Мальчуган с пустым выражением уставился в пустоту окна.
Басни дочерей памяти. Но ведь чем-то и непохоже на басни памяти. Тогда - фраза, сказанная в сердцах, шум Блейковых крыл избытка. Слышу, как рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень, и время охвачено сине-багровым пламенем конца. Что же нам остается?
- Я позабыл место, сэр. В 279 году до нашей эры.
- Аскулум, - бросил Стивен, заглянув в книгу с рубцами кровопролитий.
- Да, сэр. И он сказал: еще одна такая победа - и мы погибли.
Вот эту фразу мир и запомнил. Утеха для скудоумных. Над усеянной телами равниной, опершись на копье, генерал обращается с холма к офицерам. Любой генерал к любым офицерам. А те внимают.
- Теперь ты, Армстронг, - сказал Стивен. - А каков был конец Пирра?
- Конец Пирра, сэр?
- Я знаю, сэр. Спросите меня, сэр, - вызвался Комин.
- Нет, ты обожди. Армстронг. Ты что-нибудь знаешь о Пирре?
В ранце у Армстронга уютно притаился кулек с вялеными фигами. Время от времени он разминал их в ладонях и отправлял потихоньку в рот. Крошки, приставшие к кожице на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание. Зажиточная семья, гордятся, что старший сын во флоте. Викс-роуд, Долки.
- О Пирре, сэр? Пирр - это пирс.
Все засмеялись. Визгливый, злорадный смех без веселья. Армстронг обвел взглядом класс, дурашливая ухмылка на профиле. Сейчас совсем разойдутся, знают, что мне их не приструнить, а плату их папаши внесли.
- Тогда объясни, - сказал Стивен, касаясь плеча мальчугана книжкой, что это такое, пирс.
- Ну, пирс, сэр, - тянул Армстронг. - Такая штука над морем. Вроде как мост. В Кингстауне пирс, сэр.
Кое-кто засмеялся снова, без веселья, но со значением. Двое на задней парте начали перешептываться. Да. Они знали: никогда не изведав, никогда не были невинны. Все. Он с завистью оглядел их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Похожи на этих: дыхание тоже подслащенное от чая с вареньем, браслеты звякают во время возни.
- Кингстаунский пирс, - повторил Стивен. - Да, несбывшийся мост.
Их взгляды смутились от его слов.
- Как это, сэр? - спросил Комин. - Мост, он же через реку.
Хейнсу в его цитатник. Не для этих ушей. Вечером, среди пьянки и пустословия, пронзить, словно пирс воду, ровную гладь его ума. А что в том? Шут при господском дворе, благоволимый и презираемый, добился от господина милостивой похвалы. Почему все они выбрали эту роль? Не только ведь ради ласки и поощрения. Для них тоже история - это сказка, давно навязшая в ушах, а своя страна - закладная лавка.
Разве Пирр не пал в Аргосе от руки старой ведьмы, а Юлия Цезаря не закололи кинжалом? Их уже не изгнать из памяти. Время поставило на них свою мету и заключило, сковав, в пространстве, что занимали уничтоженные ими бесчисленные возможности. Но были ль они возможны, если их так и не было? Или то лишь было возможным, что состоялось? Тките, ветра ткачи.
- Сэр, а расскажите нам что-нибудь.
- Ага, сэр, про привидения.
- Где мы остановились тут? - спросил Стивен, открывая другую книгу.
- "Оставь рыданья", - сказал Комин.
- Ну, давай, Толбот.
- А историю, сэр?
- Потом, - сказал Стивен. - Давай, Толбот.
Смуглый мальчуган раскрыл книгу и ловко приладил ее за укрытием своего ранца. Он начал читать стихотворение, запинаясь и часто подглядывая в текст:
Оставь рыданья, о пастух, оставь рыданья,
Ликид не умирал, напрасна скорбь твоя,
Хотя над ним волны сомкнулись очертанья...
Тогда это должно быть движением, актуализация возможного как такового. Фраза Аристотеля сложилась из бормотанья ученика и поплыла вдаль, в ученую тишину библиотеки Святой Женевьевы, где он читал, огражден от греховного Парижа, вечер за вечером. Рядом хрупкий сиамец штудировал учебник стратегии. Вокруг меня насыщенные и насыщающиеся мозги - пришпиленные под лампочками, слабо подрагивающие щупиками, - а во тьме моего ума грузное подземное чудище, неповоротливое, боящееся света, шевелит драконовой чешуей. Мысль - это мысль о мысли. Безмятежная ясность. Душа - это, неким образом, все сущее: душа - форма форм. Безмятежность нежданная, необъятная, лучащаяся: форма форм.
Толбот твердил:
И дивной властию того, кто шел по водам,
И дивной властию...
- Можешь перевернуть, - сказал Стивен безразлично. - Я ничего не вижу.
- Чего, сэр? - спросил простодушно Толбот, подаваясь вперед.
Его рука перевернула страницу. Он снова выпрямился и продолжал, как будто припомнив. О том, кто шел по водам. И здесь лежит его тень, на этих малодушных сердцах, и на сердце безбожника, на его устах, на моих. Она и на снедаемых любопытством лицах тех, что предложили ему динарий. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Долгий взгляд темных глаз, загадочные слова, что без конца будут ткаться на кроснах церкви. Да.
Отгадай загадку, будешь молодец:
Зернышки посеять мне велел отец.
Толбот закрыл книжку и сунул ее в ранец.
- Все уже? - спросил Стивен.
- Да, сэр. В десять хоккей, сэр.
- Короткий день, сэр. Четверг.
- А кто отгадает загадку? - спросил Стивен.
Они распихивали учебники, падали карандаши, шуршали страницы. Сгрудившись вместе, защелкивали и затягивали ранцы, разом весело тараторя:
- Загадку, сэр? Давайте я, сэр.
- Я, дайте я, сэр.