- Не удивляйся. Мне очень хочется, чтоб она была с нами в этот день. Хорошо?
Что он мог ответить ей... И сам часто с сожалением думал о том, как одинока Сима, как нелегко ей, молодой, красивой, коротать вечера взаперти. Теперь-то уж Васиф знал, что под грубоватыми ее повадками прячется добрейшее, чуткое сердце. А вечная готовность огрызнуться, дать отпор неуклюжим заигрываниям ухажеров... Среди мужчин работает, тут не до тонкостей обхождения. Сколько раз ему самому хотелось подойти к ее комнатке, стукнуть в окно. Боялся. Боялся ее укоризненных глаз. Боялся вызвать к жизни дремлющую тоску по нежности. С ней не просто, с Симой. Умница Пакиза. Только человек с очень чистой совестью может так открыто идти навстречу своим сомнениям... А ведь Пакиза сомневалась, ревновала. Правда, он не давал ей повода. Но... Как уж они там объяснились в больнице, он не знает. Милая, милая Пакиза. Чем отдарить твою ласковость и твое мужество? Пусть не обманешься ты ни в чем, пусть никогда не предаст тебя твоя доброта. Видно, в награду за все тебя послала мне не очень добрая судьба. Ты не ошиблась в Симе, родная, будь спокойна.
Так думала и сама Пакиза. После встречи в больнице они провели вместе весь вечер. Пакизу тогда поразило признание Симы.
- Я рада, что вы оказались такой... Красивая, ученая. А я - брошенная жена, простая замерщица. Васиф очень похож на моего старшего брата. Он погиб на фронте. Но не хочу лгать, что только это сходство тянуло меня к Васифу... Хотела, чтобы меня заметил. А он... Даже грубить ему стала. Думала, пусть отругает, пусть обидит побольней... А однажды нечаянно увидела, как он провожал вас до остановки. И все поняла. Прошло. Будьте спокойны. А на брата он правда очень похож...
Но даже и тогда не очень-то была спокойна Пакиза. Брат... Сегодня похож на брата, завтра она поцелует его как брата. Кто знает, что у нее на душе. Но чем чаще встречалась Пакиза с Симой, тем больше верила, тем теплее им становилось вдвоем. Никому Сима не показывала своего малыша, упрямо отмахивалась от навязчивых забот соседей. Только Пакизу пустила в свой маленький неустроенный мир. И как-то само собой получилось - их все чаще видели втроем. Васиф с удивлением наблюдал, как оттаивает Сима рядом с Пакизой.
- Как по-твоему, - спросила однажды Пакиза Васифа, - может человек любить сразу двоих?
- Ну и придумщица ты.
- Почему придумщица? Люблю же я двоих - тебя и Симу.
- Это совсем другое.
- А ты? Ты кого-нибудь кроме меня...
- Ты же знаешь, Пакиза... Что тебе в голову пришло?
- А Симу? Разве не дорога тебе эта женщина?
- Сима прекрасный человек, согласен. Но...
- Ох, уж это мне "но"... Почему ты так осторожно обходишь слово "любовь"? Разве в отношениях мужчины и женщины не может быть иной любви, кроме, ну...
- Ну, договаривай. Ты хочешь найти название моему чувству к Симе? Я был бы счастлив иметь такую сестренку. Не хочу думать, что ты можешь ревновать меня к Симе. Хотя, честно тебе признаться, не очень-то я верю в "только дружбу" между мужчиной и женщиной, если они оба молоды, здоровы... Где-то в сердце одного из таких друзей всегда есть глубокий, недоступный чужому глазу тайник, где трудно лукавить с самим собой.
- И у тебя?
- И у меня.
- И совсем-совсем нельзя заглянуть туда? Кто там у тебя...
- Ты, Пакиза. Ты так переполнила все мои тайники, что мне иногда кажется - задохнусь.
- Не сердись, я пошутила.
Пакиза успокаивалась, виновато вздыхала и все-таки неизменно у самого окошечка билетной кассы напоминала Васифу:
- Ты не забыл? Три билета.
20
Случилось такое, что Балахан, обычно не обращавший внимания на злые упреки жены, надолго потерял покой. С выпученными, налитыми кровью глазами, трясущимся подбородком он двинулся на Назилю, одержимый желанием ударить, уничтожить это холеное, обтянутое шелком тело.
А все началось с ерунды, с ремонта. Когда мастера стали перестилать паркет, возникла необходимость передвинуть массивный книжный шкаф. Но как ни старались, не удалось сдвинуть с места полированную глыбу, туго заставленную академическими изданиями классиков. Пришлось стаскивать книги с полок. И вдруг к ногам Назили скользнула тонкая серенькая папка, аккуратно перевязанная шпагатом.
Назиля стряхнула пыль, повертела в руках папку и, удалившись в спальню, нетерпеливо рванула тесемки.
Любовные письма, не иначе...
Но вот одна страница, другая, третья...
Объятая ужасом, отвращением, гадливостью, она не в силах была оторваться от листков, исписанных таким знакомым почерком. Жгут руки, пахнут горем и смертью эти копии клеветнических писем, старательно припрятанные Балаханом.
"... довожу до Вашего сведения, что Мирзоев в присутствии свидетелей критиковал..."
Где он, этот молодой аспирант с копной жестких курчавых волос? До сих пор не снимает мать черного и в дни религиозного траура бродит средь чужих могил, как гонимая ветром, сухая, обугленная ветка.
"...анекдот, рассказанный старшим преподавателем кафедры, содержал насмешливую критику..."
О ком это? Нет, она не знает в лицо этого К. Ализаде. Но, судя по фамилии, это сослуживцы и товарищи. Он потом вспоминал их исчезновение с легким вздохом, разводя руками, закатывая глаза.
Каждая бумажка как приговор.
Кто лучше Назили знает Балахана, знает насквозь недюжинную изворотливость, талантливое умение сыграть на слабости начальника, войти в доверие любой ценой, даже ценой подлости. "Твое счастье, что многие верят тебе, не зная, что даже дыхание твое лживо..." - часто говорила Назиля.
Но такое!.. Господи, если бы она знала это тогда...
Лежа поперек вплотную сдвинутых кроватей, Назиля плакала, раздавленная страшным открытием. Плакала от стыда и отвращения.
Если бы она знала это тогда...
Разве он любил ее когда-нибудь, разве он пошевелил пальцем, чтоб завоевать красавицу Назилю, по которой сохли робкие сверстники. Это она была влюблена как кошка. Это она с мольбой заглядывала ему в глаза при встрече. А он вспомнил о ней только тогда, когда была объявлена мобилизация. Да, да, в день объявления войны. Он пришел в их дом с каким-то общим знакомым. "Это тебе", - сказала тогда мать и сунула ей в руки охапку роз. Дура, дура... Ах, какая дура. А потом она плакала, топала ногами на мать, грозила отравиться, если жених ее уйдет на фронт. И отец устроил ему бронь - он ведь был военкомом города.
Невеселая это была свадьба. Пышная, богатая, но невеселая. Многие подруги не приняли приглашения. А она все равно была счастлива. Как она была счастлива! Однажды он порезал руку стеклом - она, как маленькому, целовала чуть заметную царапинку: "Пусть боль твоя станет моей".
Уже через два месяца после свадьбы, обезумев от ревности, она выследила его с певичкой из филармонии. Дома собрала его чемодан, выставила за дверь. Собрались все родственники. Мать чуть ли не на коленях просила не позорить семью. Каким он тогда был виноватым. В ночь примирения все носил ее на руках...
А потом была практикантка из Куйбышева, розовощекая блондинка. Он возил ее на Гек-Гель, уверяя Назилю, что едет в командировку. Однажды ему плюнул в лицо брат испуганной, как мышь, девочки-официантки.
Уже тогда она поняла, что они никогда не будут счастливы.
Назиля спрятала в подушку заплаканное лицо.
- Ханум! Ай, хозяйка! Книги складывать на место? - позвали из кабинета паркетчики.
- Не надо. Идите отдыхайте.
Когда хлопнула дверь, она, как пьяная, побрела по комнатам. "Довожу до Вашего сведения...", "Считаю нужным сообщить..."
Назиля застонала, встретившись с подретушированными глазами на портрете - высокий лоб, умные, улыбчивые глаза, они никогда не бегают, не прячутся, даже когда лгут.
Она перебирала страницы. Вот он, донос на Васифа...