5. НАСТОЯЩЕЕ
Лицо Сью смотрит на меня, волосы завязаны сзади, улыбка такая широкая, что на ее щеках появились ямочки. От ее глаз веером расходятся морщинки, которых раньше там не было, но даже на грязной газетной бумаге местной газеты можно разглядеть решимость в легком вздернутом подбородке и руке, лежащей на бедре. На фотографии она стоит перед таверной под заголовком «Дань уважения любимому бизнес-лидеру Баррис-Бей»
Я научилась бороться с одиночеством, которое угрожало поглотить меня в двадцать с небольшим лет. Это формула, которая включала в себя погружение в работу, секс без обязательств и дорогие коктейли с Шанталь. Потребовались годы, чтобы довести дело до совершенства. Но, сидя в номере мотеля с некрологом Сью в руках и глядя на сверкающее вдалеке озеро, я чувствую это каждой частичкой своего тела — скручивание живота, боль в шее, стеснение в груди.
Я могла бы поговорить с Шанталь. Она отправила еще три сообщения, прося меня позвонить ей, спрашивая, когда похороны, и хочу ли я, чтобы она приехала. Я должна хотя бы написать ей ответное сообщение. Но если оставить в стороне срыв на День Благодарения, я не слишком часто говорила с ней о Сэме. Я говорю себе, что у меня нет сил вдаваться в подробности прямо сейчас, но скорее всего, если я начну говорить о нём, о том, как монументально чувствовать себя здесь, как страшно, я, возможно, не смогу сдержаться.
Что мне действительно нужно, так это бутылка вина. Мой живот урчит. И, может быть, немного еды. Я ничего не ела, кроме маффина с изюмом с моей экстренной остановки у «Тим Хортонс». Поздний вечер выдался жарким, поэтому я надеваю самое легкое, что взяла с собой: хлопчатобумажное платье макового цвета без рукавов длиной выше колен. Спереди оно застегивается на большие пуговицы, а на талии пояс. Я застегиваю свои золотые сандалии и направляюсь к двери.
Прогулка до центра города занимает около двадцати минут. К тому времени, как я добираюсь туда, моя челка прилипает ко лбу, и я собираю волосы в плотный пучок на макушке, чтобы охладить шею. Если не считать нового кафе с щитом, рекламирующим латте и капучино (ни того, ни другого вы не могли бы найти в городе, когда я была ребенком), семейные заведения на главной улице почти не изменились. Почему-то я не была готова к тому, что увижу масляно-желтое здание и красную вывеску, расписанную цветами польского народного творчества. Я стою посреди тротуара и смотрю. Таверна погружена в темноту, зелёные зонтики во внутреннем дворике сложены. Вероятно, это первый случай с момента открытия ресторана, когда он закрыт в четверг вечером в июле. На входной двери приклеена маленькая табличка, и я, не задумываясь, направляюсь к ней.
Это короткое сообщение, написанное черным маркером: Таверна закрыта до августа в связи с потерей владелицы Сью Флорек. Мы благодарим Вас за Вашу поддержку и понимание. Интересно, кто это написал? Сэм? Чарли? Бабочки заполняют мой живот. Я прислоняюсь к стеклянной двери, обхватив лицо руками, и замечаю, что внутри горит свет. Он доносится из окон, которые ведут на кухню. Там кто-то есть.
Словно притянутая магнитной силой, я направляюсь к задней части здания. Тяжелая стальная дверь, ведущая на кухню, приоткрыта на несколько сантиметров. Бабочки превращаются в стаю порхающих чаек. Я открываю дверь шире и вхожу внутрь. И тогда я замираю.
У посудомоечной машины стоит высокий мужчина с песочного цвета волосами, и хотя он повернут ко мне спиной, его так же легко узнать, как моё собственное отражение. На нём кроссовки, синяя футболка и шорты в темно-синюю и белую полоску. Он всё ещё стройный, но его гораздо больше. Вся золотисто-коричневая кожа, широкие плечи и сильные ноги. Он трёт что-то в раковине, кухонное полотенце перекинуто через плечо. Я наблюдаю, как напрягаются мышцы на его спине, когда он кладёт блюдо в машинку. При виде его больших рук кровь проносится до моих ушей так громко, что кажется, будто волны разбиваются у меня в голове. Я помню, как он склонялся надо мной в своей спальне, проводя пальцами по моему телу, будто он открыл новую планету.
Его имя тихо слетает с моих губ.
— Сэм?
Он поворачивается, на его лице выражение замешательства. Его глаза — чистое голубое небо, какими они всегда были, но так много всего изменилось. Края его скул и челюсти стали жестче, а кожа под глазами приобрела фиолетовый оттенок, как будто сон ускользал от него ночи напролёт. Его волосы короче, чем раньше, укорочены по бокам и лишь немного растрепаны на макушке, а руки у него сильные и мускулистые. Он был красив в восемнадцать лет, но взрослый Сэм настолько разрушителен, что я готова расплакаться. Я пропустила то, как он стал таким. И горе от этой потери — от созерцания того, как Сэм превращается в мужчину, — словно ладонь, сжимающая мои легкие.
Взгляд Сэма скользит по моему лицу, а затем опускается вниз по моему телу. Я вижу искру узнавания, которая вспыхивает, когда его глаза возвращаются к моим. Сэм всегда тщательно скрывал свои чувства, но я потратила шесть лет на то, чтобы выяснить, как их распознавать. Я посвящала несколько часов изучению едва уловимого движения эмоций на его лице. Они были похожи на дождь, который шёл от дальнего берега и по воде, скромный до того момента, пока не оказывался прямо там, забарабанив в окна коттеджа. Я запомнила его отблески озорства, отдаленный гром его ревности и пенистые волны его восторга. Я знала Сэма Флорека.
Его глаза встречаются с моими. Их хватка так же безжалостна, как и всегда. Его губы сжаты в ровную линию, а грудь расширяется от медленных, ровных вдохов.
Я делаю неуверенный шаг вперед, как будто приближаюсь к дикой лошади. Его брови взлетают вверх, и он качает головой, как будто его разбудили ото сна. Я останавливаюсь.
Мы молча смотрим друг на друга, а затем он делает три гигантских шага ко мне и обнимает меня так крепко, как будто его большое тело — кокон вокруг моего. От него пахнет солнцем, мылом и чем-то новым, чего я не узнаю. Когда он начинает говорить, в его голосе слышится глубокая хрипотца, в которой мне хочется утонуть.
— Ты вернулась домой.
Я крепко зажмуриваю глаза.
Я вернулась домой.
***
Сэм отстраняется от меня, его руки на моих плечах. Его глаза недоверчиво осматривают мое лицо.
Я слегка улыбаюсь ему.
— Привет, — говорю я.
Кривая ухмылка, приподнимающая уголок его рта, — это наркотик, от которого я никогда не отказывалась. Едва заметные морщинки в уголках его глаз и щетина на лице — новые и такие… сексуальные. Сэм сексуален. Так много раз я задавалась вопросом о том, каким он будет, когда вырастет, но реальность тридцатилетнего Сэма гораздо более основательна и опасна, чем я могла себе представить.
— Привет, Перси.
Моё имя слетает с его губ прямо в мою кровь, вызывая внезапный прилив желания, стыда и тысячи воспоминаний. И так же быстро я вспоминаю, почему я здесь.
— Сэм, мне так жаль, — говорю я срывающимся голосом.
Я так переполнена горем и сожалением, что не могу остановить слезы, которые катятся по моим щекам. А потом Сэм снова обнимает меня, шепча «Ш-ш-ш» в мои волосы, пока он двигает одной рукой вверх и вниз по моей спине.
— Все в порядке, Перси, — шепчет он, и когда я смотрю на него, его лоб озабоченно наморщен.
— Это я должна тебя утешать, — говорю я, вытирая щеки. — Прости.
— Не беспокойся об этом, — его голос мягкий, когда он похлопывает меня по спине, а затем делает шаг назад, проводя рукой по волосам. Знакомый жест натягивает потрепанную струну внутри меня. — Она была больна в течение многих лет. У нас было много времени, чтобы смириться с этим.
— Не могу представить, чтобы какое-то количество времени было достаточно долгим. Она была так молода.
— Пятьдесят два года.
Я резко вдыхаю, потому что она была ещё моложе, чем я предполагала. И я могу себе представить, как это должно терзать Сэма. Его отец тоже был молод.
— Надеюсь, это не проблема, что я приехала, — говорю я. — Я не была уверена, что ты захочешь, чтобы я была здесь.
— Да, конечно, — он говорит это так, будто с последнего нашего разговора не прошло больше десяти лет. Как будто он не ненавидит меня. Он возвращается к посудомоечной машине, освобождает поднос от тарелок и ставит их на столешницу. — Как ты узнала? — он смотрит на меня и прищуривается, когда я не сразу отвечаю. — Ааа.
Он уже знает ответ, но я всё равно говорю ему.
— Чарли позвонил мне.
Его лицо темнеет.
— Ну разумеется, — решительно говорит он.
На столешницах выстроились сервировочные тарелки и противни — оборудование, необходимое для обслуживания большого торжества. Я встаю рядом с ним у посудомойки и начинаю складывать пыльную сервировочную посуду на полку, чтобы освежить её. Это та же самая машинка, что и тогда, когда я здесь работала. Я запускала её так много раз, что могла бы сделать это с закрытыми глазами.
— Так для чего же все это? — спрашиваю я, не сводя глаз с раковины.
Но я не получаю ответа. По тишине я могу сказать, что Сэм перестал мыть посуду. Я делаю глубокий вдох, раз, два, три, четыре и выдох раз, два, три, четыре, прежде чем оглянуться через плечо. Он прислоняется к стойке, скрестив руки на груди, и наблюдает за мной.
— Что ты делаешь? — спрашивает он грубым голосом.
Я поворачиваюсь к нему лицом, делаю еще один глубокий вдох, и из какого-то глубоко забытого места я нахожу Перси, девочку, которой я когда-то была.
Я поднимаю подбородок и недоверчиво смотрю на него, положив руку на бедро. Моя рука вся мокрая, но я игнорирую это, так же как и бурчание в животе.
— Я помогаю тебе, гений.
Вода просачивается сквозь моё платье, но я не двигаюсь с места. Я не отвожу взгляда. Мускул на его челюсти дергается, и его хмурый взгляд расслабляется достаточно, чтобы я поняла, что воткнула нож под крышку его герметично закрытой банки. Улыбка угрожает разрушить моё непроницаемое лицо, и я прикусываю губу, чтобы сдержать её. Его глаза устремляются к моему рту.
— Ты всегда был дерьмовым посудомойщиком, — говорю я, и он разражается смехом, густой рев отражается от стальных поверхностей кухни.
Это самый великолепный звук. Я хочу записать его, чтобы потом слушать снова и снова. Не помню, когда в последний раз так широко улыбалась.
Его голубые глаза сверкают, когда находят мои, а затем опускаются к мокрому пятну, оставленному моей рукой на бедре. Он сглатывает. Его шея такого же золотисто-коричневого цвета, как и руки. Я хочу уткнуться носом в изгиб, где она встречается с его плечом, и вдохнуть его аромат.
— Как я посмотрю, твои издёвки не улучшились, — говорит он с нежностью, и я чувствую себя так, словно выиграла марафон. Он указывает на тарелки на столешнице и вздыхает. — Мама хотела, чтобы все собрались здесь на вечеринку после её смерти. Мысль о том, что люди будут стоять с безглютеновыми бутербродами с яичным салатом в подвале церкви после похорон, привела её в ужас. Она хочет, чтобы мы ели, пили и веселились. Она была очень конкретна, — говорит он это с любовью, но звучит устало. — Она даже приготовила вареники и голубцы, которые хотела подать на стол несколько месяцев назад, когда была ещё достаточно здорова, и положила их в морозилку.
Мои глаза и горло горят, но на этот раз я остаюсь сильной.
— Это похоже на твою маму. Организованная, вдумчивая и…
— Всегда пичкающая людей углеводами?
— Я собиралась сказать: «кормящая людей, которых она любит», — отвечаю я.
Сэм улыбается, но это грустная улыбка.
Мы стоим там в тишине, рассматривая аккуратный набор оборудования и тарелок. Сэм снимает кухонное полотенце со своего плеча и кладет его на стойку, одаривая меня долгим взглядом, как будто он что-то решает.
Он указывает на дверь.
— Давай выбираться отсюда.
***
Мы едим мороженое и сидим на той же скамейке, на которой сидели в детстве, недалеко от центра города на северном берегу. Вдалеке я вижу мотель, расположенный по ту сторону залива. Солнце низко опустилось в небе, и с воды дует легкий ветерок. Мы почти не разговаривали, и мне такое подходит, потому что сидеть рядом с Сэмом кажется нереальным. Его длинные ноги вытянуты рядом с моими, и я зациклена на размере его коленей и волосах на ногах. Сэм вырос из своей жилистой фазы после того, как достиг половой зрелости, но теперь он такой настоящий мужчина.
— Перси? — спрашивает Сэм, отвлекая мое внимание.
— Да? — я поворачиваюсь к нему.
— Возможно, тебе захочется съесть его немного быстрее, — он указывает на розово-голубую дорожку мороженого, стекающую по моей руке.
— Черт! — я пытаюсь поймать её салфеткой, но капля падает мне на грудь. Я промакиваю ее бумагой, но, кажется, это только усугубляет ситуацию. Сэм наблюдает за этим краем глаза с ухмылкой.
— Не могу поверить, что ты всё ещё ешь мороженое со вкусом сладкой ваты. Сколько тебе лет? — поддразнивает он.
Я указываю на его вафельный рожок с двумя большими ложками Лосиных следов, тот же вкус, который он заказывал в детстве.
— Кто бы говорил.
— Стаканчики с ванилью, карамелью, арахисовым маслом? Лосиные следы — это классика, — насмехается он.
— Ни за что. Сладкая вата — самая лучшая. Ты просто так и не научился ценить её.
Сэм приподнимает одну бровь с выражением абсолютного неприятности, затем наклоняется и проводит языком по моему шарику мороженого, откусывая кусочек сверху. Я невольно выдыхаю, мой рот приоткрывается, когда я смотрю на следы его зубов.
Я помню, как Сэм впервые сделал так, когда нам было по пятнадцать. Вид его языка потряс меня, лишив дара речи тогда тоже.
Я не поднимаю глаз, пока он не толкает меня локтем в бок.
— Это всегда выводило тебя из себя, — смеется он мягким баритоном.
— Ты угроза, — я улыбаюсь, игнорируя нарастающее давление внизу живота.
— Я дам тебе попробовать моё, чтобы было честно.
Он наклоняет ко мне свой рожок. Это что-то новое. Я вытираю капельки пота, выступившие над моей губой. Сэм замечает это, криво усмехаясь, как будто он может прочитать каждую грязную мысль, которая проносится у меня в голове.
— Я обещаю, что оно вкусное, — говорит он, и его голос такой же темный и мягкий, как кофе. Я не привыкла к этому Сэму — к тому, который, кажется, полностью осознает свое влияние на меня.
Я вижу, что он не думает, что я это сделаю, но это только подстегивает меня. Я быстро пробую его рожок на вкус.
— Ты прав, — говорю я, пожимая плечами. — Довольно вкусно.
Его взгляд метнулся к моему рту, а затем он прочищает горло.
С минуту мы сидим в неловком молчании.
— Итак, как у тебя дела, Перси? — спрашивает он, и я беспомощно поднимаю руки.
— Я не знаю, с чего начать, — нервно смеюсь я.
Как вообще начать после того, как прошло столько времени?
— Как насчет трех обновлений? — он толкает меня локтем, его глаза сверкают.
Это была игра, в которую мы привыкли играть. Мы надолго расставались, и всякий раз, когда мы снова встречались, мы рассказывали друг другу наши три самые важные новости в быстром темпе. У меня есть для тебя новый черновик моего рассказа. Я тренируюсь на дистанции четыреста метров вольным стилем. Я получила четверку на экзамене по алгебре. Я снова смеюсь, но в горле у меня пересохло.
— Ммм… — прищуриваюсь, глядя на воду.
Прошло уже больше десяти лет, но так ли уж много всего произошло на самом деле?
— Я все еще живу в Торонто, — начинаю я, откусывая кусочек мороженого, чтобы оттянуть время. — С мамой и папой всё хорошо — они путешествуют по Европе. И я журналист, на самом деле редактор — я работаю в Shelter, журнале о дизайне.
— Журналист, да? — говорит он с улыбкой. — Это здорово, Перси. Я счастлив за тебя. Я рад, что ты пишешь.
Я не поправляю его. Моя работа включает в себя мало текста, в основном заголовки и отдельные статьи. Быть редактором — значит указывать другим людям, что писать.
— А как насчет тебя? — спрашиваю я, возвращая свое внимание к воде перед нами — вид Сэма, сидящего рядом со мной, слишком раздражает. Я нашла его в социальных сетях много лет назад, на его аватарке был снимок озера, но так и не решилась добавить его в друзья.
— Во-первых, я теперь врач.
— Вау. Это… это невероятно, Сэм, — говорю я. — Не то чтобы я удивлена.
— Предсказуемо, не так ли? И, во-вторых, я специализировался в кардиологии. Еще один шок.
Он вовсе не хвастается. Во всяком случае, он звучит немного смущенно.
— Именно там, где ты хотел быть.
Я рада за него — это то, к чему он всегда стремился. Но почему-то мне также больно от того, что его жизнь продолжилась без меня, как и планировалась. Я прошла свой первый год обучения в университете как в тумане, с трудом справляясь с уроками творческого письма, не в состоянии сосредоточиться ни на чем, не говоря уже о развитии характера. В конце концов один профессор предложил мне попробовать себя в журналистике. Правила репортажа и структура истории были понятны мне, давали мне отдушину, которая не казалась такой личной, такой связанной с Сэмом. Я отказалась от своей мечты стать писательницей, но в конце концов поставила перед собой новые цели. Есть предположение, что, когда придет время для нового главного редактора в Shelter, я буду первой в списке. Я создала для себя другой путь, тот, который мне нравится, но мне больно от того, что Сэму удалось следовать своему первоначальному пути.
— И в-третьих, — говорит он, — я здесь живу. В Баррис-Бей.
Я дёргаю голову назад, и он тихо смеется. Сэм был так же полон решимости покинуть Баррис-Бей, как и стать врачом. Я предполагала, что после того, как он уедет учиться, он никогда не вернется.
С того момента, как мы были вместе-вместе, я мечтала о том, какой будет наша жизнь, когда мы наконец будем жить в одном месте. Я представляла себе, как перееду туда, где он проходил стажировку после моего окончания. Я бы писала художественную литературу и обслуживала столики, пока наши доходы не стали бы стабильными. Мы бы возвращались в Баррис-Бей всякий раз, когда могли, деля свое время между городом и округом.
— Я остался в Кингстоне на стажировку, — объясняет он, словно читая мои мысли.
Сэм учился в медицинской школе Королевского университета в Кингстоне, одной из лучших школ во всей стране. Кингстон был далеко не так велик, как Торонто, но он располагался на озере Онтарио. Сэму суждено было находиться рядом с водой.
— Но я был здесь в течение последнего года, чтобы помогать маме. До этого она болела целый год. Сначала мы надеялись… — он смотрит на воду.
— Мне жаль, — шепчу я, и мы сидим тихо несколько минут, доедая наши рожки и наблюдая, как кто-то ловит рыбу с городского причала.
— Через некоторое время стало казаться, что лучше уже не станет, — говорит он, продолжая с того места, на котором остановился. — Я ездил туда и обратно между этим местом и Кингстоном, но мне хотелось вернуться домой. Ну знаешь, ходить на процедуры и на все приемы. Помогать по дому и в ресторане. Этого было слишком много для неё, даже когда она была здорова. Таверна всегда предназначалась для неё и папы.
Мысль о том, что Сэм был здесь в течение прошлого года, жил в том доме на Дороге Голых Скал, без моего ведома, без моей помощи, кажется монументально неправильной. Я на мгновение накрываю его руку своей и сжимаю, прежде чем вернуть её к себе на колени. Он отслеживает это движение.
— Что насчет твоей работы? — спрашиваю я хриплым голосом.
— Я работал здесь в больнице. Несколько смен в неделю, — он снова звучит усталым.
— Твоя мама, должно быть, очень была рада твоему возвращению, — говорю я, пытаясь звучать оптимистично, а не также разбито, как я себя чувствую. — Она знала, что ты не хочешь здесь оставаться.
— Всё не так уж и плохо, — говорит Сэм так, звуча искренне, и во второй раз за вечер у меня отвисает челюсть. — Я серьёзно, — обещает он с легкой усмешкой. — Знаю, в детстве я ворчал на Баррис-Бей, но я очень скучал по нему, когда был в университете. Мне повезло, что у меня есть это, — говорит он, кивая на воду.
— Кто ты и что ты сделал с Сэмом Флореком? — я шучу. — Но нет, это здорово. Это так замечательно, что ты приехал помочь своей маме. И что тебе здесь не плохо. Я так скучала по этому месту. Каждое лето в городе у меня начинается хижинная лихорадка. Весь этот бетон — он такой горячий и зудящий. Я бы сделала всё, что угодно, лишь бы прыгнуть в озеро.
Он изучает меня, на его лице появляется серьезное выражение.
— Что ж, нам нужно будет сделать так, чтобы это произошло.
Я слегка улыбаюсь ему, затем смотрю на залив. Если бы всё сложилось по-другому, жила ли бы я здесь весь прошлый год? Составила ли бы компанию Сью на её приемах? Помогала ли бы с Таверной? Стала ли бы я продолжать писать? Я бы хотела этого. Я бы хотела всего этого. Потеря снова сдавливает мои легкие, и я должна сосредоточиться на своем дыхании. Не глядя, я чувствую внимание Сэма на своем лице.
— Не могу поверить, что ты был здесь всё это время, — бормочу я, убирая волосы со лба.
Он толкает мою ногу своей, и я поворачиваю к нему голову. На его лице самая широкая ухмылка, в уголках его глаз появляются морщинки.
— Не могу поверить, что у тебя снова есть челка.