– На то, что потом.
– А что – потом?
Он промолчал, не зная, что сказать.
– Ах, вот что! – сказала она. – Ты об этом! Ну, тогда ты, наверное, правильно сделал, что не пришел.
Шон рассмеялся. Он вдруг почувствовал облегчение, как будто она сняла с него ужасную тяжесть. Ему понравилось, как она говорит по-французски: осторожно и немного напряженно. Она уже приготовилась уходить. Он удержал ее за локоть.
– Тут рядом есть кафе, куда я хожу читать, – сказал Шон. – Пойдешь со мной? Ну, дай мне хотя бы шанс!
Она посмотрела на него с сомнением, балансируя на краю тротуара.
– Ладно, о'кей, – согласилась она наконец.
В молчании они шли по бульвару Сен-Мишель. Шон пытался сообразить, как исправить невыгодное впечатление, которое он произвел на нее. В данный момент это стало для него самым важным проектом. Бармен в «Пти-Сюисс» приветствовал его кивком, его тут знали, он приходил сюда несколько раз в неделю, чтобы почитать. Обыкновенно он садился возле входа перед сигаретной стойкой, куда то и дело заскакивали прохожие купить сигарет. Но сегодня он поднялся на антресоли и провел Юлианну к столику у стенки. Шон спросил ее, что она будет пить. «Колу», – сказала Юлианна. Шон кивнул, себе он заказал пива. Они посидели друг против друга, помолчали. Юлианна спустила пониже ворот свитера. Шон подумал, что рот у нее вообще-то великоват по сравнению с остальными чертами – подбородок, нос, глаза были довольно мелкими. Не мешало бы ей быть и постройнее, подумал он. Она понемногу рассказывала о работе нянькой, о занятиях языком, что-то там говорила про собачью будку, и, слушая ее, он вдруг понял, что все это ему совершенно неинтересно и незачем было сюда приходить. Он тайком посматривал на часы, зная, что бар скоро закроется. Наконец они снова вышли на улицу. Он глядел в сторону, на светящиеся золотым светом окна Люксембургского дворца. Она перестала говорить, воротник свитера был снова поднят, закрыв этот большой рот. Казалось, молчание ее не угнетает. А вот Шон чувствовал себя некомфортно. Он привлек ее к себе и поцеловал. Но и после поцелуя им нечего было сказать друг другу.
– Хорошо было, – сказала она. – Может быть, встретимся как-нибудь еще?
Он быстро улыбнулся и опустил взгляд. А про себя подумал, что нет, у него нет желания снова с ней встречаться. Ему хотелось одного: поскорее с этим покончить, умотать к себе домой и пить виски, пока не сморит сон. Но было уже поздно. Он сам закрепил то, что наметилось между ними. Он ей понравился, и никто, кроме него, в этом не виноват.
Они стали встречаться по выходным в «Пти-Сюисс». Шон предпочел бы пойти в какое-нибудь другое заведение, ему было охота потанцевать или выпить с приятелями. А у нее в Париже не было никаких друзей, она так ему и сказала этими самыми словами. Он бы на ее месте никогда не признался в этом вслух, даже перед бессловесным бревном на берегу необитаемого острова. А Юлианна, как ни в чем не бывало, глядя ему в глаза, почти не таясь, рассказала, что у нее в целом многомиллионном городе нет ни единого знакомого человека. У Шона было такое чувство, что на него взвалили непосильную задачу: он, Шон, несет теперь часть ответственности за ее душевное самочувствие! Сначала он испугался. У этой девицы совершенно нет собственного мнения! Она задавала тысячу вопросов, сама же не знала ответа ни на один. Она во всем без исключения стала ему подражать, начала, как он, пить «Кроненбург», собралась учиться танцевать, спрашивала, хорошо ли в Ирландии. – Да нет, не очень, – ответил Шон. – Во Франции лучше.
Она энергично кивала, как будто в голове у нее была записная книжка, куда она тщательно заносила все услышанное. Она так послушно всему подчинялась, что это даже раздражало Шона, но вот прошло несколько недель, и уже она сделалась для него таким фактором, от которого зависело его настроение. До чего же легко было ее обрадовать! Хватало какого-нибудь дружелюбного замечания, парочки комплиментов или легкого прикосновения. Он следил за тем, чтобы первым являться по пятницам в «Пти-Сю-исс», так как боялся ее огорчить, сам не понимая, откуда в нем появился этот страх. При встрече он всегда ее целовал. Всегда говорил, что рад ее видеть. Тогда ее лицо расплывалось в улыбке, и на душе у него становилось тепло. Когда Юлианна улыбалась, Шон ощущал себя хорошим человеком.
А вот в старушке он никак не мог разобраться. Как-то вечером он помогал Юлианне украшать елку на Рю-де-ла-Рокетт; мадам Чичероне наблюдала за этим с дивана. Она сказала, что равнодушна к таким вещам. Мадам не привыкла праздновать Рождество. Не праздновала она также ни Йом-Киппур, ни Ханукку, но в Бога верила и общалась с ним без всяких формальностей.
– Что касается заложенного в человеке религиозного инстинкта, тут я полностью согласна с линией доктора Юнга, – говорила мадам. – Надо верить, что там над нами что-то есть. Иначе ты будешь верить только в себя, а так слишком легко разочароваться.
Произнося эти слова, она не глядела на Шона, но он ясно почувствовал, что это о нем. Такое чувство у него появлялось не раз и не два. Заказав какое-нибудь готовое кушанье, они устраивались на диване смотреть телевизор. Шон одной рукой обнимал Юлианну. Время от времени он поглядывал на часы.
– Дел много, молодой человек? – спросила его мадам Чичероне.
– У Шона через несколько дней экзамен, – ответила за него Юлианна.
Мадам закурила сигару и сказала:
– Однажды у меня была пациентка, которая считала, что она кошка. Она отвечала по телефону мяуканьем. Я всегда благополучно выводила ее из этого состояния, но не без сожаления. На ее самочувствие хорошо действовали кошачьи ритмы, потому что она была очень подвержена стрессам. А кошка без всяких угрызений совести может спать по семнадцать часов в сутки.
Мадам бросила на Шона долгий взгляд. Он отвернулся к экрану. Вскоре он попросил извинения и отправился домой заниматься. Он бегом мчался по острову Святого Людовика, студеный декабрьский ветер обжигал ему щеки, а он мчался вперед сломя голову, все убыстряя свой бег.
На Рождество он съездил в Дублин. Там он часто ходил в местный паб, пил пиво со старыми знакомыми и развлекал их рассказами, повторяющими прошлогодние, которые все уже успели забыть. Жизнь родного города поражала Шона своим спокойным течением. В воскресенье на улице не видно было ни души. Куда ни глянь, всюду зачуханные лавчонки с опущенными решетками, раскиданные на тротуаре гниющие огрызки фруктов, ипподромные купоны и пакеты из «Макдональдса». Празднование Рождества не доставило ему большой радости, оно свелось, как всегда, к обычному обжорству, все наелись до отвала пудинга, жаркого и кекса на сладкое. В первый день Рождества он чуть не заснул во время мессы и обнаружил, что забыл все рождественские песнопения. Довольно часто он ловил себя на том, что скучает по Юлианне. Мысль о ней прочно засела у него в голове. Он то и дело заговаривал о ней по поводу и без повода, ее имя не сходило у него с языка. Скоро вся семья уже знала о норвежской девушке, всегда одинаково ровной и ласковой, которая так заботливо относилась к одной престарелой даме, что ради нее даже не уехала домой на рождественские каникулы. Все приставали к нему, чтобы он показал ее фотографию, но у него не оказалось с собой ни одной, и родственникам пришлось довольствоваться словесным портретом самого прозаического толка. Мама решила пригласить девушку погостить у них в доме, но Шон не представлял себе Юлианну в Дублине. При мысли об этом у него начинало сосать под ложечкой, и он даже жалел, что перестарался, расписывая ее достоинства. Он сам не был уверен, можно ли считать, что они с ней настоящая пара. Они еще не спали вместе. Но ему не хватало разговоров с Юлианной, и он каждый день порывался позвонить ей, но удерживался и позвонил только раз-другой.
На Новый год он привел ее в свою квартиру. Остальные ребята ушли, прибравшись, так что у комнаты был вполне приличный вид. Шон откупорил бутылку вина. Юлианна говорила что-то про своих родителей, как они были расстроены, когда она не приехала. Но Шон почти не слушал. Он видел ее груди под блузкой, ее попку, ее прижатые одна к другой ляжки. Юлианна села на диван. Шон обнял ее. Они чокнулись за Новый год. Затем поцеловались, как обычно. Шон обхватил ладонями ее груди. Это тоже было нормально. Затем залез рукой под бюстгальтер. Это было уже что-то новое. Он осторожно расстегнул пряжку на ее поясе.
– Мы можем остановиться, если ты не хочешь, – пробормотал он, совершенно уверенный, что она захочет.
Юлианна вдруг выпрямилась и села.
– Ты не хочешь? – удивился Шон.
– Да нет! – сказала она. – Но только я никогда еще этого не делала.
Шон сразу как будто сник. Откинувшись на спинку, он опустил голову и закрыл лицо руками.
– Тогда я не смогу, – произнес он.
– Ну, что ты, Шон! – сказала она. – Ведь это ты знаешь, как надо!
Юлианна улыбнулась. Глаза блестели, как два чистых листка.
– Да вовсе я не знаю и не умею, – сказал он. – И вообще я не могу ничего гарантировать. Ты уверена, что хочешь?
– Да.
Она передвинулась и легла рядом. Дыхание ее было спокойным. Шон нагнулся над ней и поцеловал. В одно мгновение он вспомнил все, что он умел делать, чего добился к своим двадцати трем годам.
Шон сразу уснул, Юлианна долго вглядывалась в него, она не чувствовала усталости. Шон лежал на спине. Его рот был открыт, как будто во сне он беззвучно поет. Она думала над первыми словами, которые он произнес, когда все было кончено. «Все получилось, как надо?» – спросил он так, словно они только что сделали вдвоем прыжок с переворотом. Может быть, так оно и было. Прыжок. Сейчас она приземлилась. Боль не проходила. Полежав немного, она тихонько встала с постели и пошла на лучик света под дверью. В ванной она посмотрела на себя в зеркало и впервые за долгое время опять увидела свое тело. Увиденное ее огорчило. Оно стало крупнее, как будто расползлось, и пахло как-то не так. Она села в ванну и стала поливать себя из душа на гибком шланге, но запах не проходил. У Шона тоже был непривычный запах; вернувшись, она сразу это почувствовала. Но он был теплый и лежал голым. Юлианна легла к нему, прижалась поближе. Он по-прежнему спал с открытым ртом, громко распевая беззвучную песню.
На Рю-де-ла-Рокетт мадам Чичероне начала разбирать елку. С толстой гирляндой елочной мишуры на шее она снимала игрушки, напевая старые эстрадные песенки. Юлианна появилась на верхней площадке лестницы, запыхавшаяся больше обычного.
– Вот и ты, – встретила ее мадам. – Тебя можно с чем-то поздравить?
– Это заметно? – спросила Юлианна.
– Еще бы, деточка! – сказала мадам. – Уж я-то сразу по глазам вижу. Ничего нет красивее влюбленности. Ее надо прописывать как лекарство.
Мадам пошла к дивану и села. По телевизору вновь крутили кадры войны в Заливе. Она убрала их одним нажатием пальца. Юлианна подсела к ней на диван и склонила голову на плечо старушки.
– Ну, как тебе сейчас? Хорошо? – спросила мадам Чичероне.
– Да, – ответила Юлианна, уткнувшись ей в плечо.
Мадам нашла рукой голову девушки и провела ладонью по ее темным волосам. Все в комнате дышало покоем.
– Я хочу, чтобы все оставалось, как сейчас, – сказала Юлианна. – Хочу, чтобы всегда так было.
Мадам вздохнула с улыбкой и погладила ее по виску.
– Я тебя очень хорошо понимаю, – сказала она. – Влюбленность – большая сила. Это могучее чувство. Но довольно нестойкое, дружочек!
– Вы хотите сказать, что это ненадолго? – Юлианна подняла голову и заглянула ей в лицо.
– Иногда бывает и надолго, – сказала мадам. – Но это уже совсем другое явление. Устойчивое чувство – это уже любовь.
Юлианна улыбалась с закрытыми глазами, стараясь остановить этот миг. Мадам чувствовала, как бьется пульс в молодом теле, как стучит чужое сердце, мужая, готовясь все побороть. С задумчивым выражением она потянулась за ящичком сигар и закурила «цветок саванны», которому суждено было стать в ее жизни последним.