— Меннониты! — догадался я.
— Должно быть! — сказал фермер. — Но они предпочитают, чтобы их называли Russian. Любят Россию. Никак не могут забыть. Говорят, хорошо жили там.
— Скандинавы тоже хорошие земледельцы! — сказал первый собеседник. — И тоже смирные!..
— Нам такие нужны! — одобрительно подтвердил крючковатый нос. — Смирные и чтоб землю пахали. А шататься по улицам в городах и без них найдётся!..
— Я читал в газетах, — сказал Мак-Лири, — об этих в Канаде!.. Как они?.. — старался он припомнить. — Тоже русские, с Кавказа!..
— Черкесы! — прибавил он с торжеством.
— Черкесы в Канаде? — переспросил я с удивлением. — О, да, духоборы!..
— Ну да, духоборы! — согласился Мак-Лири. — Горные жители… Они дрались с вами за свою свободу, а потом султан велел им переселиться… На английских кораблях…
Он упорно отказывался отличить духоборов от черкесов.
— Они тоже хорошие земледельцы! — прибавил он полуутвердительно.
— Я говорю, — вмешался крючковатый нос, который никак не мог успокоиться, — есть тут русская девушка, Ева Гольдман по имени, агитаторша… Говорит на перекрёстках с бочки!.. Вот чертовка!.. Зачем только приезжают такие?.. Будто бы американские капиталисты выжимают рабочих, как пресс мокрое бельё…
— О, у вас было бы, — вы бы сейчас её уняли!.. — прибавил он с сознанием превосходства, но не без лёгкой зависти.
Передо мной всплыл, как живой, стройный женский образ, как я его видел на "митинге мира" в Лондоне. Митинг этот имел место, так сказать, in partibus infidelium, в самый разгар джингоистского остервенения, через несколько дней после того, как толпа пробила Лабушеру голову скамейкой за то, что он осмелился критиковать Чемберлена. На митинге присутствовало до тысячи человек, почти без исключения рабочих, и было сказано много речей, между прочим была послана сочувственная телеграмма Лейдсу, но главным успехом была речь Евы Гольдман.
— "Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французских войн говорит, что для них английский король приказывал хватать из любого англо-саксонского Дунбриджа[2] тридцать первых попавшихся бедняков и посылал их через море стрелять и колоть тридцать таких же несчастливцев, которых французский император изловил в Гайре. У них оставались матери, жены, возлюбленные, и когда их кровь проливалась на бранном поле, женские слёзы лились по всей Британии от Дувра до Эбердина и по всей Франции от Гавра до Марселя, и маленькие дети должны были вырасти и платить потом долги за те огромные деньги, которые растаяли в пороховом дыму и в руках военачальников… Когда я думаю об ирландцах, которых палками гонят воевать против буров, или о каролинских неграх, которые теперь мрут на Филиппинах от лихорадки и чумы, я убеждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцев…"
Речь её продолжалась около часу с пламенным осуждением войны и довела воодушевление слушателей до апогея. Ева говорила сильным и благородным языком, приводя многочисленные литературные примеры и выбирая свои слова так, что каждое из них западало в памяти слушателей. Я представил себе действие такой речи на перекрёстке во время выборов… Недаром эти приказчики так злились и негодовали на неё.
— Я читал, что она уехала в Англию!.. — сказал Мак-Лири.
— Да, на три недели!.. — с горькой усмешкой объяснил нос. — А услышит про Чикаго, сейчас приплывёт назад!..
Очевидно, вся эта публика была хорошо осведомлена насчёт Евы.
— Я говорю, — прибавил нос злобно, — отчего Мак-Кинлей не объявит преступлением таких беспорядков?.. Хотят работать, так пусть молчат, а не мешаются в чужие дела!.. Мы не потерпим!.. У нас своя свобода, американская!..
— Фу, фу! — сказал фермер из Орегона. — Пусть себе говорят! Вы свободны, так оставьте и других в покое!.. Не так ли?..
— Вам хорошо, — сказал нос сердито, — с вашими пшеничными полями. А у нас в Нью-Йорке конкуренция растёт, дела падают… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочим?.. Небось в Европе умирали с голоду, а здесь двадцать долларов в неделю — всё им мало!..
— Тра-та-та-ра-ра-та! — неслось из-за фортепьяно.
Раздаётся звук барабана,
Солдаты идут через парк!..
— Солдаты идут!.. — передразнил нос. — Мало ли мы платим на солдат, а начнутся беспорядки, не допросишься, чтобы прислали хоть роту… Нет! Самое лучшее, — свои войска завести, как Сесиль Родс или Карнеджи!..
На другой день рано утром мы снялись с якоря и поплыли к пристани. Было ясное, немного холодное утро. Лёгкий туман носился над водой. Мелкие волны, такие зелёные и прозрачные, тихо плескались о волнорез парохода. Перед нами развернулся во всей его красе величественный залив Нью-Йорка, равного которому не найти в целом мире. Берега его были окаймлены рядами шестиэтажных и десятиэтажных домов, и по всему широкому пространству сновали сотни пароходов, больших и малых, с товарами и людьми. Лёгкая дуга Бруклинского моста обрисовывалась вверху над крышами домов, а из-за поворота тихо выплыла нам навстречу на своём маленьком острове-пьедестале белая каменная богиня с обнажённой головой и факелом, высоко поднятым к небу. Это была хранительница нью-йоркских ворот — Свобода. Её прислала в дар самая беспокойная нация Европы, Франция, и, быть может, поэтому во всей этой фигуре было что-то зовущее, выражение огромного и стихийного порыва. Факел протягивался как будто навстречу беспокойным детям самых несчастных народов, приезжающим сюда с четырёх сторон света искать себе нового счастья, но на лице богини застыло таинственное каменное выражение, и по её холодному взору нельзя было решить, какая это свобода — европейская, американская или какая-нибудь иная, и зовёт ли она смирных и умеющих пахать фермеров, или международных плутократов, которые тоже съезжаются отовсюду на это огромное торжище, или ободранных итальянцев и евреев, которые дрожат за железной сеткой внизу. Но евреи и итальянцы не задавали себе такого вопроса. Они смотрели на величественную статую, и лица их становились светлее, и они чувствовали, что весь заскорузлый багаж старых предрассудков остался сзади и что в Америке они начнут новую жизнь, если Америка им позволит.
— Что будете делать в Нью-Йорке? — спрашивал старый портной галицийца.
— Не знаю! — гнусил галициец. — Может, крам открою. Я только мелким товаром гандлевать знаю, больше ничего.
— Да! — сказал портной с явным неодобрением. — Если бы вы там меньше гандлевали, может быть, гои не так бы наши перины по улицам разбрасывали…
Галициец посмотрел на него с недоумением.
— Не могу понять, как честный еврей! — протянул он медленно.
— Приедешь в Америку — поймёшь! — сказал портной. — Из нашего брата тоже там сок выжимают. Свои таки еврейчики. У них там по десяти домов накуплено, аристократами хотят быть, gentlemen. А наш брат издыхай себе над швейной машиной. Выжиматели пота!..
Он произнёс последнее слово по-английски и с глубокой ненавистью.
Но молодая жена наборщика не хотела знать этих мрачных предсказаний. Она внимательно смотрела на каменный факел Свободы, на верхушке которого играло восходящее солнце.
— Как красиво! — сказала она мужу, молча и задумчиво стоявшему рядом. — Свобода!..
В главном салоне первого класса происходил таможенный опрос. Фискальная бдительность сравняла наконец богатых и бедных, и в залу один за другим проходили оборванцы, которые в другое время никак не могли бы получить туда доступа. Каждый должен был объявить точное количество иностранных товаров, имеющихся в его мешке, "под присягой, чистосердечно, откровенно и без всякой утайки", как гласила формула.
На чистенькой верхней палубе толпилась чистая публика, разряженная, как на бал. Мужчины щеголяли вырезными сьютами и шёлковыми цилиндрами, а на женских головках развевались огромные перья, которые американская мода заимствовала, вероятно, у краснокожих. Все они теснились к борту, перекликаясь со знакомыми, которые вышли к ним навстречу с различных концов обширной столицы Нового Света. А на берегу, как вода, переливалась толпа, состоявшая из носильщиков, комиссионеров из гостиниц, матросой и просто бродяг, готовая ринуться на пассажиров, как только они выйдут на твёрдую почву, для того, чтобы добыть от них лишний гривенник.
[Восточная половина Нью-Йорка.]
[Равносильно русскому Пошехонью.]