прошедший дождик загладил наши грехи, и в Каргополе мы не только отчитались по весу, но сдали даже больше, чем было указано в накладных. Мужики кряхтели - мало отсыпали.
Поездка в Няндому длилась четыре дня. Дома встретили меня с ликованием: соли привез!
Побежал я к Глебихиным, чтобы угостить солью.
Ворвался в избу и остолбенел: на полу на соломе вповалку лежат все четверо, желтые, худые до невозможности, и тихо стонут. По избе носятся тучи мух, и шум от их жужжания стоит, как на грибовской ветряной мельнице. И дух тяжелый. Увидев меня, Николка кое-как поднялся и, шатаясь, поплелся вон из избы.
- У нас у всех... понос с кровью... Три дня не ели...
Они уже не встают... - с трудом рассказывает Никол ка.
- А ты? - задаю нелепый вопрос.
- Видишь, я встал, - но у него подкосились ноги, и он плюхнулся на порог.
Я - домой. Схватил овсяную лепешку и - к Николке. Он взял, откусил малость, проглотил через силу, а больше есть не стал.
Рассказал я своим о том, что видел у Глебовны.
Отец скликнул соседей.
- Мужики, надо их в больницу отвезти, а то умрут, - сказал он мужикам.
Но никто не согласился ехать, никто не захотел давать подводу. Заразы боялись. Наша кобыла только что вернулась из большой поездки, и отец тоже не хотел ее запрягать.
Понурив головы, соседи разошлись по домам. Каждому было неловко.
- Пусть, значит, Глебихины погибают? Так, что ли? -обратился я к отцу. Он молчал.
Я вывел лошадь из стойла и стал запрягать. Мать со слезами уговаривала:
- Не прикасайся ты к ним, сам заразишься и в дом занесешь заразу.
Хотя я и побаивался, но делал свое дело. А боялся потому, что было известно немало случаев смерти от дизентерии в окружающих деревнях. Но нельзя же соседей оставлять без помощи.
Набросали мы с отцом на телегу побольше соломы, кое-как вывели больных из избы и всех четверых уложили поперек кузова. Я пошел рядом с телегой.
До больницы три версты, ехали молча, мои пассажиры тихонько стонали, телега поскрипывала.
Санитары отнесли больных на носилках в палату, а мне велели солому, на которой они лежали, сжечь за городом. Я так и сделал. Дома мать крутым кипятком обдала кузов телеги, а меня послала в жарко натопленную баню, в которой отец, помогавший мне, уже напарился.
Через неделю Марья Глебовна и Андрей скончались. Мы - человек пятнадцать из деревни - ходили хоронить их на городском кладбище. Потом зашли в больницу проститься с младшим - Васей, который был еще жив, но при смерти. На больничной койке лежал на себя непохожий самый младший из Глебихиных ребят и самый озорной из них до болезни. В лице ни кровинки, глаза большие, раскрытые, а взгляд отрешенный от мира сего. Он мне показался мудрецом, видящим то, что от других скрыто.
Кто-то из наших соседей ляпнул:
- А мы сейчас похоронили твою маму и Андрюшку.
И, к моему удивлению, Вася не шелохнулся, хотя был в полном сознании. Через какое-то мгновение он спросил:
- А Николка?
- Колька жив, поправляется, поправляйся и ты, - поспешил я.
Из всех Глебихиных только Николка чудом выжил. Выписался из больницы, краше в гроб кладут.
Тогда проснулась совесть у соседей, и всем миром его стали выхаживать. Кто сунет кусок- хлеба, кто вареную картошку, а кто и крынку молока принесет. Коровенка-то у Глебовны, как уже говорилось, не дойная. В свой двор с незапирающимися воротами заходила только днем, спасаясь от оводов, а ночью паслась в стаде или щипала траву за околицей, как приблудная.
Злой стал Николка после болезни и в своем одиночестве. Даже подношения у баб принимал рывком, словно отбирал свое. Со мной еще так-сяк водился, а с другими ребятами и знаться не хотел.
Как-то ночью я пас свою карюху на озадках. И Николка от нечего делать был со мной. Разожгли костер и стали обабки жарить, нанизывая их на вересковые прутья. После дождей грибов-обабков кругом была пропасть. Только нет у нас соли.
- У Чураевых я видел полмешка соли. Вот живут, мироеды, живоглоты! сказал Колька, помолчав, и признался: - Мы, Ванька, оба с тобой трусы. Побоялись тогда председателю показать, где у Чураесых хлеб запрятан. А сколько людей можно было бы накормить тем хлебом!
- Давай завтра вместе пойдем в Совет и заявим, - предложил я.
- Голова - два уха! Да они хлеб-то уже десять раз перепрятали. Кто нам поверит?
Обжигаясь, жуем обугленные обабки: после смерти Глебовны с сыновьями мы оба страшно боялись дизентерии.
- Слушай, Колька, а что если подговорить наших мужиков и отобрать хлеб у Чураевых и Грибовых?
Сообща-то наверняка бы нашли.
- Так и подговоришь наших мужиков! Все боятся. Уж на что Пашка Богомолкин злой на буржуев, а и тот ругается, но ничего против них не сделает.
Я вот надумал другое.
И замолчал. Расспрашивать его без толку: пока сам не захочет, ничего из него не вытянешь.
Сходил Николка в перелесок, принес сухого валежника, подкинул в костер. Высокое пламя поднялось над полянкой.
- В городе набирают добровольцев в Красную гвардию, - заговорил дружок. - Берут туда только пролетариев, у кого ничего нет. Вот я и запишусь.
А потом с красногвардейцами и с винтовками нагрянем на Чураевых и на Грибовых. Тогда узнают! Все перетряхнем, а хлеб добудем!
Заколотил Николка тесинами крест-накрест окна у своей избы и погнал коровенку в город. Думали, на хлеб менять, а он ее сдал красногвардейцам на мясо и сам записался в отряд. Его приняли, хотя ростом он и не удался, зато в плечах широкий, и годов ему исполнилось семнадцать.
А мне куда? Не сидеть же в деревне в сторонке, когда идет такая заваруха! Уж ежели Николка нашел свою жизненную тропу, так почему я, как слепой котенок, не знаю, куда податься?
И пошел я за советом опять к Андрею Михайловичу. Он теперь стал начальником уездной Чека и выбран членом укома РКП (б).
Безо всякой хитрости я изложил ему свою затаенную мечту: