И он хватил Людмилу Львовну ладонью по бедрам. Она кинулась на шею к Ларвину, тот вяло вынырнул из-под ее рук и закурил новую папироску. Людмила заполнила своими телесами его колени и, стараясь раскачаться, говорила:
– Ты думаешь, Ларвин, самое главное – прокормить?
– Особенно тебя…
– Нет, самое главное взволноваться. Я Сусанну хочу взволновать… Почему она охладела?
– Урал, Урал взволнует, – сказал Черпанов, опять устремляя к Сусанне бесчисленность своих карманов.
– Зачем торопиться, поволнуемся еще, – промолвила лениво Сусанна.
– Вот как начала отвечать! Я из-за нее две партии прозевала.
– Выгодные женихи? – спросил Черпанов. – Партии, то есть?
– По пятьсот пудов. Овса, Леон Ионыч. Поскольку вы принимаете грешников, так я вам сознаюсь, да, небось, вы и сами поняли: службишкой сыт не будешь. Вот он жених считается, Ларвин. А за полтора года гулянья он мне едва-едва один торт подарил, да и тот гнилой, хоть и специальность его продовольствие. А так, извините, полный расчет. Я, Леон Ионыч, обожаю извозчиков! Я с ними так умею разговаривать, что они вежливее дяди Савелия делаются. Извозчик, известно, постоянно овсом удручен. Прокатишься – и предложим ему. Следующим разом он при катаньи – скидочку.
– Спекуляция, иначе говоря, Людмила Львовна.
– Спекуляции, Леон Ионыч. А кто нонче не спекулирует? Одна Сусанна избрала самую невыгодную спекуляцию. Жрет, спит да зевает. Ее б давно со службы изгнали, кабы не красота, а повышения ей нет, потому неряшлива…
– Неряшливости мужчины боятся, – наставительно проговорил Черпанов, руками доказывая совершенно противоположное.
Ларвин выпустил большой клуб дыма:
– Неряшливые жрут больше.
– А ты пробовал? – протяжно и холодно спросила Сусанна. – Попробуй.
Ларвин вяло ухмыльнулся, Людмила продолжала:
– Ее надо, Леон Ионыч, обрушить. Если переплести в нужное содержание, она будет иметь большую ценность. Я овес обожаю, извозчиков и свадьбы, Леон Ионыч. Вы возьмите когда-нибудь в горсть овес и выпускайте по зернышку. Честное слово, каждое зернышко будто мина, а упаковано с какой хитростью. Вот и свадьбы. Соединишь двух людей, они закупорены, а, глядишь, денька через два их и есть можно – они распарились и уже сокровеннейшие сплетни друг о друге распространяют.
– С этой целью вам желательно, Людмила Львовна, и меня женить?
– А почему нет, Леон Ионыч?
Черпанов отнял руки от Людмилы:
– Я укажу вам более высокие цели, чем свадьба и овес. Испарится также и задумчивость Сусанночки.
– С чего вы взяли, что я задумчива?
– Но ведь молодость-то уйдет, Сусанночка!
– А, Людмилка!… Молодость, молодость! Молодость – грубая плата за науку, вот что стоит твоя молодость. Я и спекулировать не умею из-за молодости! Вот я и жду. Мазурский учил – не вышло. И правильно, что выгнали его. И оставить тоже вреда мало…
– Мазурский – сволочь! – вскричала Людмила Львовна, спрыгивая с колен Ларвина. – Гоните его от себя, Черпанов!
– Низкая личность, – подтвердил Ларвин. – Разве в станках понимает…
Людмила прервала его:
– И в станках ни лешего! Прохвост и наушник. Туда же – в единицы.
– Куда?
– В единицы, Леон Ионыч. Не общей линии, а единичной.
– А…
– И получились сплошные убытки.
– Но ведь ваше дело – овес. Или из-за свадьбы?
– И не из-за свадьбы, и не из-за овса. Этакую стерву к овсу допустить! Он его сгноит в первые же три дня. Шесть станков устроил покупателям и возгордился. Сусанну переоборудую! Сусанна всех перекроет, она в училище выдающейся числилась – я понимаю, как ее переоборудовать.
Черпанов положил руки на плечи Сусанны:
– Урал, Урал, Сусанна! Это и здравница, и призыв к новому человеку. Ваша красота уже данные для нового человека. Новый человек на новой земле будет красивым и опрятным. Вот, возьмем, зубы.
– Зубы я чищу.
– Или баню.
– И в баню я хожу.
– Какой же опрятности требует от вас сестра?
– Ее спросите.
– А, Людмила Львовна? Жених? Жениха-то вы ей выбирали? Мазурского? Не оспариваете. Так в чем же дело? Ежели вы требуете тряпичной опрятности, так кто у вас тряпки поставляет?
– Нет такого, Леон Ионыч, – ответил вместо Людмилы Ларвин.
– Удивительно! Почему же меня тогда надули на материале? Выходит, что я обязан был его надуть. Просто подлость какая-то. Это меня московское воображение ослепило. У него, непременно у него. Какая, Людмила Львовна, у Жаворонкова специальность?
– Стройматериалы.
– А он переквалифицируется, известно ли вам?
– Подозреваю. У нас часто переквалифицируются. Это же не прежние времена. Да и вы сами намерены нас переквалифицировать, Леон Ионыч.
– Я – другое дело. Я представитель власти.
Я понимаю современных художников, которые борются за свежие формы искусства. Вторжение прошлого слишком ужасно и тягостно, с ним нельзя не бороться. Многотомные классики нет-нет да и просунут в наши книги свои волосатые рты. Но есть такие слова, есть такие выражения, вспомнив которые, начинаешь сомневаться в истребимости старых форм, начинаешь думать: а стоит ли игра свеч? Например, подыщите строчку короче и выразительнее следующей: «Наступило гробовое молчание». Три слова, три банальнейших слова, а какая каша ими заварена! Тут и папироска вывалилась из губ Ларвина, тут и вздыбилась Людмила Львовна, крепко сжав в кулаки белые свои руки, тут и Сусанна второпях одергивает коротенькое платьице, тут и я восхищенно думающий: «Что за проникновенный человек! Эк, закрутил, эк, запрудил!»