- Стало быть, вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что я не гожусь на это дело?
- Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?
Рязанов опять встал и начал ходить.
- Какие это у вас книги?
- Разные-с.
Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.
- Что это, хорошая книга?
- Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.
- Что же в ней написано?
- Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.
- Какие же это два слова?
- "Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни".
- А больше ничего нет?
- Остальное все пустяки.
- Ну, так я и не буду ее читать.
- Как хотите.
После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.
VIII
- С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, - кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. - Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.
- Вы что там ворчите? - спросил его через перегородку Рязанов.
Он пил чай у себя в комнате.
- Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, - нечего надеть. Вот извольте, - говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. - Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, - потеешь. Черт их возьми, - говорил он, бегая по комнате. Прачка! А? Сволочь! Вы видали ее?
- Нет, не видал.
- Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди... Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает... А? Женским трудом... Хх?
Рязанов улыбнулся.
- Не хотите ли чаю? - спросил он.
- Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить... Ах, ты! Наведут сюда... Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, - вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались... Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и... И сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?
- Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов, - Вы зачем собаку бьете?
- Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотe 1, а она не слушается, сотe, расподлая твоя душа! - она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
- Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.
- Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
- Будет.
- Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
- Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.
- Ну?
- Сам видел.
- Ей-богу?
- Ей-богу.
- И подает?
- И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
- И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!
- Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотe! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.
- Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч, - А это в самом деле, должно быть, правда.
- Истинная правда.
Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:
- Александра Васильича нет?
- Он сейчас придет, - весело ответила она. - Здравствуйте!
Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.
- Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!