– Есть.
– Не пошлют.
Ванная стояла боком. Рассохшиеся доски гардероба лежали как громадные рыбы. Сушили платье, все было чрезвычайно буднично. Мне было стыдно. Голова болела, то ли от ушибов, то ли просто от волнения.
Черпанов держал какую-то смятую бумажку в руках, вид у него был торжественный. Несколько человек стояло у ванной, разговаривая и обсуждая происшествие с гардеробом. Жильцы всякие бывают, вон один укусил за икру так, ни с чего, взял да и укусил, освидетельствовали: не бешеный ли? И ходит по-прежнему на службу, а та с испугу прививалась в пастеровском институте.
– Совсем противоречивые сведения о жизни, – сказал Черпанов, глядя в бумажку. – Жаворонков представил тех, которых он должен вести. А вы можете идти. Я составлю более разумную анкету. А тут только рост преимущественно. И надо ли оскоплять или не надо? Никого оскоплять не будут. Мне важно выработать, какая конституция больше подходит. Тут бы, собственно, комиссию создать. Пока они ждут, когда их отправят, комиссия выработает типы, необходимые для перерождения в первую очередь, затем – во вторую и так далее, по шкале. А то – полная дезорганизация! Где я вас ощупывать буду? Здесь полная невозможность, причем вон установка: верить ли в бога и возможность возобновления храма Христа Спасителя и надо ли оскоплять? Идите, я не могу беседовать на такие дурацкие установки. И это что за графа: «– Уч, во взрыве стд. Нет?» И одинаково у всех.
– Чем же это дурацкие? – сказал человек с длинными рукавами. – Оскопить людей может и дурацкое, а ведь дальше-то как же с ними поступать, если вы признаете свою ошибку? А [последнее сокращение] означает в предположении о взрыве стадиона – не участвует.
Черпанов захлопнул ванную. Он был доволен. Он посматривал на меня чрезвычайно хитро!
– Вы полагаете, я спал? Нет, зачем же! Я приглашен вечером к Трошину, но я нарочно лег полежать и посмотреть, что-то будет. Он ведь хитрый и наглый! Списка составлять не хочет: «А вдруг, говорит, конъюнктура переменится и вас по шеям?» Так я лежу, а он все-таки трусит. Заглянет в дверь, и видно на морде такое желание разбудить. И не решается разбудить. Вот и сидят. Это доктор их здорово поддел. А как вы думаете, не было желания у доктора мобилизовать каменщиков для нас и с этой целью он и устроил обед?
Я только изумленно поник головой.
– Все возможно. А теперь мы пойдем к Трошину?
– И зачем вам нужен этот шулер, крупье и вообще сволочь?
– Поверхностно вы смотрите, Егор Егорыч. А вдруг это в прошлом был инженер-литейщик, специальность, которую, небось, из-за границы выписывают, а тут чем-нибудь обиделся и скрывал ее. Мы ж внимательным и нежным к нему подходом приспособим его. Человека нельзя не рассматривать разносторонне, если вы его ведете в бесклассовое общество.
– Это Трошина-то в бесклассовое общество? – произнес я в чрезвычайном изумлении. – А чего нет?
– Шулера?
– Дался ему шулер! Ну допустим, нет у него никаких добавочных и скрытых качеств. Так вы полагаете, что и шулера нельзя приспособить. Мы из него карточного фокусника сделаем. Пускай ребятишек забавляет. Но в конце концов меня занимает не столько Трошин даже, сколько костюм.
– Костюм?
– А как же? Он у Трошина же. Вот здесь еще раз… – Он показал список. Жаворонков подтверждает свои показанья. Вы понимаете, глупо, конечно, искать костюм для себя, но я его надену один раз, а затем передам для общего пользования всей коммуны. И здесь, с известной какой-то точки, начинается и для самого меня какое-то перерождение.
Я заколебался:
– Но стоит ли брать ради того шулера? Он же всех обыграет и картам научит.
– Неужели вы думаете, что социализм создают какие-то особенные люди? Люди создают самые обыкновенные, с присущими им задатками зла, но надо пресекать это зло и направлять зачатки добра, которые у них и раньше были, но они в них не нуждались, ибо при капиталистическом строе – это вещь очень неудобная, почти нелегальная. И вот – направляй человека в изыскание его благородных чувств, добра, самопожертвования и прочего! Разве бы мне раньше могла прийти в голову мысль поделиться костюмом, с таким трудом добываемым, с другими? Вы увидите еще не такие случаи самопожертвования. В дальнейшем.
Я согласился. У дверей Трошина я еще поколебался: не спят ли? Не могли спать. Мы вошли. Комната была густо набита. Здесь курили, сидели на полу, на деревянной кровати, смотрели на нас с величайшим вниманием. Черпанов держался гордо, я бы сказал, даже повелевающе. Он зевнул, потянулся, сказал, что дела и выспаться не дадут. Вообще высказывал полное пренебрежение обществу, и это действовало, лица становились все почтительнее, хотя и морды здесь были самые отъявленные. Не знаю, то ли я не проспался, то ли действительно был такой подбор рож. Трошин был чрезвычайно озлоблен, и вот здесь-то еще мое появление. Он сидел с завязанной головой, ему и мне тоже было совестно смотреть друг на друга. И вот здесь-то даже и его озлобленность помогла. Черпанов спросил:
– Что же, по списку принимать буду?
– Нету списка, – ответил Трошин. – И не будет! Вообще я собрал самую отъявленную дрянь. Лучше нету, знаете, все лучшие ушли, сознаюсь, на более подходящие места. И вот если вы эту дрянь желаете вылечить и можете вылечить как от телесных, так и душевных недугов, то тем и лучше.
Черпанов осмотрел все эти испитые, пропитые, опухшие и высохшие рожи. Отвращение скользнуло на его лице, но он сдержался. Он ткнул в лицо первому попавшемуся:
– А ну, открой рот!
Тот открыл. Черпанов постучал по остаткам черных зубов.
– Вылечим. Вставим. Но как же без списка? Вот видите, Егор Егорыч, что значит нет у нас подходящих анкет. Надо вам поскорей созывать комиссию. Тут главное, я их, конечно, могу записать.
– И записывать не позволю, – взвизгнул Трошин, видимо, радуясь возможности причинить побольше пакостей. – Если хотите, принимайте на память!
– Здесь люди все осторожные. Доставите на место, там и можно составить список, – сказал какой-то осипший бас.
– Что же касается того, запомните ли, так я вам ручаюсь, что могу рассказать такие пакости и вообще вопрос пойдет совершенно в открытую. Принимаете ли вы их с такими недостатками или отвергаете? И если отвергаете, то укажите им ближайшие перспективы.
Черпанов вдруг замахнулся кулаком. Они отхлынули. Он прошел и сел впереди, положив нога на ногу, выставив сухой и громадный кадык. Они посторонились:
– Это даже становится интересным. Хорошо! Говорите истину, как ни перед кем не говорили, и я даю слово, что перспективы будут открыты.
Что-то человеческое и даже страшное промелькнуло в их глазах. Черпанов понял, что обмануть их не удастся. Он так и сказал перед тем, как Трошин приготовился говорить. Страшное дело, это волнение захватило и Трошина; он-то никак не думал, что вопрос Черпанов сможет поставить так глубоко. Пожалуй, я не совру, если скажу, что он первый раз в жизни говорил правду, причем, и озлобленность в нем играла и жажда как-то возвыситься.
Черпанов смотрел на каждого подводимого внимательно и даже с усмешкой, но по мере того, как продолжался рассказ Трошина, он строжал.
– Здесь отобраны преимущественно люди, которые до известной степени связаны еще с обществом. Нам необходимо представить двести человек, в общей сложности я их и разверстал. Характеризуются они, – как вы сами понимаете из моей профессии, – не теперешней, о ней и говорить не стоит, а прошлой, пристрастием к вину или же к картам или к тому и другому вместе. За ними много грехов. Как, сам кандидат будет рассказывать или же мне?
– Пускай, кто как может.
– Здесь, сами понимаете, в каждом деле, самое трудное начать. Поэтому скажу вначале я. Вот этот. Он, видите, подвержен аффектации. С детства он не приучен владеть собой и попал в обстановку, благоприятствующую безделью, кутежам. Он и перенес это. Он был даже на высоких постах, до секретаря губкома. Держала жена. Затем она надоела. Он мгновенно сорвался, хапнул деньги, проиграл. Быстрая смена качеств совершенно противоположных. Доброта и дикая нелепая жестокость, гнусные выходки, чрезмерное самомнение. Страдает болезнью печени, страшно мучается. Вы посмотрите в его глаза.
– Дальше! Следующий!
Рассказывал сам. Удовлетворение некоторых влечений – желудочных и половых. Все, что возвышает и облагораживает, отступает обычно на второй план; обжорство и грубый разврат; выиграв в карты, он может много жрать и спать с кем попало, иначе не встает. Изнасиловал дочь и тем мучается. Погубил старуху мать, проиграл у ней казенные деньги, старуха научилась грамоте на шестом десятке и умерла от потрясения. Вот теперь и ноги отнялись, но при виде вина удержаться не может: «Все проем и пропью».
– Следующий. Противоположный.
Черпанов махнул рукой. Выступил противоположный.
– Постепенно постигал сознательную эволюцию народа и общества. И все это разрушено. И тогда выкинул благоразумную расчетливость и осторожную сдержанность и решил, что можно нажиться и в карты. Никогда не придерживался крайних убеждений. Умеренно либерален. Определенные, прочно сложившиеся привычки. Боится всяческих новшеств и, странно, в картах тоже имеет уже привычки, но не играет крупно. Подчиняет любовные увлечения требованиям рассудка, и вот странный тип: начали играть в карты, и обыграл и предал лучшего друга. Убежден, но совершает всегда противоположное. Надо поставить на средний уровень. Если можно сказать, самая главная вина в благоразумной расчетливости, и вот надо даже не карт лишить или вина, надо его научить или, вернее, найти место, он много ли совершил преступлений? Да нет, просто умеренностью своей и либерализмом вогнал в гроб всю семью. Он ученый, даже мог бы быть большим ученым!
– Поэт. Бурная эмоциональность и огненная фантазия. Любит карты и вино, потому что находит что-то за их пределами. Совратил этим многих. Сам не знает и таблицы умножения, но сосредоточенная мощь и глубина, жизнь спиной к мелочам и лицом к идеалам, питающим его вдохновение. Чрезвычайно трудолюбив. Он целен, но, однако, он губил друзей, всех, близко соприкасающихся с ним. Моральная стойкость, несмотря на все невзгоды жизни. Он свободен. Республиканец, демократ, аристократ, ему наплевать на все, лишь было б искусство. Вино и карты непременно. Иначе он не едет. Что его мучает? Любит детей, но не может их держать при себе. И загубил трех, они умерли, потому что жена его слушалась. Вот если вам удастся включить детей, он приведет не восемь человек, которых надо привести, а сто восемь.
– Активный. Склонность к деятельности. Почему его не пригласили, а он только должен исповедоваться? Что это за предприятие, к которому он не присоединен?
– Замолчи. Я скажу про него. Склонность к душевной борьбе и самообладанию у него отсутствует, поверхностна и примитивна психика. Деятельность его лишена планомерной и целесообразной последовательности, я его держу для разнообразия, перекинешь на то, на другое. Он немедленно хочет осуществлять многое, без сомнений и колебаний. Он погубил целую группу людей, строителей, большого дела, он инженер, и его презирают, а он сам до сего времени не знает, за что его презирают. Любит карты и вино, потому что здесь какие-то намеки деятельности. Страдает катаром, и вообще-то дурак, и на него не стоит обращать внимания.
– Дальше!
– Расчетливый эгоист. Все будто в порядке, он даже и костюм другой надел, вообще он любит переодеваться. Демагог, он и в разврате, втихомолку и потихоньку, никогда не доведет дело до крупного расстройства дел и разорения. Я даже и сам не знаю, какая его истинная профессия и чем он занимается. Он стоит, ухмыляясь, не выражая беспокойства. Видит здесь какой-то чрезвычайно утонченный разврат. Осматривался плотоядными глазками, и вид у него чрезвычайно благоразумный. Ограниченность умственных, эстетических и идейных интересов толкает его на чрезвычайную чувственность. Он весь лоснится и не верит, что я его выгоню. Только его постоянная сдержанность не даст ему полный простор, и он соглашается ехать только потому, что я его припугнул. Он поедет не с нами, а, смазав, где нужно, он получит еще командировку двойную. Он мне многое обделывает и во многом сам меня спасает. Еще?
– Дальше.
Говорит сам. Скоро говорит. Богат мимикой, жестами, быстро изливает все свои чувства. Энергия находит выход в этих чувствах. Весь интерес направлен на окружающее. На первый план общественная жизнь с ее нуждами, планами и потребностями. Карты и вино – это развлечения, не на душевном интимном мире каждого. А междучеловеческие отношения ему нравятся. Например, что так много картежников и винознакомцев соединилось. Это можно развить, только поработать. Он большего ничего и не хочет. «Я могу привлечь и организовать людей». Мало 15, прошу увеличить эту сумму! Не только подберу приглашенных, но и сгруппирую их интересы! Кто любит Сотерн, кто Шабли, кто Шестьдесят шесть, кто железку. У интересных людей надо придать разговорам известное течение! Для удовольствий и развлечений я объединяю людей. Чем мучаюсь? Да ничем. Бойкий, расторопный, могу услужить. Все было б хорошо, но погубила беспринципность. Прошу привить принципиальность и направленность. В этой надежде и еду. Человек голый, никаких принципов. И как только будут принципы – и все хорошо. Здесь же невозможно, ибо благодаря беспринципности отовсюду изгнали, даже из собственного дома, чем и несказанно огорчен.