И вот нет больше ни квартиры, ни дома, ни семьи. Еще месяц назад пришли бумаги о гибели двух сыновей, а невестка, пошедшая на войну добровольно вместе с мужем, пропала без вести. Что же дальше-то будет? А?..
Вспомнив сейчас то грозное время, бабушка снова почувствовала едкий запах гари, снова горячий воздух сдавил ей сердце, и она опять обмерла, как тогда, на развалинах.
- Чайку нам налей, Надея. Чайку, говорю, - повторил Ерофей Кузьмич и потрогал бабушку за руку, точно желая ее разбудить.
- Ах, чайку? Сейчас, - сказала бабушка и потянулась к самовару.
А дедушка, подмигнув жиличкам и внуку, засмеялся:
- Захмелела бабушка-то. От одной рюмки захмелела...
- И правда, с вами захмелеешь, - улыбнулась бабушка, как бы очнувшись от воспоминаний.
- Ну и вот, - продолжал Ерофей Кузьмич, - напьемся мы сейчас чаю, Петра, и пойдем на строительство. Поглядишь, что у нас тут делается.
- Да зачем же вы сейчас-то пойдете? - возразила бабушка. - Я хочу еще на внучка посмотреть. И пусть он сам тут оглядится. Вот с барышнями побеседует, отогреется. Я ему домик наш покажу...
- Что же он, домиков таких не видывал, что ли? - сказал дедушка. - Он для дела приехал, он и должен поглядеть на дело.
- Успеет еще, наглядится, - не сдавалась бабушка. - Ведь домик этот, Петенька, мы сами построили с дедушкой. Это первый новый домик был в поселке. Ведь все было свалено, разрушено. Мы с дедушкой тут в блиндаже под горой жили. Дедушка контуженый был...
- Ну, опять завела! - поморщился Ерофей Кузьмич.
А бабушке хотелось сейчас же, не откладывая, рассказать, как они тогда, в ту тяжелую осень, поздней ночью, ушли от развалин своего дома, как их приняли ночью же в райсовете, который переехал из разрушенного дома под дамбу, как их определили на работу.
Работа тогда в городе была особая, печальная. Надо было трупы убирать, хоронить. Надо было улицы расчищать от завалов. Ведь ни пройти, ни проехать было нельзя. Каждый день горели и падали дома. Надо было пожары тушить.
Потом бабушку взяли поварихой в подземный госпиталь, а дедушка там же определился санитаром.
А когда противник разбомбил этот госпиталь, бабушка уже в другом месте устроилась прачкой. Она стирала солдатское белье, а дедушка помогал ей, добывал воду.
Это сейчас ее легко добывать. Вот она, вода, против окон. Бери ведро и иди по воду.
А тогда надо было действовать ползком, под проливным огнем со всех сторон, и хитрить по-всячески, чтобы на глазах у противника подступиться к Волге. Налил в ушат воды, встал на четвереньки и потащил его на санках за собой. А пули то и дело попадают в ушат и, того гляди, попадут в тебя. И попадали - у дедушки плечо и рука перебиты пулями. Да что там говорить, хватили горюшка...
Бабушка вздохнула.
- Чего ты вздыхаешь? - сказал Ерофей Кузьмич. - Надо не вздыхать, а радоваться, что такое пережили и опять дальше живем. И еще как! Может, ты жалеешь, что мы не уехали тогда отсюда, из Сталинграда?
- Не жалею я об этом нисколечко, - сказала бабушка. - Я только удивляюсь, как мы выжили. Ведь сколько народу на наших глазах погибло! Ведь железо и то горит на огне и ломается. Камень и тот не выдерживает. А мы...
- Гордость в тебе непомерная, - улыбнулся дедушка. - Самолюбие в тебе очень крепкое. Тебя послушает кто со стороны, так может подумать, что это ты сама и Сталинград отстояла...
- Не сама, но со всеми тут была и действовала, - сказала бабушка. - И этого у меня никто не отнимет.
- Ну, это правильно, - согласился Ерофей Кузьмич. - Но только вздыхать не надо. Я этого больше всего не люблю, когда попусту, беспричинно вздыхают. К нам вон внук приехал, и ему интересно что-нибудь новенькое послушать...
- Напротив, я хотел, спросить, как вы жили, - сказал Петя. - Я ведь только по книгам знаю, какая была Сталинградская битва. В кино это видел. А вы тут, можно сказать, участвовали...
- Конечно, можно сказать, участвовали. Все делалось на наших глазах, оживилась бабушка. - А что делалось, это сейчас даже пересказать невозможно. И я сама удивляюсь. Я так, наверно, и помру удивленная. Ведь чуть не все сто дней мы тут ползком передвигались. Все ползком, ползком, на четвереньках, чтобы уберечь себя от какой-нибудь пули, или от осколка, или еще от чего. Из окопа в окоп, из трубы в трубу, из подвала в подвал, из блиндажа в блиндаж, все ползком. Так и переползли взад-вперед весь наш город. А потом уж вот сюда выползли, в этот поселок, к самой Волге. Уже бои кончились, а мы все в блиндаже жили. Жить-то было негде. Даже коробок от домов не осталось. Один битый, горелый кирпич. Дедушка лежит в блиндаже контуженый, а я около него хлопочу, как умею, вроде медицинской сестры милосердия.
- Ты уж слишком много на себя берешь, - заметил дедушка. И передразнил: - Вроде медицинской сестры! Вон куда хватила...
- Ну, или вроде санитарки, - поправилась бабушка. - Это мне все равно, вроде кого. Важно, что я за тобой неотступно ходила. А тут вдруг приезжает Иван Федорович Чалов, известный нам инженер. "Мы, говорит, сейчас срочно завод будем восстанавливать, тракторный, "Эстезе". А чего же там восстанавливать, когда от завода почти что ничего не осталось? Один памятник стоит у бывших заводских ворот, тоже во многих местах пробитый пулями. Но Иван Федорович Чалов говорит: "Разбиваем вокруг завода брезентовые палатки для рабочих, и я хотел бы, чтобы вы тоже приняли участие в восстановлении". Это говорил он, конечно, не мне, а Ерофею Кузьмичу, как бывшему каменщику. Но Ерофей Кузьмич лежал еле живой, одна кожа да кости. И я сама уже считала, что каменщик из него больше никогда не получится. Он не то что камень не мог бы поднять, но даже по малой надобности не мог выйти из блиндажа. А вокруг холод был ужасный. И питания, конечно, никакого не было, потому что до этого мы питались кое-как, все время от военных; а бои уже кончились, и военные, обыкновенно, проехали дальше, - на Берлин или куда их направили. Но тут нас вскорости разыскала женщина из райсовета, которая обходила все блиндажи, и сказала, что поставит нас сейчас же на питание, выдаст карточки и пришлет доктора. Все как она говорила, так и сделалось. И когда к нам пришел Иван Федорович Чалов, я уже могла угостить его чаем с сахаром, а он принес с собой водку и колбасу. А у меня еще были картошка и лук...
- Видишь, как она все сосчитала и помнит, у кого что было, - подмигнув внуку, засмеялся Ерофей Кузьмич. - Ох, и экономистка! Она из чижика пуд сала натопит.
- Ты меня не перебивай, - попросила бабушка. - Я по порядку все вспоминаю, раз человек просит рассказать, как мы тут жили. И вот сидим мы в блиндаже, пьем чай, и вдруг Иван Федорович Чалов говорит: "А я, между прочим, вашего Петю недавно на Урале видел". Я спрашиваю: "Какого Петю?" Потому что мы уж с дедушкой, после того как на наших глазах утонул тот пароход, не надеялись увидеть тебя в живых. А Иван Федорович говорит: "Как какого Петю? Обыкновенного, вашего внука Петю. Он с моим сынком Гришей в одном детском доме находился, а сейчас учится в школе". Тут я сразу записала твой точный адрес, где ты находишься, и отправила тебе письмо. Но почти год никакого ответа не было, хотя я писем пять еще написала. А дедушка Ерофей Кузьмич, прямо на удивление всем, начал поправляться. И вскорости поступил на работу - правда, не на тракторный, потому что далеко было туда ездить и помещений для жилья там еще не было, кроме палаток, а здесь же, в поселке, в стройконтору...
- Ее уж тут давно нету, этой стройконторы, - сказал Ерофей Кузьмич. И показал в окно: - Она вон где была. А теперь наши барышни, - он кивнул на жиличек-геодезисток, - свою контору там открыли. И буровые мастера тоже там помещаются. Здесь ведь все теперь по-другому будет, не так, как поначалу замышлялось. Гидростанция тут все по-новому произведет. Ведь плотина - она чуть в стороне отсюда начнется...
- Я знаю, - сказал Петя. - Я это видел на чертеже...
А бабушка обидчиво сказала:
- Если хочешь, Ерофей Кузьмич, сам рассказывай." Я помолчу. Я не обидчивая...
- Нет, уж лучше ты сама. У тебя хорошо получается, - похвалил дедушка и улыбнулся. - Может, ты впоследствии книгу обо всем этом составишь...
- Книгу я составлять не буду, - сказала бабушка, - а что помню, могу рассказать. Ведь этот блиндаж, Петенька, где мы жили, он тут совсем недалеко, его только под снегом сейчас видать. И вот один раз ночью, когда мы после боев еще жили в блиндаже, у Ерофея Кузьмича опять заболело плечо. Он, конечно, не может уснуть, ворочается и все что-то такое ворчит. Я проснулась, спрашиваю: "Что это ты опять ворчишь, Ерофей Кузьмич?" А он говорит: "Не ворчу, а думаю: как же это все странно получается? Я, например, каменщик, а живу в блиндаже. Неужели сам себе дом сложить не могу? Неужели вот так все буду ждать у моря погоды?" Я ему говорю: "Но ведь скоро нам, наверно, дадут квартиру". Он говорит: "Мало что дадут. Надо самим об себе подумать. Надо, напротив, даже другим пример показать". И вскорости утром, как раз вот также в воскресенье, он выходит из блиндажа и подает мне команду идти за ним. Я, конечно, иду, хотя еще не догадываюсь, куда и зачем. Прошли мы этак с километр расстояния, вдруг он останавливается и говорит: "Вот на этом месте мы поставим домик, и с нас начнется вся улица". А улица, я же говорю, вся лежала в развалинах, один битый, горелый кирпич. Но Ерофея Кузьмича переупрямить нельзя. Раз он забил себе в голову идею, значит, он уже не отступится. На другой же день он пошел в райсовет, написал заявление. И я смотрю, приходит к нам в блиндаж девушка-техник. "У райсовета, говорит, против вашего дома возражений нету, но мы только удивляемся в райсовете, что вы, такие в общем пожилые люди, беретесь за такое дело. Однако, говорит, райсовет, чем может, пойдет навстречу..."
- Длинно ты рассказываешь, Надея, - заметил Ерофей Кузьмич. - Очень длинно у тебя получается...
- Но ведь домик-то мы тоже не враз построили, - сказала бабушка. Выводили сначала фундамент. В блиндаже у нас висел фонарь "летучая мышь". Подарил его нам на прощание один сержант-сибиряк, Миша Падерин. И вот, как Ерофей Кузьмич придет с работы из стройконторы, отобедает, поспит часок, сейчас мы берем этот фонарь и идем на свое строительство - Полыхаевстрой. Это так шутейно назвали наш домик в райсовете. Повесим, бывало, фонарь на треногу и копаемся в кирпичах до полной ночи, выбираем целые кирпичи. Копаемся так неделю, вторую - вдруг однажды вечером видим: вокруг загораются такие же, как у нас, фонари. Это, оказывается, другие застройщики появились и тоже, как мы, работают. Матерьял тем более тут же, под руками, - обгорелые кирпичи и балки. И райсовет тоже начал строительство. "Ну, теперь, Надея, выходит, мы вступили в соревнование, говорит мой Ерофей Кузьмич. - Теперь зевать не надо. Интересно, кто скорее построит". А мы и так не зевали. Работали, как говорится, во всю душу.
- Да уж, работали, ничего не скажешь, серьезно, - поддержал дедушка, взглянув на внука. - Работали на полную совесть. Ляжешь после этой работы спать, и все еще тело у тебя ходуном ходит и перед глазами стоят кирпичи, раствор и кирпичи. Я тебя, Надея, - повернулся он к бабушке, - не хотел тогда хвалить за твою работу. Боялся хвалить. Думал, что ты загордишься от похвалы. А сейчас могу сказать: боевая ты женщина, хотя и считаешься старушка. Другим и молодым против тебя не устоять...
Бабушку смутила эта похвала. Она слегка зарумянилась и продолжала рассказывать, уже не глядя на дедушку, называя его по-прежнему официально, по имени-отчеству:
- Ерофей Кузьмич больше всего старался поскорее выложить передний угол дома, с которого улица начинается. И как только мы выложили этот угол, Ерофей Кузьмич сейчас же выстрогал дощечку, раскалил костыль и выжег на дощечке название улицы, какое раньше было, и номер дома - номер один. Дощечку эту он приколотил на угол, полюбовался и мне велел полюбоваться. "Вот, говорит, гляди, Надея! Теперь у нас есть точный адрес. Пиши внуку новое письмо..." Я, конечно, написала.
- Это правильно, - подтвердил дедушка, - она читала мне это письмо. Я только сердился тогда, что она много плачет. Все письмо закапала слезами. Все буквы расплылись, раскисли...
Это замечание бабушка пропустила мимо ушей. Она торопилась досказать, что начала:
- Так вот, строительство наше, этот самый Полыхаевстрой, подходило уже к самому окончанию, когда мы узнали, что недалеко от нас соседи наши, большей частью женщины, строят артелью дом не для себя, а для общественного дела, чтобы разместить в нем сирот, коих тогда собирали по всем блиндажам. Вот тут дедушка Ерофей Кузьмич и задумался. "Нехорошо, говорит, это у нас получается, Надея. Люди стараются для общества, а мы как вроде частники какие, только для себя. Не отдать ли нам и наш домик тоже под детский дом? А?" Я говорю: "Ну что ж, можем отдать. Мы пока и в блиндаже поживем, а дети пусть сюда въедут, тем более у нас свои дети были. Пусть этот дом будет в память наших погибших детей". И тут я, конечно, заплакала. А Ерофей Кузьмич вот этак смотрит на меня, как всегда, подозрительно и говорит: "Очень хитрые твои слезы, Надея. Нехорошие твои слезы. Ты от жадности плачешь. Неохота тебе свой дом отдавать детям, вот ты от этого и плачешь". Тут я ужасно как обиделась и сама пошла в райсовет - заявить, что мы дарим наш домик в пользу детей-сирот. А в райсовете на меня вот так замахали руками. "Что вы, что вы! - говорят. - Зачем нам ваш домик? Это временная мера, что мы тут детский дом для сирот из горелых кирпичей создаем, а вообще-то скоро будут выстроены настоящие дома. Уже отпущены средства". И правда, пока мы строили с дедушкой Ерофеем. Кузьмичом свой домик, тракторный завод уже начал новые тракторы выпускать. И другие наши заводы уже действовали опять на полную мощность, хотя после боев от них тоже только один битый кирпич оставался. Я ведь думала, что я так и умру, не увижу, как опять поднимется наш город Сталинград. А сейчас - пожалуйста, приезжают иностранцы и удивляются. "У нас, говорят, многие города, где прошла война, еще и восстанавливать не собирались. А у вас все идет как в сказке..."
- Ты уж хоть иностранцев не затрагивай, а то никогда не кончишь, улыбнулся Ерофей Кузьмич. - Ты про свой дом начала, а ударилась совершенно в сторону. Будто в газету пишешь. И иностранцев для чего-то приплела.
- Я могу совсем не рассказывать, - снова обиделась бабушка.
- Нет, ты рассказывай, раз начала, но не виляй из стороны в сторону, сказал Ерофей Кузьмич и нахмурился.
Бабушка рассказывала, как, сложив домик, они начали его отделывать, как им отпустили лес, как они сами пилили его, как добывали краску, гвозди, известку, шпингалеты и дверные ручки.
- Ну, это все пустяки, - опять перебил ее Ерофей Кузьмич. - Что мы тут, правда, сделали толково, так это подполье...