– Нам больше нравится, чтобы Билл говорил по-испански.
Юлианна немножко подумала, подергала себя за кудряшки.
– А что же вы делаете, когда сами едете за границу?
– А мы никуда не ездим.
– Почему?
– Потому что Севилья – лучший город на свете, – ответил он с усмешкой.
Когда у Нурии один за другим пошли дети, а было их много, Себастьян стал большую часть времени проводить с Юлианной. Она уже ходила в гимназию, продолжала расти, стала носить контактные линзы, у нее появились грудь и стройная талия. Кудряшки исчезли. Волосы отросли до плеч. Он виделся с ней только один раз в год и поэтому замечал изменения, в каждый приезд обнаруживая в ней что-то новое и незнакомое. Из года в год он делал ее фотографии, стараясь щелкнуть как-нибудь незаметно, но, вернувшись в следующий раз, всегда обнаруживал, что она непохожа на свои снимки. Ее внешность не была безупречна, даже напротив, но в сумме эти изъяны составляли самую суть ее очарования. Юлианна и Себастьян ходили в коричневые кофейни и пили кофе из белоснежных чашечек. Они ходили на вечеринки, где ее подружки стреляли в него глазками и тихонько хихикали в бледную ладошку. Здесь он снова почувствовал себя достопримечательностью. Он часто сидел в уголке и наблюдал оттуда, как Юлианна, скажем, кружится на одной ножке. Конечно, она была ребячлива, как-никак на пять лет моложе его, но ему нравилось наблюдать за тем, как в ней отчаянно борются взрослость и детскость. Ему самому не довелось вот так пережить юность, незаметно переходя в мир взрослых людей. Себастьяну было шестнадцать, когда он сел в самолет и улетел в чужой город. А там уж за него взялся Лондон и недрогнувшей рукой резко растянул мальчишку за ноги и за уши, сделав из него взрослого мужчину.
Увидев Юлианну в кафе «Бахус», он подумал, что с ней то же самое сделал Париж. Она стояла на середине винтовой лестницы и вытирала пыль с ангела, который весело болтался, подвешенный к потолочной балке. Юлианна была все так же добродушна, готовая, чуть что, сразу улыбнуться. Едва заметив его, она тотчас же просияла во все личико. Она сунула тряпку в карман, спустилась с лестницы и обняла его. Только тут он разглядел, что она изменилась: фигура стала худой и угловатой. Передник свободно висел на костлявых бедрах. Щеки провалились, от груди вообще почти ничего не осталось. Она стала похожа на мальчика и выглядела как ребенок, словно вернулась в детский возраст.
– Как здорово, что ты появился! – сказала она. – Прошло почти два года, как мы не видались.
Она опять улыбнулась. Себастьян отметил, что ее улыбка тоже изменилась. Казалось, только улыбка в ней налилась тяжестью.
– Расскажи о Париже! – попросил он.
– Непременно, – согласилась она. – Хочешь кофе?
Он кивнул и сел за столик возле окна. Юлианна скрылась за прилавком, где были выставлены пирожные. Атмосфера кафе дышала уютом. У окошка сидел студент и читал Сартра. Под вытянувшимися в ряд золочеными зеркалами сидела влюбленная парочка, синхронно затягиваясь сигаретами. Себастьян посмотрел в окно на решетку церковной ограды. Мимо проехал трамвай. Юлианна поставила перед ним чашечку капуччино, подсела рядом и закурила сигарету.
– Ты куришь? – удивился он.
Она кивнула:
– Научилась в Париже. Конечно, я и не думаю этим гордиться.
Она склонила набок голову. В воздухе поплыли серые колечки. Без особой охоты Юлианна начала рассказывать о своей жизни студентки-прислуги. Все сложилось не так, как она себе представляла. Это Себастьян уже знал по рассказам Нурии. Однако Юлианна говорила об этом довольно равнодушно, как бы стараясь поскорей отделаться, и быстро перевела разговор на него. Голос ее звучал спокойно. Каждую фразу она завершала улыбкой.
– Ну, а как поживаешь ты и семейство Виндзоров?
– Превосходно, – сказал он. – Королевский дом насквозь пропитан неверностью. Хорошие времена!
– И ты по-прежнему живешь у Элис?
Он кивнул:
– Тут все в порядке. Мы с ней прекрасно ладим.
Она затушила сигарету и поднялась. То и дело появлялось что-то, что нужно было прибрать. Себастьян смотрел, как она работает. Она вытерла столики, выбросила окурки из пепельниц, подобрала с полу упавшую вилку. Казалось, каждое грязное пятно, каждая перепачканная вещь, каждый окурок и валяющийся огрызок молча зовет ее. Время от времени она поглядывала на Себастьяна и улыбалась. В этой улыбке ему почудилось что-то щемящее. Отчего она так исхудала? Что с ней случилось в Париже? Юлианна подошла к его столику и остановилась с подносом под мышкой. Он заставил себя удержаться от вопроса, который вертелся у него на языке, и вместо этого спросил:
– Как ты смотришь на то, чтобы пойти куда-нибудь пообедать вместе на выходных?
Юлианна испуганно вскинула на него взгляд, в котором промелькнул, как ему показалось, неподдельный испуг, но тотчас же справилась с собой и сказала:
– Ну конечно! А куда?
– Не хочешь куда-нибудь, где французская кухня?
– Отчего же! Можно.
В ее голосе ему послышалось нежелание. Она двинулась дальше и снова обошла с подносом все столики. Он видел, как она сгребает в ящик недоеденные пирожные и круассаны, которые успели набросать посетители, как только она закончила предыдущий обход. Себастьян ожидал, что она еще раз подсядет к нему. Но она больше не подошла, слишком много было уборки. Ему показалось, что она словно бы избегает его взгляда. Может быть, он что-то не так сказал? А вдруг она не захочет с ним обедать? Со вздохом он отодвинул от себя чашку, надел куртку и вышел.
Затем он пошагал по улице Карла Юхана, отоварился в «Нарвесен» английскими газетками-таблоидами и расположился с ними за кружкой пива в «Оригиналь Нильсен». Бар был полупустым. Со стен на Себастьяна взирали легендарные звезды джаза. Голос Пегги Ли вносил в сигарную дымку сентиментальный оттенок. Он проглядел по порядку все газеты. Они были переполнены изъявлениями любви принца Чарльза к Камилле Паркер Боулз, а также очерками о том, как Диана встретила Рождество одна и без детей. В «Смотри и слушай», куда он тоже иногда продавал свои снимки, была помещена фотография Дианы с сыновьями, на которой они купались в Карибском море. Она, казалось, беззаботно плескалась в волнах, вид у нее был почти счастливый, и это зрелище согрело ему душу. На снимке он увидел другую Диану, непохожую на ту, какой он ее запомнил в прошлом году, когда ее, можно сказать, выжили из дома, отлучив от семейного крута и вынудив праздновать Рождество в одиночестве. Тут его мысли обратились к собственным рождественским планам. Ему уже давно не приходилось проводить этот праздник в дружеской компании. Но Себастьян Оливар не придавал значения праздникам и редко испытывал чувство одиночества. Зато часто замечал его у людей, которых фотографировал, особенно у принцессы Уэльской Дианы. Очевидно, они очень остро переживают от сознания, что они совершенно одни. Первые признаки обнаружившейся в последнее время измены – изолированность, булимию – он начал замечать уже очень давно. И однако же, вопреки всем этим несчастьям, трудно было найти человека, которого любили бы так, как Диану. Но Себастьян понимал, как хрупко ее благополучие, как мало надо, чтобы все у нее рухнуло. Нам не нужна. любовь тысяч людей. Нам нужен один-единственный человек, и этого-то одного у нее как раз нет.
Едва проснувшись, Юлианна начинала думать о еде. Всю ночь ей снилась еда, колоссальные пиршества, на которых она была единственным едоком. Эти сны кончались всегда одинаково – мощными приливами стыда, которые вал за валом сотрясали все ее существо. Проснувшись окончательно, она чувствовала облегчение. Стыд был частью сна. Живот ее был пуст и недовольно ворчал, пока она разглядывала его в зеркале. Она спрашивала себя, не слишком ли он толстый, то есть не о том, толстый он или нет, потому что в том, что он толстый, не было никакого сомнения, она спрашивала себя, потолстел ли он или похудел по сравнению с тем, что было вчера. Она пошла в ванную и встала на весы. Стрелка замерла на пятидесяти пяти килограммах. Юлианна облегченно вздохнула. То же самое, что вчера. И позавчера. Но не то, что было в прошлом году, вот тогда она и правда была толстой. Едва она об этом подумала, как на нее накатил страх; страх пронизал ее до самого солнечного сплетения. Став под душ, она вымылась три-четыре раза. Ей все казалось, что она недостаточно чистая. Затем она оделась и пошла на кухню; читая газету, попила кофе. Потом, пока шла к трамвайной остановке, выкурила еще две сигареты.
Под дверью читального зала она была, как обычно, еще до открытия. На часах – без нескольких минут восемь. Она принесла с собой полную сумку книг, которая болталась слева, оттягивая плечо. Она всегда садилась на одно и то же место, вынимала содержимое сумки и раскладывала его на столе. Порядок, в котором должны были лежать вещи, был строго определен раз и навсегда и никогда не нарушался. Она чувствовала себя спокойнее, когда вещи располагались именно так: книги на полке, ручки в углу, тетрадь под рукой, а справочники посередине. Она часами просиживала за столом, прорабатывая очередную порцию заданий. Подчеркивала нужное карандашом и делала выписки, складывая их затем в папку. Другие студенты обращались к ней, чтобы переписать те или иные конспекты. Все уже знали, что она работает тщательно и записи делает разборчивым почерком. Покурить она выходила на улицу, а не в столовку вместе с другими сокурсниками, она не переносила столовскую вонь. Она предпочитала курить глубокими затяжками, стоя на крыльце. Не самое полезное, что можно придумать, но надо же было чем-то заполнить пустое нутро! Во время ленча она перекусывала совсем немного: два ломтика хрустящего хлебца и банан. Иногда запивала это вместо десерта «колой лайт». Затем продолжала работу, делала выписки о процессе Дрейфуса, об использовании конъюнктива, о самоубийстве мадам Бовари. В шесть часов она уходила домой. Пересекала парк возле полицейского участка Грёнланда[13] и возвращалась совершенно изнуренная, еле волоча ноги от голода.
Она начинала ощущать запах еды еще на лестнице. Индиец с третьего этажа как раз в это время готовил обед. Она тоже принималась варить рис или пасту и расправлялась с приготовленной едой за несколько минут. Это было, бесспорно, главным событием дня. Лишь изредка, вот как сегодня, в ее жизнь вторгалось приглашение пообедать, нарушая заведенный порядок. Сегодня можно пообедать в ресторане, очевидно французском. Юлианна сидела за кухонным столом, держась рукой за живот, думая о вещах, которые входили в понятие французской кухни: об улитках и телячьей печенке, курятине в вине и утиных грудках. Вот, например, улитки – это же, наверное, нежирная пища? А утятина? Впрочем, если есть только мясо, это, должно быть, не так уж страшно. А соус можно снять ложкой и оставить на тарелке. А вдруг он будет настаивать на десерте? Юлианна пошла в ванную и еще раз проверила свой вес. Она надела платье и подвела глаза тушью. Затем провела ладонью по животу, точно разглаживая лишнюю складку, и, задержав дыхание, внимательно посмотрела на себя в зеркале. К тому времени, как она вышла из дома, на улице похолодало. Асфальт покрылся ледяной коркой. Уличные фонари стали похожи на призрачные цветы. Над головой стояло черное, беззвездное небо.
В конце Эвре Слотсгате – Верхней Дворцовой – показались огни французской пивной. Она никогда еще не бывала в этом ресторане – «A Touch of France».[14] Ступив на порог, она на мгновение остановилась, окидывая взглядом людное помещение. Под потолком крутятся большие вентиляторы. На стенах – сплошные зеркала. На красном угловом диванчике сидел Себастьян, читая меню. Завидев ее, он улыбнулся. Юлианна сняла шубку, села и поправила платье. Оно все время сбивалось на сторону, словно ему не за что было на ней зацепиться. Она что-то невнятно промямлила насчет своего опоздания. Он улыбнулся, пожал ей руку. Ледяными пальцами она зажгла сигарету и раскрыла меню. Перед глазами встал длинный перечень блюд с длинными французскими названиями. Взгляд побежал по строчкам, выискивая что-нибудь простенькое и безобидное, затем переметнулся в сторону кухни: оттуда выносили источающие пар тарелки. В зале резко пахло козлятиной и горячей рыбой.
– Возьмем какую-нибудь закуску, да? – спросил он.
– Закуску?
Ну да! Часто ли мы обедаем вместе в ресторане?
Она перевела взгляд на первую страницу. Еще и закуска! Как же она этого не учла! Он решил шикануть, дескать, кутить так кутить! В улитках действительно немного калорий, но они буквально плавают в масле. Так, об улитках не может быть и речи! То же самое относится и к луковому супу, он покрыт пенкой из плавленого сыра! Ее затошнило при одной мысли об этом, желудок от отвращения свело судорогой. Гусиная печенка? И думать нечего! Козий сыр? Ни за что!
– Устриц! – заявила она официанту.
Себастьян бросил на нее скептический взгляд:
– Ты их когда-нибудь пробовала?
– Это, по-моему, деликатес, так ведь?
– Для кого как.
Она сделала вид, что не расслышала его ответа. Устриц добывают из моря, их подают сырыми, значит, они безобидны. Себастьян заказал бутылку вина. Он поднял бокал и с улыбкой сказал:
– Твое здоровье!
– Твое здоровье! – повторила Юлианна.
Она осторожно сделала маленький глоток. Он опять начал расспрашивать про ее жизнь в Париже, о ресторанах, мимо которых она проходила несчетное число раз. Ни в одном она ни разу не побывала, но не говорить же ему! Она принялась расписывать свою историю, чтобы звучало поинтересней. Окончив рассказ, она почувствовала, что устала. Она хочет домой! Поспать!
Принесли устриц. Они лежали в большой миске, серые и блестящие, дожидаясь, когда их вынут из воды. Себастьян покосился на нее, когда она вынимала первую. Она поднесла раковину ко рту и втянула в рот устрицу. Ей не понравилось. Честно говоря, устрица была совсем невкусная. От пережитого ощущения, когда она почувствовала у себя во рту это создание, это мертвое, безвольное тело, ей сделалось нехорошо. Ей захотелось выплюнуть устрицу, но это значило потерять лицо, и она принялась тщательно пережевывать. Ощущение было, как будто ешь внутренний орган, мертвое человеческое сердце.
– Ну а потом, когда старушка скончалась? – спросил Себастьян. – Что было потом?