А Сибири ему не хотелось!..
*
Опустилась над Москвой ночь -- вьюжная, холодная... Назойливый, резкий ветер пронизывал насквозь лохмотья и резал истомленное, почерневшее от бродяжной жизни лицо старого бездомника. А все шагал он по занесенным снегом улицам Замоскворечья, пробираясь к своему убежищу... Был он у "собачьей богадельни" и Лиску на дворе видел, да опять "фараоны" помешали. Дальше пошел он. Вот Москва-река встала перед ним черной пропастью... Справа, вдалеке, сквозь вьюгу чуть блестели электрические фонари Каменного моста... Он не пошел на мост и спустился по пояс в снегу на лед Москвы-реки.
Бродяга с утра ничего не ел, утомился и еле передвигал окоченевшие, измокшие ноги... Наконец, подле проруби, огороженной елками, силы оставили его, и он, упав на мягкий, пушистый сугроб, начал засыпать...
Чудится ему, что Лиска пришла к нему и греет его ноги... что он лежит на мягком лазаретном тюфяке в теплой комнате и что из окна ему видны Балканы, и он сам же, с ружьем в руках, стоит по шею в снегу на часах и стережет старые сапоги и шинель, которые мотаются на веревке... Из одного сапога вдруг лезет "фараон" и грозит ему...
На третий день после этого дворники, сидя у ворот, читали в "Полицейских ведомостях", что
"Вчерашнего числа на льду Москвы-реки, в сугробе снега, под елками, окружающими прорубь, усмотрен полицией неизвестно кому принадлежащий труп, по-видимому солдатского звания и не имеющий паспорта. К обнаружению звания приняты меры".
А кому нужен этот бродяга по смерти? Кому нужно знать, как его зовут, если при жизни-то его, безродного, бесприютного, никто и за человека с его волчьим паспортом не считал... Никто и не вспомнит его! Разве когда будут копать на его могиле новую могилу для какого-нибудь усмотренного полицией "неизвестно кому принадлежащего трупа" -- могильщик, закопавший не одну сотню этих безвестных трупов, скажет:
-- Человек вот был тоже, а умер хуже собаки!.. Хуже собаки!..
*
А Лиска живет себе и до сих пор в собачьем приюте и ласковым лаем встречает каждого посетителя, но не дождется своего воспитателя, своего искреннего друга... Да и что ей? Живется хорошо, сыта до отвалу, как и сотни других собак, содержащихся в приюте... Их любят, холят, берегут, ласкают...
Разве иногда голодный, бесприютный бедняк посмотрит в щель высокого забора на собачий обед, разносимый прислугой в дымящихся корытах, и скажет:
-- Ишь ты, житье-то, лучше человечьего] Лучше человечьего!
БЕЗ ВОЗВРАТА
С кладбищенской колокольни тихие, торжественные звуки часового колокола пронеслись по спавшей окрестности.
Двенадцать.
Новый часовой сосчитал часы и осмотрелся, насколько позволял это сделать мрак темной ночи. Он родился в этом городе, и местность, скрытая мраком ночи, была ему хорошо знакома. Пороховой погреб, порученный его надзору, стоял в полуверсте от городской заставы, на глухом всполье, заросшем то мелким кустарником, рассыпанным по кочкам давно высохшего болота, то бурьяном. Направо, шагах в полутораста от погреба, возвышалось на голом холме еврейское кладбище, а налево, в роскошной березовой роще -христианское, обнесенное полуразрушившимся земляным валом, местами сровнявшимся с землею. Все это знакомые места, где он играл ребенком. Они напомнили ему годы детства, и невольно он задумался над своим настоящим.
Из дядиной семьи, где он был принят и обласкан как сын родной, Воронов очутился в казармах, под командой фельдфебеля, выкреста из евреев, и дядьки, вятского мужика, заставлявшего своего "племяша" чистить сапоги и по утрам бегать в лавку и трактир с жестяным чайником за покупкой: "на две -- чаю, на две -- сахару и на копейку -- кипятку".
Тяжела была ему первое время солдатская жизнь, невыносимо казалось это день-деньское ученье, грязные работы и прислуживанье дядьке.
Только ночью, с усталыми, изломанными членами, он забывался сладкой грезой. Но пять часов утра и голос дневального "шоштая рота, вставай!" да звук барабана или рожка, наяривавшего утреннюю зорю, погружал его снова в неприглядную действительность солдатской жизни.
Он с усилием открывал глаза и расправлял изломанные на ученье члены.
Сквозь густой пар казарменного воздуха мерцали красноватым потухающим пламенем висячие лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались с нар темные фигуры товарищей. Некоторые уже, набрав в рот воды, бегали по усыпанному опилками полу, наливали в горсть воду и умывались. Дядькам и унтер-офицерам подавали умываться из ковшей над грудами описок. Некоторые из "старых" любили самый процесс умывания и с видимым наслаждением доставали из своих сундучков тканые полотенца, присланные из деревни, и утирались. А спавший рядом с Вороновым на нарах "штрахованный" солдатик Пономарев, пропивавший всегда и все, кроме казенных вещей, утирался полой шинели или суконным башлыком. Полотенца у Пономарева никогда не было.
Ишь лодырь, полотенца собственного своего неимеет! -- заметил ему раз взводный Терентьев.
Где же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а человек я не мастеровой.
Лодырь ты, дармоед, вот что! У исправного солдата всегда все есть, хоть Егорова взять для примеру!
Егоров, солдатик из пермских, со скопческим, безусым лицом, встал с нар и почтительно вытянулся перед взводным.
Егоров от нас же наживается, по пятаку с рубля проценты берет... А тут на девять-то гривен жалованья в треть да на две копейки банных не раскутишься...
Пшел, становись на молитву! -- раздалась команда дежурного по роте и прекратила спор...
Воронов считался в роте "справным" и "занятным" солдатом. Первый эпитет ему прилагали за то, что у него все было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочного, свой имелся, и законное число белья, и пар шесть портянок. На инспекторские смотры постоянно одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бедняки, вроде Пономарева, и портянками и бельем. "Занятным" называл Воронова унтер за его способность к фронтовой службе, "емнастике" и "словесности", обыкновенно плохо дающейся солдатам из неграмотных, которых всегда большинство в пехотных полках армии.
-- Садись на словесность! -- бывало, командует взводный офицер из сдаточных, дослужившийся годам к пятидесяти до поручика, Иван Петрович Копьев.
И садится рота: кто на окно, кто на нары, кто на скамейку.
-- Егоров, что есть солдат? -- сидя на столе, задает вопрос Копьев.
Егоров встает, уставляет белые, без всякого выражения глаза на красный нос Копьева и однотонно отвечает:
Солдат есть имя общее, именитое, солдат вся кий носит от генерала до рядового...
Вррешь! Дневальным на два наряда... Что есть солдат, Пономарев?
Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя солдата...
Вррешь. На прицелку на два часа! Не носит имя, а имя носит... Ворронов, что есть солдат?
Солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военнослужащий от генерала до послед него рядового.
Молодец Воронов!
Рад стараться, ваше благородие!
Далее следовали вопросы: "что есть присяга, часовой, знамя" и др. и, наконец, сигналы. Для этого призывался горнист, который на рожке играл сигналы, и Копьев спрашивал поочередно, какой сигнал что значит, и заставлял спрашиваемого проиграть сигнал на губах или спеть его словами. В последнем случае горнист отсылался.
-- Играй наступление, раз два, три!--хлопал в ладоши Копьев, и с последним ударом взвод начинал хором:
Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти, та-ти, та-ти-та, та,та, та.
Верно! пой словами.
И взвод пел: "За царя и Русь святую уничтожим мы любую рать врагов".
Если взвод пел верно, то Копьев, весь сияющий, острил:
-- У нас ребята, при Николае Павловиче, этот сигнал так пели: "У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай!" А то еще так: "Топчи хохла, топчи хохла, топчи, топчи, топчи хохла, топ, топ,топ!"
Взвод хохотал, и Копьев не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.
А ну-ка, ребята, играй четвертой роте!