Люба прижала лоб к холодному оконному стеклу. От быстрого мелькания заснеженных деревьев за окном, закружилась голова. Зря поехали! Вдруг по дороге сердце прихватит. Андрея больше нет! Словно впервые, уже без жалости и ужаса, осознала Люба. Она вспомнила, когда мать пришла из магазина и сообщила о смерти Андрея и Галины. Ей показалось, будто она тоже умерла. Неделю лежала, не вставая. Лечь в больницу отказалась! Подписала какую-то бумагу. Все вспоминается, как страшный сон. Приходила Надя, делала уколы, ставила капельницы. Она послушно глотала таблетки. Отворачивалась к стене лицом, и вспоминала, вспоминала. Лучшая ученица в школе! Учителя и даже директор ею гордились! Физик прочил математическую карьеру! Литераторша уговаривала поступать в гуманитарный ВУЗ. Шептала на ухо: «У тебя талант и призвание детей учить!» А она, в десятом классе, незадолго до экзаменов влюбилась. На уроках, вглядывалась в милое лицо, на соседней парте. Ночами шептала его имя. Окончив школу, устроилась на фабрику, швеей. Узнав о беременности, летала по улице от счастья. Тогда не подозревала, что подружка Галка, проходу не дает Андрюшке. Узнав о свадьбе Андрея и Галины, ревела всю ночь! И только благодарила судьбу, что не успела рассказать изменнику о ребенке. Он так и не узнал, что Наташа и Михаил его дети! Это ее успокаивало. Я ему отомстила! Шептала она, катая коляску по дорожкам парка.
Она пошевелила закоченевшими пальцами ног в старых сапогах. Вот и жизнь прошла! Нет ни Андрея, ни Галины, ни их сына. Вся семья, разом ушла. Будто и не было никого. Сейчас Люба, пролистав за ту неделю болезни, книгу своей жизни, встала с постели, благодаря заботам Надежды Ивановны. Словно проснувшись, так и не поняла. Любила Андрея? Жаль ей его? Никаких чувств не осталось в ее душе. Поделом ему! Прошептала женщина. Жизнь мне исковеркал! Заслужил и получил! Глубоко вздохнула, и, ощутила, как сердце участило удары.
— Тебе нехорошо! — наклонилась к ней, сидящая рядом, Варвара Михайловна.
Люба, подняла ладонь, словно предупреждая, не спрашивай ни о чем, оставь в покое!
— Побледнела ты! — забеспокоилась старая женщина.
— Все хорошо, мама! — тихо произнесла, Люба, превозмогая боль в сердце. — Уже отпустило! — вгляделась в заснеженный пейзаж. Елки, елки! Снег! Доживу до весны, или нет? Последний раз увидеть зеленую листву! Наташа осталась дома одна. Горячая голова, как и я, влюбчивая. А Мишка!? Где я их проглядела? Что сделала не так? Ведь, только для них жила. Говорят, родительский грех на детях сказывается! В чем мой грех? Андрея, по сей день, не смогла простить! Считала себя обделенной человеческим счастьем. Ну, не получилось с Андреем. Саша меня любил! Все знал и простил! Я его не смогла полюбить. Потому он и ушел рано. Фабрику закрыли, в ресторане устроилась. Кусок хлеба с маслом всегда был на столе. Если сейчас заглянуть в прошлое, я вовсе не была несчастной. Квартира, мать, заботливый муж, дети, работа. Хотела большего!? Сетовала на судьбу!? Вот мой грех! Надо ценить то, что имеешь на сегодняшний день. Люба закрыла глаза, прислонилась к спинке кресла. Коснулась ногой, тяжелой сумки под сиденьем, набитой продуктами. Приедем только утром. Надо заснуть! Сил набраться! Как там Мишка! Говорили, несовершеннолетних не судят за убийство. По телевизору показывали. А моего засудили! Дождусь его возвращения, или уйду на тот свет!? Она почувствовала приятное тепло в теле, легкое головокружение. Все-таки, укачало! Поняла женщина.
Автобус резко затормозил. Люба вздрогнула, подняла отяжелевшие веки, потянула на лоб теплый платок. Повернулась к матери.
— Приехали! Посидим, пусть выходят, мы после! — подтянула сумку. — Устала? — погладила мать по плечу.
— Ничего! Помаленечку! — Варвара Михайловна застегнула пуговицу на вороте старенького пальто. — Как себя чувствуешь?
— Ох, не спрашивай! — покачала Люба головой. — Думать страшно! Куда идти, не знаю! — она двинулась к выходу, таща по проходу волоком, тяжелую сумку.
— У водителя спросим! — прихрамывая, на больную ногу, поспешила вслед за дочерью, старушка.
Люба, осторожно, ступая на скользких ступеньках, сошла, стала на платформе. Водитель автобуса, остановился под навесом, закурил, жадно затягиваясь. Люба подошла к мужчине.
— Не подскажете, как до детской колонии добраться?
— Тут, недалеко, через парк, напрямки, забор с колючей проволокой! Только вам, чуть дальше пройти надо, в контору. Там все объяснят!
— Спасибо! — Люба почувствовала, как загорелись щеки. Стыд, какой! С детских лет по тюрьмам! Как дальше его жизнь сложится! Не думала, не гадала! А пришлось, сына в тюрьме навещать! Кажется, водитель смотрит ей вслед. Да, какое ему дело! Она все еще не может избавиться от чувства унижения и стыда!
Тяжело ступая, с тяжелой сумкой, она пошла по узкой протоптанной тропинке. Не разрешат передачу, придется все назад везти? Тревожится Люба. Не повезу, раздам чужим, а не повезу.
Идти, действительно, оказалось недалеко. Вскоре, женщины увидели, высокую стену, с натянутой по верху кирпичной кладки, колючей проволокой. Обойти надо! Вспомнила Люба, оглянулась на мать.
— Потерпи! Немного осталось!
У двери низенького побеленного здания, стоят женщины. У всех большие сумки. Не одни мы! Не у одних, нас, горе! Здесь не надо стыдиться! Поняла Люба.
— Не открывали еще! — невысокая женщина, в черном платке, приветливо кивнула Любе. — Скоро откроют! Потом заявление писать надо, потом списки читать станут. Если есть нарушения, то и не разрешат. Я второй раз здесь! — она достала из кармана теплого жакета, носовой платок. Вытерла красные, от слез, глаза. — Мой киоск кондитерский ограбил. Печенья ему захотелось! Отца нет. По пьяне, под машину угодил. Сразу насмерть. А я одна! Завод закрыли. Два магазина убираю. Слава Богу, на хлеб с картошкой хватает! Теперь вот, с последнего собрала. Три года дали! Каким выйдет, не знаю! Лишь бы к наркотикам не пристрастился! Сейчас на воле, трудно удержать детей от соблазнов всяких, а там, кто глядеть за ними станет! А ваш, сынок, или девочка!
— Сын! — Люба, потянула концы платка.
— А вон у них, — женщина кивнула на толстушку в клетчатом платке. — Девчонка подружку ножом! Тоже три года дали. Хорошо, подруга жива осталась. Уже год сидит. Шестнадцать лет было. И чему их только в школе учат? Уж больно, злые дети стали! Что дальше будет! Пересадить бы всех, кто довел людей до нищеты, до злости! А то, ведь, они на воле ходят, бизнесмены, олигархи всякие, а дети сидят!
Щелкнул замок, дверь распахнулась.
— Кто на передачу! — полная женщина в гимнастерке, в накинутом на плечи полушубке, громко объявила. — Входите, заполняйте анкету!
Люба подняла сумку, пропустив женщин, вошла, оглядела помещение. Низкий потолок, стены с облезлой краской, узкие деревянные лавки вдоль стен. Сюда Мишку приведут!?
— Если свидание разрешат, в другое помещение проводят! — шепнула ей на ухо, соседка по несчастью.
Люба опустилась на лавку.
— Иди сюда, присядь! — позвала, остановившуюся в дверях, мать. Опустила глаза, чтобы скрыть слезы. Совсем перестала уделять ей внимание. Она вдруг ясно увидела, как постарела, побледнела, Варвара Михайловна за эти месяцы, когда в их дом вошли одна за другой, беды. Если со мной что-то случится, ей не справиться с двумя непутевыми внуками. В тюрьму передачи надо возить, а это не ближний свет! Наташка скоро с малышом будет нянчиться. На одну пенсию им не протянуть. Надежда обещала помогать. Кто ее знает. Каждый думает, прежде всего, о себе.
— О чем задумалась? — толкнула женщину локтем в бок, старушка.
— Так! Надька обещала помогать. В чем проявится ее помощь? — повернула к матери, бледное лицо с темными пятнами у глаз.
— Сиди, пойду бумаги оформлять! — поднялась Любаша. — Вон очередь, какая собралась! Она присела у деревянного стола, взяла из стопки, лист бумаги. Низко наклонила голову, рассматривая мелко распечатанные слова на разлинованных строчках. Взяла ручку, с обгрызенным кончиком из пластмассового стакана, медленно вывела на верхней строчке фамилию.
— Скорее заполняйте, мне еще за разрешением к начальству идти! — громовым голосом объявила сотрудница колонии, высунувшись, из маленького окошка, за деревянной перегородкой.
Люба пробежала взглядом заполненный бланк, проверяя, нет ли ошибок, встала, подошла к окошку, положила на деревянный прилавок.
— Ждите! — объявила женщина, и захлопнула окно.
Люба присела рядом с матерью, потянула с головы платок, пригладила ладонями волосы.
— Что ж теперь, Любаша?
— Сказали ждать! — расстегнула верхнюю пуговицу на пальто. Только сейчас ощутила тяжелый воздух, в помещении, с устоявшимся запахом табака, человеческого пота. Сколько народу каждый день, здесь, ожидают свидания с родственниками, преступившими закон, совершившими преступление. А ведь, это, детская колония! Каково им, там, на нарах, считать дни, часы, минуты до окончания срока!? Союз распался, количество преступников увеличилось. По телевизору говорят. А если увеличилось, значит, в обществе что-то нарушилось. Мне это все непонятно. Никогда не вникала, в происходящие события.
— Тебе плохо? — Варвара Михайловна наклонилась к дочери.
— Душно! Дышать тяжело!
— Пойди, на улицу, я тебя позову!
— Нет, потерплю! Вдруг сейчас объявят, а ты не расслышишь, или не поймешь. Мишку бы скорее бы увидеть! — она опустила голову, стерла ладонью, побежавшую по щеке слезу. Убили втроем, а повесили все на Мишку. Уже двоих на белом свете нет, прибрал Господь. Все-таки, есть справедливость! Аппеляция ничего не изменит! Она и не нужна теперь никому. За убийство должен кто-то отвечать! Кроме Мишки, отвечать некому. Любе вспомнился зал суда. Чтение приговора. Бледное лицо сына, его пронзительный крик: «Мама!» Сам виноват! Первым начал ссору. Все так говорили. Повод был! Сережка, обесчестил несовершеннолетнюю девушку! Этот факт, мог бы смягчить приговор. Наташка, клянется, сама бросилась ему в объятия. Обещал жениться. Нам не понять молодежь! Услышав свою фамилию, Люба, словно очнулась от сна.
— Федорова! Свидание и передачу разрешили!
— Пойдем! — Любаша положила руку на плечо матери.
Длинная цепочка из живых людей протянулась по протоптанной дорожке, среди снежных сугробов, к низенькому одноэтажному зданию. Сумка оттягивает руки, напряглись от усилия мышцы. Закусив губу, Люба медленно переставляет ноги, согнувшись под тяжестью ноши.
— Куда столько набрала! Иди быстрей! — слегка шлепнула ее по плечу, служительница учреждения. — Тащите и тащите! Дома надо было, чаще ремешком ласкать по мягкому месту, вот бы и не пришлось терпеть унижения!
Еще неизвестно, как своих воспитаешь! Подумала Люба, поглядев женщине вслед. Хотя раздражение на эту злую, как ей сначала показалось, бабу, исчезло. Работа у нее такая! А нас много! Люба, приподняла сумку, затаскивая по расшатанным, деревянным ступенькам.
Что ж, теперь? — шепотом спросила Варвара Михайловна.
— Не знаю, мама! — она пожалела, что взяла с собой мать. Ей хотелось остаться наедине с сыном.
— Садитесь и ждите! Сейчас приведут! — объявила женщина, и встала у синей, облезлой двери, в конце комнаты.
Дотянув сумку до лавки у стены, Люба села. Сердце учащенно забилось в такт частому дыханию. Будто стометровку пробежала. Варвара Михайловна присела рядом. Она поняла, дочку сейчас тревожить не надо.
Все мысли Любы заполнены предстоящим свиданием с сыном. Рассказать о гибели Володьки с Николаем, или не надо? Он и так, наверное, плачет по ночам! Все-таки, живой! И за то спасибо, судьбе! Она помахала перед лицом, ладонью, глубоко вздохнула, наполнив до отказа легкие воздухом, сняла платок, положила руки на колени.
Мишка открыл глаза, сел на постели. Он снова представил тот день, когда конвоир, открыл перед ним дверь комнаты. Пятеро мальчишек устремили не наго взгляд. Он сжался, словно ожидая удара.
— Принимайте новенького! — подтолкнул его молоденький сержант. Споткнувшись, он перешагнул порог. Здесь на замок не запирают, вспомнил Мишка, правила поведения, зачитанные, перед строем, для вновь поступивших, начальником колонии. Переступил с ноги на ногу, проглотил слюну.
— Чего стал, как памятник! Проходи, вон твое место, у стены! — высокий худой паренек кивнул ему.
Мишка прошел к кровати, с железными спинками, присел на край. Ему хотелось прилечь, закрыться одеялом с головой, и умереть. Мысль о смерти всю дорогу до колонии, в подпрыгивающей на ухабах, машине, казалась самой спасительной. После тюремной камеры, где он немного привык, теперь перемена места, привыкание к новым людям, пугала его, наводила ужас. Только бы не били! Постоянно он молил кого-то. Оглядывая новых соседей, с трудом переводил, от страха, дыхание.
— Тебя как зовут! — спросил высокий парнишка. — Меня Пашка!
— Михаил! — Мишка сомкнул пальцы рук, хрустнул суставами.
— Его Иван! — указал Павел на толстого, круглолицего мальчика. — Он у нас за главного! — рассмеялся Пашка и хлопнул Ивана по круглому плечу. — По уборке!
Мальчишки засмеялись.
— Он тоже Мишка! — подмигнул Павел низенькому, хилому мальчику, сидящему на кровати у окна.
— Меня Федором зовут! — пробасил мальчик на соседней кровати, и громко закашлял.
— А я Петро! — улыбнулся рыжеволосый паренек.
Мишка улыбнулся ему в ответ. Сразу почувствовав расположение к рыжему, как он окрестил паренька. Его, наверно, все рыжим зовут. Подумал Мишка.
Два дня он лежал, отвернувшись к стене, отказываясь от пищи. На третий день, женщина в белом халате, как после узнал, врач, крепко сжала его плечо.
— Не будешь есть, через нос шприцем станем кормить! — ее низкий грудной голос, прозвучал, как набат. И Мишка сдался. Он встал, долго плескался под краном в общей умывальне, потом побрел в столовую.
— Иди сюда! — крикнул ему Пашка за столом у низкого зарешеченного окна. И Мишка пошел к новым товарищам. Начался отсчет дням, его новой жизни.
Тусклый дневной свет пробился сквозь оконную решетку. Утро нового дня! Еще одного дня пребывания в тюрьме. Сколько таких дней предстоит прожить!
— Подъем! — объявил дежурный.
Ребята, один за другим потянулись к выходу.
Мишка плеснул в лицо пригоршни холодной воды, утерся матерчатым полотенцем. Переставляя лениво ноги, глядит в спину, идущему впереди. Строем умываться, строем в столовую. Почти, как в пионерском лагере. Почти! Разве можно сравнить! Они спорили с воспитателями, когда приходилось подчиняться общим правилам. Ругались, мол, порядки наравне с тюрьмой! То был рай! Он вспомнил, как убегали с зарядки на речку. Окунешься в холодную утреннюю воду, аж, дух захватывает. Выскочишь, и, не вытираясь, бежишь по тропинке. И даже, вычитывание вожатой перед строем, не может испортить настроение. Подумаешь, лишний раз на кухне почистить картошку.
Мальчишки вошли в столовую на завтрак, расселись за длинными железными столами. Миски, с кашей, нарезанные ломтики серого хлеба в пластмассовых хлебницах. Одна и та же картина, каждый день.
— Пшенка! — тихо произнес Ванька. Его все называли колобком.
— Я не люблю! — Павел отодвинул миску. — Она сыростью пахнет! Другое дело, когда дома, мамка с маслом и яичком делала!
— Ишь, чего захотел! — рассмеялся Петька, прищурив левый глаз. — Когда это мамка тебе кашу варила? Ты ж детдомовский!
— Когда жива была! — вздохнул Пашка.
— Эх! Где ты детство золотое! — пропел гнусавым голосом, колобок.
Миша задвигал ложкой, заглатывая большие порции, глотая вместе со слезами, каждый раз обильно заливавшими глаза, когда ел. Покончив с кашей, выпил мутную жидкость из граненого стакана.
— На работу, в строй, становись! — прозвучала команда. Из черного стенного репродуктора зазвучала бравурная музыка старого марша. Зашумели отодвигаемые стулья, ребята лениво вышли строиться в коридор.
Мишка оправил куртку, глянул на загнутые кверху, мыски черных ботинок. Не могли подобрать размер! Обещали поискать, а уже сколько прошло! Засопел носом, глотая слезы. Сейчас бы на улицу. Воздух свежий, морозный! Скатать пару снежков, бросить в Наташку. Как и все близнецы, он, больше всего скучал по сестре. Это была их первая разлука. Они и в школе сидели за одной партой. Часто, когда его вызывали, он слегка толкал сестру под столом ногой, и она, уткнувшись в раскрытый учебник, одними губами шептала слова подсказки. Не всегда, но иногда ему удавалось ответить урок. А после Наташка, на перемене, или дома, отчитывала его, за лень. И он давал клятву, что это в последний раз. Но, заслышав крики друзей, выскакивал пулей из дома, под громкие вопли сестры, опять оставляя школьные задания на потом.
— Федоров, Лапин! На свидание! — воспитатель остановился возле двери столовой.
— Счастливчики! — кто-то прошептал сзади. Сегодня не будут работать. А мы опять вату для матрасов расправлять!
Мишка вздрогнул. К нему приехали! Сердце подпрыгнуло к горлу, забилось в радостном порыве. Сейчас увидит маму. Кто же еще мог приехать!
Мишка, старательно заложив руки за спину, переставляет ноги по стертому линолеуму. Знает, следом идет Пашка. К нему тоже мать приехала. Два месяца назад она приезжала, продуктов разных навезла. Теперь и моя мамка, тоже, наверное, гостинцев привезла. Мишка сглотнул слюну.
— Налево! — скомандовал сопровождающий. Мишка послушно повернул за угол. Узкий коридор без окон. Впереди железная дверь. Пришли! Промелькнуло в голове, и сердце подпрыгнуло в радостном порыве.
Щелкнул замок. Скрежет двери по полу. Мишка перешагнул порог. Низкий, нависший над головой потолок, маленькие, зарешеченные, прорези в стене, подобие окон. Низкие лавки у стен. И женщины, кажется, все на одно лицо, в темных пальто, закутанные в черные платки, серые, уставшие лица, толстые сумки у ног. Барак для свиданий! Он повертел головой. Где же мама!?
— Проходи! — услышал за спиной, и почувствовал легкий толчок в спину.
Мишка сделал шаг, потом другой.
Люба, сдерживая порыв броситься навстречу, закусив губу, глядит на вошедших. Что-то знакомое в разлете густых бровей, припухлые губы. Мишка, или нет! Она вглядывается в перешагнувшего порог, паренька. Нет, это не Миша! Хотя вроде и похож на Мишу. Парнишка сделал шаг. Господи! Сына не узнала. Похудел, побледнел. На щеках красные пятна. Ветрянка что ли?
— Мишенька! Сынок! Здесь я! — Люба встала с лавки.
Мишка повернул голову на знакомый голос. Худая, низкого роста, женщина, черный платок спущен на плечи, серое лицо, седая прядь упала на лоб. Неужели, мама! Постарела! Все из-за меня! Он ощутил острую колющую боль в сердце.
— Мама! Мамочка! — бросился к женщине, с голосом его мамы. Упал на колени. — Прости меня! — слезы градом покатились по его щекам.
— Мишенька, сыночек! — Люба обняла голову сына, прижала к себе. — Что они с тобой сделали!
— Сам во всем виноват! Нет мне прощенья! Только ты прости! Мамочка! — глухие рыдания вырвались из его губ.
— Что ты, маленький! Давно простила! Бедный мой, мальчик! — она наклонилась, пытаясь поднять сына. — Здесь, бабушка со мной!
Мишка неуклюже поднялся на ноги, покачнулся, как пьяный. Сквозь, туман, застлавший глаза, с трудом разглядел лицо бабули, и шагнул к лавке.
— Бабулечка! — она обхватила трясущимися руками его голову, покрыла поцелуями лоб и щеки.
— Простите, меня! — по слогам произнес Мишка, скорее не произнес, а выжал из себя слова. — Я подлец! Не заслуживаю ваших слез и вашей любви!
— Все пройдет! Все перетерпится! — старушка погладила его голову ладонями. — А мы с мамой тебе пирожочков домашних привезли. Только остыли, наверное. Вот, я сейчас достану! — она, наклонилась над сумкой, у ног, расстегивая, молнию.
— Мама, я сама! — отстранила старушку, Люба.
В нос Мишке ударил аромат печеного теста, мяса. Он схватил пирожок, из поднесенного ему пакета, откусил большой кусок, жадно зажевал. Запах родного дома. Ему вспомнилась их квартира, маленькая кухня, с окном во двор, где слева и справа, как грибы, такие же хрущевки. Старый раскидистый клен, упершийся веткой в железный подоконник. Зачем пошел в кафе? Сейчас бы не сидел на этой старой, затертой до грязного блеска, лавке.
— Кто остается на ночь, получите ключи от комнаты! — услышала Люба.
— Мы остаемся!? — спросила старушка у Любы.
— Не помню, что писала? — Люба приложила ладони к щекам. — Конечно, хочу остаться!
— Возьмите! — тронула ее за плечо, подошедшая женщина. — Все остаются! Что ж ехать сюда на два часа!
— Спасибо! — Люба взяла дрожащими пальцами ключ, проглотила, подкативший, к горлу, комок. Сейчас эта толстая, неуклюжая надзирательница, (так она мысленно окрестила сотрудницу колонии), с резким голосом, стала ей родней всех на свете.
— У вашего, нарушений, нет! Отдыхайте! — махнула она рукой на Любу, предотвратив поток благодарных слов, готовившихся вырваться из Любиных губ. — Через полчаса позову, отдохнете, обед разогреете. Во дворе есть столовая. Можно купить еду! Цены доступные! — виляя крутыми бедрами, она вышла из помещения.
Вот, ведь, как раздобрела! Подумала старушка, поглядев вслед. Слава богу, не гонят, на ночь глядя! Прилечь бы. А то ноги гудят.
— Ешь, не торопись! — погладила сына по плечу, Любаша. — Скоро, в комнату пойдем, я суп с курицей согрею! До утра с тобой будем!
Мишка вытер рот рукавом.
— Почему Наташка не приехала?
— Наташка неважно себя чувствует. Ребенка ждет. Очень тяжело носит. Не созрела еще! — Люба закрыла ладонью прослезившиеся глаза.
— Не зря, выходит, я его избил! — Мишка сжал кулаки.
— Не говори, так! — остановила мать. — Ей рожать!
— Я не убивал! Мам, веришь!? — Мишка схватил мать за руки. — Они положили на огонь, он еще живой был. Я говорил, давай скорую, позовем, а они! — он махнул рукой, и отвернулся. Плечи его затряслись от беззвучных рыданий.
Ну, какой он преступник! Да еще убийца! — сжалось сердце у Любаши. Ребенок, глупый ребенок! А вот, посадили! Всю вину на него свалили!
— Володька с Колькой на машине разбились под Новый год. И родители Николая умерли. Мать в больнице, умом тронулась, а отец, заснул и не проснулся.
— Так их больше нет!? — глаза Михаила округлись. — Значит, аппеляция теперь мне не поможет! Я один остался! На мне весь грех! — он обхватил голову руками и застонал. — Все умерли! Легко, однако, отделались. Я один остался! — закачался всем телом.
— Что ты, Мишенька! — Люба привлекла сына к себе. — Не надо! Все может в один миг измениться! Молись за их души!
— Так им и надо! Это Володька меня подстрекал! С Наташкой спит! А у них с Наташкой любовь была! Я дурак! Себе жизнь загубил, Наташкино счастье убил! Нет мне прощенья!
— Успокойся! — Люба погладила сына по худеньким, вздрагивающим от рыданий, плечам, ощущая сквозь тонкую ткань куртки, сильно исхудавшее, тело сына. Одели в тряпки, которые не могут согреть. Так и воспаление легких, можно получить.
— Я тебе теплое белье, свитер привезла. Ты, наверное, мерзнешь в этой одежде!
Их проводили в маленькую комнатку, с низким потолком. Лампа, свисающая на проводе, две кровати, стол, стулья. Окно с решеткой. Уставшим от дороги, женщинам, помещение, показалось раем. Варвара Михайловна, сразу, как вошли, сняла сапоги, пальто, и легла на постель поверх одеяла. Люба разогрела обед, поставила еду перед Мишкой, села напротив, и не отводила глаз от сына. Мишка уплетал все подряд. Суп с курицей, пирожки, котлеты. Заварные пирожные, с густым кремом, запивал сладким чаем, наконец-то ощутив полное насыщение и блаженство.
— Отдыхай, а я посижу возле тебя. — Люба не чувствовала усталости. Она наблюдала за сыном, не отводя глаз. Может быть, мне все приснилось в страшном сне? Вздыхает женщина. Закрою глаза, потом открою, и все будет как прежде. Наша квартира, стол на кухне, накрытый к воскресному обеду. Как оказывается надо мало для счастья. Все вместе!
Свет тусклой лампочки, отбрасывает темные клочья теней на стену. Люба выпрямила спину, потерла под коленкой, онемевшую ногу. Она уже два часа сидит на кровати, возле заснувшего сына. У нее все еще стоит перед глазами, несчастный Мишка, жадно уничтожающий, привезенные, ею, съестные припасы. А она только котлету прожевала. Все на него глядела. Люба поправила одеяло. Тепло в комнате, и то хорошо! Прислушалась к дыханию матери, на кровати у стены напротив. Женщина осторожно встала, чтобы не качать сетку. Подошла к столу, заставленному немытыми казенными тарелками. Налила из чайника в кружку теплого чаю, отпила несколько глотков. Села на старенький стул. Смогу ли еще раз приехать! Потерла ладонью грудь. Дожить бы до весны! Последний раз ощутить аромат цветущих деревьев, вдохнуть свежий воздух после весеннего дождя. Силы на исходе. После этого свидания нескоро приду в себя. Мишка отсидит срок. Наташка его дождется. Вместе, как-нибудь, проживут. Старухе тяжело без меня будет! Тоже не жилец. Люба оглядела комнату. Какое убожество! Конечно, не станут для них хоромы строить! Преступники! Так ведь, правда! Мишка клянется, не убивал! Но ведь бил товарища железным прутом. Откуда столько злости в маленьких сердцах. Живут на всем готовом! Одеты, обуты! Нет средств на дорогие кроссовки, куртки из бутиков, как у детей богачей. Нам за ними не угнаться! Подрастут, сами заработают. Все дороги открыты. Демократия! Только мне не понятно! В чем эта хваленая демократия! Если у одних все, а у других нечего. Раньше, жили, что называется, как все. Никто не выделялся. Чувствовали себя счастливыми, уверенными в завтрашнем дне! Сто рублей зарплаты, но выдадут в срок. И хватало! Никто не голодал! Бомжей не было. А теперь, что получили!? В чем проявляется демократия!? На деликатесы денег не хватает! Не нравится, стой на морозе с плакатом! Теперь разрешено! Только обедом никто не накормит! Она подошла к кровати. Не раздеваясь, легла, поджала ноги, потянула старенькое, байковое одеяло. Легкий озноб пробежал по спине. Не простудиться бы в дороге. А то слягу надолго. Кто кормить семью будет. Закрыла глаза. Серый туман поплыл перед нею. Тучи, перед дождем, Подумала женщина. Разве зимой бывает дождь? Весна придет, пойдет дождь, и ты уйдешь! Прошептал над ее ухом тихий голос. Я знаю! Подумала Люба, проваливаясь в тяжелый сон.
— Подъем! — прозвучал голос.
Люба открыла глаза. Где я? Ах, да, в тюрьме! Свесила ноги с кровати, надела сапоги.
Мишка поднял голову, провел ладонями поверх одеяла.
— Мама!
— Я здесь, сынок! — Люба подошла, нагнулась, взяла в ладони лицо сына.
— Прощайтесь! Свидание закончено! — объявила женщина, стоящая в дверях.
Мишка вскочил, натянул куртку. Надел ботинки.
— Мишенька! — губы матери дрогнули. — Крепись, сынок! — обняла, прижала к груди.
Мишка прижался губами к щеке матери. Ощутил соленый вкус слез. — Прости, мама! — оторвал ее руки, обхватившие шею. Шагнул к бабуле.
— Терпи, сыночек! — старушка перекрестила внука, поцеловала в лоб.
Мишка обнял старушку, прошептал на ухо. — Мать береги! — резко выпрямился, пошел к двери. Не оглядываясь, чувствует на себе взгляд дорогих ему женщин. Меряя шагами коридор, пытается отогнать тяжелые предчувствия. Простились, будто в последний раз! Перед его глазами все еще стоит лицо матери, с заплаканными, красными глазами.
Мелкие снежинки медленно кружат в воздухе. Люба потянула на лоб платок, постучала ногами, обутыми в сапоги, друг о друга. Торопились на автобус, даже чаю не попили. Повернулась к матери.
— Озябла?
— Ничего, потерплю!
Я в термос налила кипятку! Попьешь!
— Потом!
Любаша обвела взглядом столпившихся людей. Все из колонии возвращаются. Сколько их бедолаг!? Нарожали деточек! Надеялись, на счастье, а они, горе в семью принесли. Она стряхнула с плеч налипший снег, поежилась под старым пальто.
На платформу вырулил автобус.
— Спокойно! Не толкайтесь! — спрыгнул на снег водитель. — Багажник никому не нужен!? Домой налегке! — подмигнул напарнику, наблюдающему, как женщины залезают в машину.
— И почему одни бабы на свиданку ездят! — сплюнул он. — Где папаши! Выходит, сидят дети из неблагополучных семей!
— Ты рот закрой! — повернула к нему, злое лицо одна из женщин. — Вы горазды дитя сделать, а воспитывать, вас нет! Только гульба, пьянка, рыбалка, на уме. Отцы, называются. Все на плечи баб взвалили!
Люба села у окна, задвинула под сиденье пустую сумку.
— Слава, Богу! Уселись! — погладила старушку по руке. — Теперь, домой!
Заурчал мотор. Автобус плавно вырулил со стоянки. Проехал вдоль залепленных грязью и снегом, киосков, покатил по улице.
— Вот ведь, тоже, небольшой городок! — потерла варежкой стекло, Люба. — Люди везде живут! А я уже вряд ли смогу сюда приехать! Не доживу!
— Да, что ты говоришь! — махнула на нее рукой, Варвара Михайловна. — Когда положено еще свидание? Вместе приедем! Зима закончится, теплее станет. Весной полегче, дорога!
— Меня не будет! Живу из последних сил. Не знаю, дождусь внука или внучку?
— Дождемся, Бог, даст! — прошептала старушка.