Перед нею, в полусвете комнаты, бледнело лицо — худое, совсем прозрачное, с остатками большой красоты; впалые, огромные глаза глядели на нее с непонятным, жутким для нее участием и еще с чем-то… Во всем существе этой женщины было что-то особенное, перед чем она смирялась.
И смотрела эта женщина совсем не старухой. Черное платье облекало тонкую талию с чем-то девическим, целомудренным. Никто бы не сказал, что она была мать девочки по тринадцатому году, что ей тридцать пять лет. Не пахло от нее ни камфарой, ни валерьяной.
Когда, четверть часа перед тем, Ашимовой подали карточку: "Анна Семеновна Струева" — все в ней всколыхнулось. Она хотела было отказать, но крикнула: «Просите», и поспешно стала оправлять свой пеньюар, в котором лежала на прибранной кровати, с пледом на ногах.
Это посещение почти возмутило ее. Что ей нужно?.. Полюбоваться на ее позор?
Но не прошло и пяти минут разговора, как она не в силах была отдаваться злобному чувству. Она только слушала.
Эта женщина узнала, где ее найти, от адвоката… Он, конечно, и послал ее, и послал не зря, а за делом… В душе этой женщины все перегорело. Она просто, без хныканья, без фраз, рассказала про внезапную смерть старшей дочери, про свое душевное расстройство и про свое излечение. И под конец рассказа она вдруг нагнулась — сидела она на стуле, — протянула руку и, сдерживая волнение, выговорила звуком глубокой скорби:
— Простите меня, Бога ради… Я вас довела вот до чего… Простите…
И поникла головой.
Что же было отвечать? Разносить ее?.. Всякая злобность смолкла… Неожиданное чувство жалости к ним обеим овладевало Ашимовой… Обе они стали жертвы одного влечения, как бы сестры по судьбе своей.
Потом, оправившись, та начала говорить просто, как о деле, которое надо наладить поскорее, тоном должницы, готовой заплатить все просроченные проценты.
Недоверие на секунду закралось в Ашимову: не ловушка ли это?
— Почему же, — спросила она, наконец, кротко, почти стыдливо, — вы так долго не соглашались?.. Я не хочу верить, чтобы из одного упорства… после того, что я сейчас выслушала от вас.
— Почему? Лидия Кирилловна… На это легко ответить, когда знаешь, что тебя поймут.
— Я пойму вас, — сказал Ашимова, подняла голову и прислонилась ею к высоко взбитым подушкам.
Почему она упиралась?.. Потому, что не могла еще совладать с любовью к человеку, созданному ею, потому что любовь к нему перешла в материнское чувство и она не отделяла его от своих детей, рожденных от него же; потому что она страшилась лишить детей отца; потому что она изучила его натуру и знала, что он может, переходя от увлечения к увлечению, — лишиться всего… Упираясь, она хотела сохранить ему семью, куда он мог бы вернуться, побитый жизнью.
Все это отзывалось чем-то слишком чистым и возвышенным, почти театральным, но Ашимова уже не могла не верить тому, что такие именно побуждения руководили ее соперницей. Незаметно исчезла для нее всякая возможность смотреть на Струеву, как на "злую разлучницу".
И впервые узнала она из ее исповеди, сколько эта женщина положила сил, вероятно, и материальных средств, на то, чтобы создать из мужа своего такого симпатичного артиста. Она почуяла, что все привлекательное в нем, на что она сама полетела как бабочка, было согрето и развито его женой.
— Умерла моя Оля, — доносился до нее тихий, немного глухой голос, она слушала с полузакрытыми глазами, — и когда я после болезни стала входить в себя, эта смерть явилась для меня откровением. Я не изуверка и не ханжа. Может быть, слишком мало думала о душе своей. Но этот удар просветил меня… Ваш адвокат, — он хороший человек, — узнал, что я выздоровела, приехал, рассказал, в каком вы положении — и вот я здесь, Лидия Кирилловна. Вам тяжелее. Я, как женщина, свое взяла с жизни. А вы, молодая девушка, честная, пылкая и в сущности ни в чем не виноватая передо мной… У вас ребенок… Он сын Анатолия Петровича… Я должна отдать и ему, и вам права… Вы их достаточно выстрадали.
Голос ее крепчал, и тон ее слов показался под конец Ашимовой слишком торжественным, как будто отзывался рисовкой и нравоучением.
Она должна бы благодарить ее, потянуться к ней, обнять, но ее что-то держало. Эта женщина как бы оскорбляла ее своим нравственным превосходством — настоящим или поддельным. Но то, что она говорила, согласовалось с ее поведением. Ведь она сама приехала, она хочет — хоть и поздно — дать мужу развод, она их благословляет и думает только о том, чтобы сыну Анатолия Петровича и его теперешней подруге были возвращены законные права.
Уж не взялась ли она за ум и не желает ли отступного.
Эта мысль пронизала мозг Ашимовой, но она застыдилась ее тотчас же. Нет! На деньги она не пойдет, да и какие деньги может ей предложить муж, когда он вряд ли что давал ей и на воспитание детей?.. И все-таки тон последних слов Струевой задевал и настраивал не так, как бы она сама желала.
— Живите… будьте…
Голос Струевой оборвался: она упала всем своим исхудалым телом на кровать и беспомощно зарыдала.
Ее всю трясло. Не поднимая головы, она пролежала так с минуту.
Ашимова сидела, вся потрясенная этим взрывом душевной боли. Тут только она все поняла — поняла и то, что, произнося слова свои торжественным тоном, эта женщина делала над собой нечеловеческие усилия, чтобы выдержать роль, не выдать себя.
И не смогла.
В рыданиях, в изможденном трепетном теле металось перед ней горе всей жизни, бесповоротное чувство потери до сих пор любимого человека.
Не сердце чувственной любовницы билось перед ней в муках, а сердце матери, у которой отнимают самое дорогое детище.
— Анна Семеновна! Умоляю вас! Я не хочу, я не хочу!
Эти слова вырвались у Ашимовой вместе с движением обеих рук.
Она схватила ими Струеву за плечи не то затем, чтобы привлечь ее к себе, не то затем, чтобы обнять.
Порыва нежности она не ощутила настолько, чтобы привлечь ее к себе, но на нее нашел почти ужас от того, на какое дело она так упорно и беспощадно шла.
Вот он, труп-то, не телесный, а труп женской души, такого же живого существа, как и она, неизмеримо больше любящего того человека, которому, быть может, нет особенного дела ни до одной из них.
— Простите!.. Я ничего!
Струева подняла свое лицо, все облитое слезами. Глаза ее скорбно замирали.
— Я ничего! Это — нервы! Все еще остатки болезни… Знаете, для нас, женщин, слезы — дешевый товар.
Ее поблеклые губы хотели было сложиться в улыбку. Она села опять на стул, застенчиво оправила ленты своей шляпки и провела платком по лицу.
Ашимова не находила в себе никаких слов; она слишком много пережила в эти десять минут.