Размахнувшись, Васиф с силой швырнул плоский круглый голыш, тот подскочил несколько раз, прежде чем исчез в глубине. По воде побежали круги.
Стая диких лебедей поднялась с противоположного берега, ушла косяком вдаль.
- Много дичи бил я на севере. А на лебедя рука не поднималась.
- Хорошо птицам, - мечтательно заметила Пакиза. - Свободны, как ветер. Только и заботы - перелететь с места на место.
- Что ты! "Только и заботы"... А ты знаешь, как они верны в дружбе, как умеют любить! Самка никогда не оставит больного, оторвавшегося от стаи самца. И случается, самец не может пережить гибели подруги. Поднимается ввысь и камнем падает вниз, на землю. Убивает себя.
- Не может быть! - вырвалось у Пакизы. - Это только в сказках, наверно. Человеку свойственно придумывать то, чего не хватает в жизни. Красоту...
- Это не сказка. Сам видел однажды. Подстрелил у нас один парень лебедя, самку. Старик сибиряк был среди нас. Вырвал ружье, разбил приклад об камень. Мы потом места не находили себе, долго слышно было, как кричал самец в камышах. Настоящее это у них. Без игры... как иногда у людей случается.
Почему-то неловко обоим стало от этого разговора, Васиф как-то погрустнел. Чтоб отвлечь его, Пакиза стала говорить о благоустройстве озера, о том, что оно не уступит Гек-Гелю, если озеленить берега, построить гостиницы. Она увлеклась, строила здесь набережную, проводила дороги, оборудовала пляж. И вдруг рука ее, как пойманная птица, очутилась в руке Васифа.
- Что ты разглядываешь на моей руке?
- Родимое пятнышко. Говорят, счастливая примета... Еще в вагоне подумал: кто коснется, и сам будет счастлив. Я достоин этого? Ну... Хочешь отнять свою руку?
Он сказал это серьезно, Пакиза уловила спрятанный в полушутливом вопросе смысл и почему-то забеспокоилась, потянула руку. Вот уж только кончики пальцев остались в его ладони. Он снова повторил:
- Я достоин?! Больше всего я хочу, чтобы ты была счастлива.
И Пакиза затихла, ей стало как-то спокойно, она прильнула щекой к его горячему плечу. Почувствовала, как весь он подается навстречу ее прикосновению, как напряглись под рубашкой мышцы.
Оба замолчали, будто боясь вспугнуть то, что закипало, рвалось наружу и не находило слов.
Ей вспомнилась тогда их встреча в вагоне. Тот Васиф - напряженный и вспыльчивый, открытый и уязвимый. Тогда по наивной ассоциации, слушая его исповедь, она мысленно сравнивала его с любимым литературным героем Артуром Риваресом. Она дорисовывала облик Васифа, наделяя его романтическими чертами, тем, чем восхищалась в "Оводе", - загадочной печалью, благородством служения великой цели, самоотверженной готовностью пойти на любые испытания. Тогда притворяясь уснувшей, она внутренне трепетала от желания сделать для него что-то, пожертвовать чем-то из своего удобного, привычного быта... Только бы вернуть ему утраченное счастье.
Сейчас ей это казалось наивным. Ничего не надо было придумывать в этом человеке.
Он сидел рядом, полуседой, лицо изборождено морщинами. "Старый" - как сказала однажды сестра. Правда, нет в нем юношеской хрупкости Овода. Даже в те минуты, когда он сдерживает нежность, Пакиза чувствует в нем суровую силу несломленного, упрямого характера.
Он, пожалуй, ближе к старику Сантьяго из повести Хемингуэя. Жизнь того была сплошным единоборством с морем, с нищетой, с собственной слабостью. Удивительный писатель - читаешь о схватке старого человека с рыбой, и вдруг открывается тебе нечто высшее, и ты думаешь уже не о рыбе, а о чистых и могучих ключах душевной силы, о человеческом достоинстве и бесстрашии перед лицом смерти.
Васиф все молчал, и ей стало немного стыдно за оставшуюся с детства страсть расцвечивать жизнь красками с литературной палитры. Как маленькая. А к чему? Вот он сидит рядом, очень земной, с проступившей на подбородке щетинкой, с нефтью, въевшейся под ногти, очень родной, очень ее человек. И чем ближе он ей, тем дальше все герои из мира, выдуманного писателями.
Благородство... Если бы учредили такую государственную медаль "За благородство", будь ее воля, она бы наградила Васифа первым. Но как определить достойных этой награды? Каждому дорог любимый. В нем, в любимом, концентрируется все лучшее, высокое, неповторимо прекрасное. Вот было бы заботы Комитету по делам премий "За благородство".
- Ты чему смеешься? - спросил Васиф.
Она лишь сильней прижалась щекой к его плечу.
Вечерело. По звонко-голубому небу, как заблудившиеся ягнята, бродили пушистые облака. Сталкивались, вытягивались, принимая самые причудливые формы.
- Смотри, - прошептала Пакиза, - это похоже на бегемота... А сейчас будто джейран в прыжке.
- Правда. Ты смотри! Я никогда раньше не замечал. - Он благодарно погладил ее руку. - Действительно джейран! Как тот, что первым встретил меня в степи.
- А знаешь, Васиф, есть у этих животных своя тайна. Какую-то красоту несут они человеку. Увидишь, затоскуешь, и хочется сделать что-то хорошее. Трудно передать словами.
На еще светлом небе проступила луна, блеклая, плоская, будто насквозь, светится.
- Луна... Сколько стихов написано в ее честь поэтами. Удивительно, почему-то к ней тянется и счастливый и несчастливый в любви. Сколько людей пытались разгадать - чем она так волнует влюбленных? Разве только тем, что украшает ночь, как солнце день? И здесь, смотри, она какая-то особая... А в городе... В городе не всегда и заметишь -за домами. Увидишь вдруг, будто кто-то взял и подвесил над крышами фонарь.
- Я вспомнила анекдот, - улыбнулась Пакиза. - Шел по улице пьяный. Вскинул голову, а луна желтая, неправдоподобно большая. Тогда он спросил у прохожего, который едва передвигал ноги, цепляясь за стены: "Скажите, это солнце или луна?" Тот не задумываясь ответил: "Не могу сказать, я не здешний".
Васиф так расхохотался, что из ближайших камышей выпорхнула встревоженная птица. Пакиза еще не видела его таким веселым.
"А-ах! А-ах! Ах!" - донеслось со стороны скал. Переглянулись удивленно.
- Эхо!
- Или голоса птиц, - предположил Васиф. - Говорят, есть птицы, которые хохочут. Например, чайка... И смеются и стонут. А здесь не знаю. Здесь моря нет. Эхо... Это ты своим анекдотом рассмешила даже камни.
Невидимая пичуга вывела тонкую, переливчатую трель.
- Стой! - остановил Васиф поднявшуюся Пакизу. - Послушай.
- А ты любишь петь, Васиф?
- Очень.
- У тебя голос...
- Был. Удалили мне голос после контузии на фронте.
Пакиза изумленно вскинула брови:
- Как удалили?
И снова рассмеялся Васиф от души, как давно уже не смеялся. Пакиза погрозила ему пальцем.
- Я ведь почти поверила. Это только ты умеешь говорить самые невероятные вещи серьезно.
- Сейчас это кажется невероятным. Попробуй, скажи кому-нибудь, что Васиф Гасанзаде любит петь. Кто поверит? А ведь пел. На фронте пел. Знаешь, как нужна была песня там... Война ожесточала... Часто и сам не знаешь, доживешь ли до утра или уже подстерегает тебя загнанная в ствол пуля. В сердце боль и ненависть. И вдруг где-то в окопе или в землянке запоет солдат, чтоб тоску разогнать. Сердца отходят, теплеют люди. Смотришь, подтягивают, кто как может. И мне помогали песни. В концлагере иногда от голода, от усталости, чувствуешь, уходят силы, - конец. Вспомнишь песню, самую веселую, самую боевую, под которую на первомайских демонстрациях шагал. И песня по капле отдает тебе волю к жизни, веру в то, что еще можешь бороться. Можешь! Я их собирал, эти песни, как драгоценные зерна. Записывал и берег песни, что родились на войне, И те, которым научили меня партизаны. Когда-нибудь я куплю магнитофон и запишу все, которые помню, люблю. Которым, как верным друзьям, благодарен.
Он вдруг запел негромко, низким, чуть хрипловатым голосом: "Смотрю на твою половину сада, и сердце мое завидует лучу луны, что касается твоего лица..."
Так же внезапно, как начал, оборвал Васиф песню, обнял Пакизу, склонился к губам. Она испугалась, уперлась руками в грудь, крепко сжала губы. Васиф тотчас отпустил ее, заговорил с подчеркнутой строгостью лектора:
- Имейте в виду, уважаемый кандидат наук, под этим озером и вокруг него богатейшие залежи нефти. Антиклинальная полоса, проходящая через Кюровдаг, поворачивает у озера Аджикабул к северу и тянется к Мишовдагу.
Васиф говорил с нарочитой сухостью, как скучающий экскурсовод. Но за голосом, словами угадывалось волнение - он то и дело облизывал сухие, дергающиеся губы.
Пакиза слушала, лукаво улыбаясь, потом хлестнула его по спине камышинкой и побежала к дороге. Васиф догнал ее, схватил за руку.