— Мы мстим своему прошлому, — начал объяснять Добрый, обращаясь к Беловолоду и Ядрейке. — Прошлое нельзя переиначить, как нельзя вернуть вчерашний день и ту молнию, которая однажды блеснула на небе. Мы караем дедов-прадедов. Когда-то на земле был золотой век. Сыны Адама и Евы жили в счастье и согласии — растили плоды земные, почитали своих богов, любили своих жен. Но однажды сильный ударил слабого, хитрый обманул доверчивого, и пошла отсюда в роду человеческом вражда-злоба. Наши деды по слабости своей, из-за трусости, очень уж они боялись смерти, стали рабами, земным прахом. Из-за них и мы должны всю свою жизнь быть рабами. Разве можно любить таких дедов? Они же не любили нас, будущих, подставляя выю под ярмо. Они в то время думали только о себе. Слабые души и хрупкие кости! Почему вы не взяли камень, меч, дубину, почему не погибли в битве, а стали на колени, смирились, навеки смирились с неволей, отдав и нас, потомков своих, в неволю?
Добрый уже чуть ли не кричал, уже, казалось, обращался не к Ядрейке и Беловолоду, а к самому себе:
— Боль и обиду носим мы в душе, как горбатые носят на спине горб. Везувий носят они на плечах своих. Не идола мы бьем и не дедов наших, а себя бьем. Как это больно — бить себя! Вы не знаете… Вы счастливые… Мы надеваем шапки из собачьей шкуры. Это память об илотах. Жил в ромейской земле народ, свободный, красивый и веселый народ. Но пришли завоеватели, убили отважных, покорили слабых, забрали землю и воду, а самих илотов, бывших хозяев этого края, превратили в ничтожных рабов. Сами носили золотые венцы, а илотов заставили шить шапки из шкур вонючих собак. Раб всегда раб. Ему можно плюнуть в самую душу и приказать улыбаться, и он будет улыбаться. А я не захотел и убежал в пущу, и ко мне потянулись боярские челядины, изгои, холопы. Здесь они стали братьями. У нас нет женщин, потому что мы не хотим плодить рабов. У нас нет имен, потому что мы рахманы. Хлеб и мед мы делим поровну, и у нас нет голодных. Вы хотите остаться у нас?
— Нет, — ответил Ядрейка. — Я очень люблю женщин, и мне будет скучно без них.
— И я не хочу, — проговорил Беловолод. — Я хочу иметь сына.
— Тогда ты, рыболов, иди к себе в Менск, — приказал Добрый, — а ты, — он глянул на Беловолода, — возвращайся туда, куда привел тебя наш брат, и жди там свою жену. Вы несчастные, хотя и думаете, что вы счастливые. Я больше не увижу вас.
Добрый повернулся и пошел от них.
— Кому отдать серебро? — выкрикнул ему вслед Беловолод.
Рахман замедлил шаги, но не оглянулся.
— Ты серебро принес? Мы не берем подарков, но, так и быть, положи его там, где встретишь жену.
И снова загорелые босые ноги зашаркали по песку.
— Я вас с Ульяницей на реке буду ждать, без вас не поплыву, — сказал Ядрейка.
— Спасибо тебе, — поклонился рыболову Беловолод.
— Себе говори спасибо за то, что меня с березы снял, — засмеялся Ядрейка. — На всю жизнь я к тебе прилип, потому что люблю хороших людей.
Беловолод в сопровождении молодого длинноволосого рахмана вернулся в хатку, сел за стол. На столе, как и раньше, лежал каравай хлеба и стояла корчага с квасом. Через окошко Беловолод видел, что селение рахманов трудится, не стихает до самых сумерек. Взявшись гужом, рахманы тащили из леса бревна и пни, смолили челны, вертели жернова, стучали молотками в кузнице, гнали с луга коров. Люди более умелые сидели в теньке и вырезали из дерева ложки, кружки, лепили из глины свистульки или маленькие мисочки с крышками для женских румян и натираний. Все это, как догадывался Беловолод, шло потом на продажу. Неясно ему было только, с кем торгуют лесные люди. Ведь чтобы торговать, надо ехать в город, в белый свет, а рахманам это запрещено.
Темень наступила на землю холодной пятой, и Беловолод зажег свечку. Душа его дрожала, ее давила какая-то жалость, какой-то непонятный страх. Он встал и начал ходить по хатке. Скорей бы вернулась Ульяница!
Он не знал, откуда ему было знать, что в это время Ульяница бежит по ночному житу и мягкие ласковые колосья стегают ее по раскрасневшейся в бане вишневой коже. Над лесом висела огромная прозрачно-стеклянная луна. Казалось, она, эта недосягаемая луна, звенит в небе и сочится по всей своей поверхности родниковой водой или человеческими слезами. Березы шумели, и в их порывистом шуме угадывались как бы чьи-то голоса. Кое-где попадались валуны. Издалека их можно было принять за людей, которые давно умерли, но сейчас, этой ночью, вышли из земли, из песка и глины и греют свои кости под голубым лунным светом. Солнца они боятся, потому что от солнечного жара сразу рассыпаются, превращаясь в серый пепел. Из-под ног вдруг выпорхнула какая-то пташка, испуганно-тревожно затенькала. Это был знак жизни. Наконец сквозь густой расплав серебряного тумана Ульяница увидела хатку, в которой ее ждал Беловолод. Свечечка теплилась, потухала на столе…
Так повторялось дважды. А в третий раз, как только Ульяница вылезла из глубокого дубового корыта, стоявшего посреди бани, как только протерла глаза, что-то тихонько скрипнуло у нее за спиной. Тоненький это был скрип, почти неслышный. Но она мгновенно повернулась, как молодая волчица, всем нутром почувствовавшая смертельную опасность. В бревенчатой стене бани были, оказывается, прорезаны незаметные с первого взгляда двери. И вот эти-то двери скрипнули, открываясь, и в них протискивался какой-то человек.
— Кто ты?! — в растерянности и отчаянии выкрикнула Ульяница, чувствуя, как немеют ноги. Она прикрылась лопушистым березовым веником, с ужасом смотрела па нежданного пришельца. Он был черноус, с бритой или от природы лысой головой. Глаза его горели нестерпимо жгучими угольками.
— Я Гневный, — тихо ответил человек. — Ты не видела меня, а твой муж приходил ко мне в пещеру. Не бойся, не бойся… Для всех я Гневный, но я могу быть нежным как никто.
Он стоял перед Ульяницей на коленях, жадно смотрел на нее. Тугие желваки перекатывались у него на щеках.
— Я могу быть нежным, как теплая ночная роса, как птичий пух, — шептал Гневный. — Десять лет живу я под землей… Я дал зарок… Я кусал локти но ночам… Но я больше не могу… Не Гневный я, а Ефрем. Слышишь? Ефрем. Такая, как ты, снилась мне каждую ночь… Вишневотелая, мягкая… Пожалей меня, богиня…
На коленях он подползал все ближе и ближе. Ульяница прижалась к горячей стене, хлестнула Гневного веником по лицу. Тот и глазом не моргнул. Неотрывно смотрел и смотрел на нее, потом вдруг вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, развязал его, прошептал, задыхаясь:
— Бери серебро и золото… У меня много всего… Рахманы работают исправно… Бери все бусы с жемчужинами-звездами. Таких не носила и жена ромейского базилевса [21].
Ульяница бросилась к дверям. Гневный с глухим хрипом-стоном бросился за ней, схватил в объятия, повалил ее на горячие сосновые доски.
— Пусти, — билась, извивалась всем телом Улъяница.
…Свечечка, как и вчера, догорела на столе. Беловолод стоял посреди хатки, напряженно вслушивался в ночную тишину. Не дававшая ему дышать тревога вспыхнула с такой силой, что он пошатнулся, схватился руками за горячее лицо. «Что со мной? — думал он. — Трясет как в лихорадке. Никогда со мною такого не было». И вдруг он понял — что-то неладное с Ульяницей. Всегда, даже если Ульяницы не было рядом, он чувствовал, когда ей плохо. Ощущение того, что ей плохо, приходило неожиданным толчком в сердце.
Беловолод выбежал из хатки в ночной сумрак, остановился. Спало селение, спали, как пчелы, рахманы, уставшие за долгий день. Облачный полог медленно волочился над землей. Ветер невидимым зверьком шастал по траве-мураве. Всюду, на земле и в небе, черной тенью висела тревога.
Он не знал, в какую сторону бежать, и это придавало особую остроту его отчаянию. Вдруг он вспомнил, что возле большого строения, возле дубка висит колокол, сзывающий рахманов из пущи на обед, а после — призывающий на работу. Он уже несколько раз слышал звон этого колокола, торжественно грустный, тревожный, оглашавший все окрестности. Беловолод рванулся туда, но в это время заметил белую тень, мелькнувшую поодаль. Он сдержал дыхание, прислушался. Молодые босые ноги частили по еле заметной в темноте песчаной тропинке. Так мог бежать только смертельно перепуганный человек. Ульяница! Она бросилась на шею Беловолоду, простонала:
— Кажется, я убила его. Он лежит и не дышит.
— Кто лежит? — прижал Ульяницу к себе Беловолод.
— Гневный. Тот, что под землей живет. Когда я была в бане, он отпер в стене дверцы… Он набросился на меня, как вурдалак, как зверь… Я упала, а возле стены, как раз у меня под рукой, лежал замок… Железный замок от дверей… Я ударила Гневного этим замком по голове.
Ульяница была в одном легком платье, босая. Ее начало трясти от холода и всего пережитого. Беловолод почувствовал, как она обвяла у него на руках.
— Успокойся, — сказал Беловолод. — Успокойся. Идем в хату… Вот тебе и святые люди.
Когда вошли, он усадил Ульяницу возле стола.
— Не зажигай свечки, — испуганно зашептала Ульяница. — Надо бежать отсюда.
— Вот тебе и святые люди, — снова, в какой-то тупой растерянности, повторил Беловолод. — Ах, червяк подземный, мокрица! — Ярость и гнев бушевали в нем. Он взял Ульяницу за плечи, дрожащим голосом спросил: — Он тебя не…
— Я стукнула его замком по голове, — не дав Беловолоду договорить, жестко сказала Ульяница. — Бежим отсюда.
— Как?
— По небу, по земле, как знаешь, но надо бежать, спасаться.
Они осторожно выскользнули из хатки, пригибаясь, побежали в ту сторону, где, по их расчетам, должен был стоять коловорот с веревочной лестницей. Они не думали, сумеют ли управиться с этим коловоротом, они бежали.
Вот и стена. Теперь, ночью, она казалась еще выше и страшнее, чем раньше. На самом верху она заканчивалась острыми прочными бревнами-кольями.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — послышалось в темноте.
Беловолод и Ульяница приросли к земле от неожиданности. Высокий худой рахман с копьем в руке, в длиннополой накидке на плечах стоял рядом. Казалось, он не удивился, когда увидел их, стоял и молчал, ни о чем не спрашивая.
— Возвращайтесь назад, — наконец сказал рахман. — Стена высокая. Мы выходим за стену только тогда, когда солнце по небесам покатится.
Делать было нечего, пришлось возвращаться. Молча идя сзади, рахман довел их до самой хатки, подождал, пока они войдут в нес. Там, в темноте, они не сомкнули глаз до рассвета, сели на одр и так сидели, обнявшись, слушая ночь, которая могла быть последней их ночью. Ульяница плакала. Теплые слезы капали Беловолоду на руки. Он гладил женины волосы, напряженно вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Шумел за окошком ветер, летел над пущен. Вольно было ветру — лети куда хочешь и делай что хочешь. Гни вербы над рекой, разгоняй тучи на небе, бейся п щит молодому кого, стоящему где-то на стене Менска, зорко охраняющему город. Беловолоду хотелось сделаться ветром. Легко поднял бы он Ульяницу на сильных крыльях, понес бы туда, где тусклым серебром светится среди лесов Свислочь, где, спрятавшись от непогоды, от накрапывающего дождя под лодкой-плоскодонкой, терпеливо ждет их Ядрейка. Да вот беда — невозможно вырваться из-за стены. Он чувствовал, как быстро идет, катится ночь, и шептал Ульянице:
— Спи… Засни…
Сам Беловолод не спал, гнал от себя расслабленность и вялость. Завтра ему надо быть крепким и стойким, не с сердцем, а с куском железа в груди.
Во дворе тихо кашлянул рахман. Караулит, смотрит во все глаза. Боится, как бы не сбежали. Если сбегут, то не видать ему общины, выгонят с проклятиями в пущу, а для рахмана это смерть.