— Ты принимаешь те таблетки, что тебе назначили? — интересуется он, притягивая меня за талию. Обхватывает обеими руками, и тянет, насаживает на себя, моё изгибающееся тело.
— Да, — выдыхаю я.
Мне хватило того раза, и я решила не рисковать.
— Хорошо, Юля, хорошо, — стонет он, и закидывает мои ноги вверх, скрещивает, и его члену становиться теснее, а я всхлипываю от новой порции болезненно-сладких ощущений, и чувствую, что на горизонте забрезжил второй оргазм. Сжимаю руками мягкую шкуру, и мечусь, повторяя его имя.
— Ну, скажи, что вчера говорила, — кладёт мои ноги на свои расписанные, мощные плечи, и целует голени, перемежая с укусами.
— Что? — выныриваю я, пытаюсь понять, чего он хочет. От его горячих губ, и этих нежных касаний, бегут мурашки, и становиться нестерпимо жарко, обжигающе.
— Как ты хочешь, чтобы я тебя трахнул, — поясняет он, и склоняется ниже, оставляя мои ноги на плечах, и проникая глубже. Я всхлипываю от очередного толчка, казалось доставшего до рёбер, и чуть ли не кончаю, и он притормаживает.
— Нет! Нет! Не останавливайся, — чуть ли не плачу, теряя ощущение полёта.
— Тогда говори, — и снова толкается, выгибая моё тело в очередной судороге. Склоняется к груди, и кусает соски, потом втягивает в горячий рот, и сосёт, и снова кусает.
— А-а-а! Кир! — задыхаюсь я.
— Говори, зеленоглазая, — хрипит он, снова притормаживая.
— Хочу! Хочу, чтобы ты вставил свой член в меня! — вспоминаю те пошлости, что несла вчера. И этим заслуживаю новые толчки, от которых плавиться мозг, да и тело моё, тоже тает.
— Ещё! — требует он.
— Трахай меня, жёстко, грубо, без жалости, прямо как сейчас. Только ты! Только так! — бормочу я, забываясь, улетая, взмывая в небо, в космос.
Нет, такого не бывает!
Просто не возможно.
Невероятно!
Потому что утро, а вокруг сияют звезды, словно алмазы, сверкают. И я тоже звезда. Я сверкаю всеми гранями, под этим порочным мужчиной. От его грубости воспаряю, и растворяюсь в гармонии с миром.
* * *
— Кир, а ты, правда, в ОМОНе служил? — спрашиваю я, скользя пальцами по рисунку татуировок на его коже. Лежим всё на той же шкуре. Я покоюсь на его груди.
Через огромные окна, в гостиную льётся солнечный свет, и видны зелёные лужайки и ровно подстриженные кусты. Обстановка, как и весь дом, роскошна и богата. Высокий потолок. С него свисает большая графичная люстра. Одна стена полностью до самого потока в длинных полках, на которых расставлена всякая всячина, словно лавка торгующая, всевозможными безделушками. Рядом с нами большой низкий угловой диван, и столик. Торшер, такой же графичный, как и люстра. У другой стены, широкая плазма, и ещё какая-то техника. Все сдержанно светло-бежевое, шоколадное, стильно и элегантно.
— Навела справки, — усмехается Кир.
Его пальцы тоже скользят по моей спине, поднимаются выше, зарываются в волосы, потом снова спускаются. Я словно кошка, млею от такой ласки, и как кошка готова мурлыкать от удовольствия.
— Служил, — наконец отвечает он.
— И на войне был? — я упираюсь подбородком в его грудь, заглядывая в расслабленное лицо.
— Был, — он прикрывает глаза. Его рука замирает у меня на талии.
— А почему ты… ну? — как бы потактичнее спросить, почему он бандитом стал.
— Почему, что? — не облегчает он мне задачу.
— Почему ты бандитом стал? — выпалила я, и зажмурилась, ожидая, что сейчас меня поставят на место.
— Тебе зачем? — вздохнул он. — В душу ко мне залезть решила? Понять? Пожалеть?
— Кир! — я отстранилась, но он тут же привлёк меня к себе обратно. — Мне просто интересно, не хочешь, не говори.
— Были на то причины, жизнь так сложилась — наконец отвечает он, — я сделал свой выбор, ни о чем не жалею, и тебе не советую.
Да я уже поняла!
— А когда мы с тобой в первый раз встретились, там, в автобусе, ты из тюрьмы вышел?
— Да, — он снова зарылся пальцами в мои волосы, чуть стянул у головы, приподнял мою голову. — Ну, чё молчишь? Спрашивай?
— Что спрашивать? — я пытливо заглянула в его холодные глаза. Он прищурился, тоже разглядывая меня.
— За что я сидел, спрашивай.
— А ты ответишь? — усмехнулась я и, дёрнув головой, освобождаясь от его хвата, опять уткнулась носом в его грудь.
Вот бы так всю жизнь пролежать. Жаль, что есть хочется.
— А ты попробуй, ты же упрямая, настырная…
— Кто бы говорил, — перебиваю его, — ледокол Ямал!
Он улыбается, и его лицо совершенно преображается. Он и так симпатичный мужчина. А сейчас и вовсе. Уходит эта вечно суровая маска. Разглаживаются хмурые складки. Словно трещина бежит по камню.
— Тебе идёт улыбка, — заглядываю в его лицо.
— А тебе идёт, когда твой рот занят, — ухмыляется он, и обводит мои губы пальцами. Я провожу по ним кончиком языка, затаиваю дыхание.
— Ты зря это делаешь, — говорит Кир.
— Что? — выдыхаю я.
— Зря, думаешь, обо мне положительно, допускаешь какие либо чувства ко мне. Я не купаюсь в крови младенцев, и не насилую женщин, но я не тот, кем сейчас тебе кажусь. Я не милый, трогательный мальчик, скрытый за суровой маской. Я чудовище, и сволочь, и сидел за убийство. Так что взбодрись, красивая, и займись делом, — он давит на мои плечи, спуская вниз.
Так сурово и жёстко возвратил на землю.
— Мне домой надо, завтра на работу, — выворачиваюсь из его рук.