Плейлист: Vance Joy — Snaggletooth
В папином офисе беспорядок. Я практически уверен — это потому, что дома у этого мужчины нет ни единого галстука или ручки, валяющихся где-то в неположенном месте. Мама требует, чтобы дом был таким же опрятным и минималистичным, как и тот, в котором она жила до встречи с папой и переезда в Штаты.
— Райдер! — папа встаёт и протягивает руки. Я ставлю еду и позволяю ему обнять меня, обнимая его в ответ. Папа американец, но перенял много шведской родительской философии от мамы, которая по натуре заботлива. Он брал долгий декретный отпуск после рождения каждого из нас, при любой возможности вставал на четвереньки и играл с нами. Наша семья открыто выражает чувства, и мужественность не подразумевает грубых хлопков по спине или избегания поцелуев. Словно подчёркивая это, папа целует меня в волосы, затем сжимает моё плечо. Он одного роста со мной, так что мы на одном уровне, когда он говорит. От этого просто читать по его губам, но я также надел слуховой аппарат, надеясь, что он справится с шумом больницы.
Обходя стол, папа окидывает меня взглядом.
— Хорошо выглядишь, если не считать бороды бигфута.
Я закатываю глаза. У папы никогда не было бороды. Его бесит, как это ощущается, и в армии он привык каждый день бриться до гладкости.
— Ты справляешься? — спрашивает он. Усевшись, он подтягивает к себе пакетик с сэндвичем и открывает.
Я достаю телефон и печатаю. «Практически да. Учеба не слишком напрягает. Я занимаюсь спортом, нормально сплю. Всё по-старому».
Он опускает очки с макушки, чтобы прочитать сообщение. Я наблюдаю за его глазами, пока они скользят туда-сюда, затем поднимаются к моим.
— По-старому, говоришь? — вскинув брови, он откусывает от сэндвича, жуёт, затем проглатывает. — Всё настолько по-старому, что ты пришёл повидаться с папой, хотя увидишь его на следующей неделе на День Благодарения?
Я пожимаю плечами, подтягивая к себе свой сэндвич и разворачивая бумагу. Моя рука замирает над телефоном, колеблясь. Наконец, я решаюсь.
«Как ты понял, что любишь маму?»
Папа поднимает телефон, затем кладёт обратно. Смотрит мне в глаза. Его радужки того же ярко-зелёного оттенка, который он передал Акселю, затем мне и Зигги.
— Почему ты спрашиваешь?
Я пожимаю плечами, затем печатаю: «Задание для пары по истории и философии человеческих цивилизаций».
У глаз папы собираются морщинки, его губы подёргиваются.
— Вот как? — когда я не отвечаю, папа откидывается на спинку кресла и изучает меня взглядом. — Ну, забавно, но поначалу мы с твоей мамой не слишком ладили. Мы по сути на дух не переносили друг друга.
Моё сердце ухает в пятки. Бумажный пакетик, который я сжимаю, комкается в моей ладони.
Папа как будто не замечает.
— Я был в увольнительной, отправился с друзьями в северную часть Швеции — уверен, ты помнишь, мы посещали те места, когда ты был маленьким — где меньше населения, чем на юге. Там нет крупных городов. Местность сельская, просторная. Там хорошо кататься на лыжах и оказываться занесёнными в снежном плену, если ты понимаешь, о чём я.
Я приподнимаю голову и награждаю его взглядом, который говорит «не травмируй меня».
Он смеётся.
— Я опущу детали 18+, обещаю. Так вот, после долгого дня катания на лыжах мы остановились в этой крохотной горной забегаловке, чтобы погреться и обожраться до состояния комы. И там была твоя мама. Как тебе известно, её семья владела тем местом, и к тому моменту она практически заправляла всем сама.
У него в глазах появляется то выражение, пока он слегка крутится в кресле и поднимает очки обратно на макушку.
— Она разговаривала цивилизованно, но смотрела на меня так, будто я приблудный пёс, которого её кто-то заставил приютить и накормить. Это меня раздражало. Она была не первой высокомерной европейкой с дерьмовым мнением об американских солдатах. Так что я донимал её в ответ. Я достаточно понимал шведскую культуру, чтобы знать кучу способов оскорбить её. Я нарочно совершал все конфузы, которые только приходили мне в голову. Был слишком напористым, хвастался, недостаточно благодарил, вёл слишком много светских бесед. Говорил «приветики» каждый раз, когда видел её. Я сводил её с ума.
У меня вырывается беззвучный смешок.
— Но потом нас занесло снегом, — папа усмехается. — Никуда не отправишься. Я застрял там на четыре дня и в первые два был уверен, что она отравит мой утренний кофе. Я также не был уверен, что не хочу плюнуть в её кофе. Я продолжал пытки, опаздывал на каждый приём пищи, просил всякие добавки к кофе и чаю, коверкал шведский. Я везде оставлял после себя бардак, слишком много улыбался.
То, что я слышу в его смехе, кажется глубинным и окрашенным ностальгией.
— Но в какой-то момент третьей ночи мы засиделись допоздна. Слегка напились, и она пригласила… не бросила вызов, конечно, это слишком агрессивно для шведки… она вежливо пригласила меня на партию в шахматы.
Он отпивает чай со льдом, затем складывает руки на животе.
— Она надрала мне задницу и бахвалилась победой. Теперь уже она допустила промах. Она не только допустила, чтобы её гость проиграл в игре, но и уничтожила его, злорадствовала ему в лицо, что идёт вразрез со всеми принципами гостеприимства и скромности в её стране. Она смутилась, но вместо того чтобы забыть, я продолжал говорить с ней об её победе, поддразнивал её этим.
— Она становилась всё злее и злее, а я становился всё милее. Чем сильнее она сердилась, тем сильнее я успокаивался, и в следующее мгновение она уже сшибла шахматную доску со стола, забралась на него и целовала меня до умопомрачения.
У меня отвисает челюсть. Это не та милая история о первой встрече, которую я слышал на семейных сборищах. С другой стороны, такая история шокировала бы большую часть нашей семьи, а моя шведская бабушка упала бы замертво.
Я краснею. Я прижимаю ладонь к щеке, чтобы остудиться, и папа хохочет.
— Твоя мама, — он вздыхает. — Тогда я и понял: я люблю её. Ну то есть, в тот момент я не знал, что знал, если ты понимаешь, о чём я. Я всё ещё был слишком погружён в раздражение из-за неё. Но оглядываясь назад… — его плечо приподнимается, и он снова делает глоток чая со льдом. — Тогда всё и случилось.
«Почему? — пишу я ему. — Какой тут вообще смысл? Как ты оглядываешься назад и понимаешь?»
Поставив свой напиток, папа кладёт руки на стол.
— Ненависть, вражда, соперничество — всё это страстные реакции. Моя личная теория сводится к тому, что всё это — неполное выражение одной ключевой человеческой эмоции: любви. Это как притча о людях, которые потрогали разные части слона и приняли его за что-то другое. Любовь — это многогранное чувство. Оно какое угодно, только не одномерное. Иногда, когда кто-то влюблён, некоторые эмоции и манеры поведения проявляются наперёд остальных.
Я беру телефон и печатаю: «Эта логика ужасает».
Он подаётся вперёд.
— Но это логично. Подумай. Мы не тратим время на людей, которые нам безразличны. Мы провоцируем, разыгрываем, дразним тех, кто задевает нас за живое, вызывает в нас чувства, распаляет нашу страсть.
— Поэтому, когда дело касается твоей матери, я могу обернуться назад и увидеть, что я делал всё возможное, чтобы спровоцировать её не потому, что мне нравилось её дразнить…
Я выгибаю бровь и заставляю его усмехнуться.
— Ладно, мне немножко нравится её дразнить. Но тогда это было потому, что я чувствовал к Элин страсть. И нет, поначалу не было ясно, что дело в этом (если мы бодаемся с кем-то, это не значит, что мы влюблены в этого человека), но когда я вернулся через несколько месяцев, и она по-прежнему была там, я смог посмотреть на ситуацию со стороны. Все эти неразрешённые и запутанные чувства раздражения и напряжения уже не были частичными и неполными. Привязанность, желание защитить, порыв отбросить мои защиты и смягчиться — всё это завершило картину, и я смог увидеть правду: она мне понравилась.
— Пребывание в её обществе заставляло меня взбодриться и сесть прямо. Само существование на её орбите распаляло мою кровь и вынуждало сердце колотиться чаще. После этого мы всё равно донимали друг друга и дразнились, но перестали отрицать влечение друг к другу. Мы прислушались к интуиции и позволили друг другу быть тем, кого мы можем полюбить. Как оказалось, мы были правы.
Мой аппетит пропал. Я отодвигаю бумажный пакетик в сторону и посильнее натягиваю бейсболку, надеясь, что папа не прочитает по моему лицу, как меня расстраивает эта информация.
Папа постукивает по столу, привлекая моё внимание.
— Ты в порядке? Выглядишь расстроенным.
Я киваю, стараюсь ободряюще улыбнуться и снова раздираю пакетик с сэндвичем, заставляя себя целеустремленно накинуться на еду. Я не могу сидеть тут и киснуть. Это вызовет его подозрение, если этого ещё не случилось. Я заталкиваю в себя кусок за куском, стараясь не слишком думать об явных параллелях между непростым началом отношений моих родителей и нашим с Уиллой непростым началом. О той перемене, когда я в какой-то момент стал с нетерпением ждать её едких комментариев о моих рубашках лесоруба, когда я жаждал узнать, что делает её радужки рубиново-красными от злости, а также довольно карамельными, сладкими с терпкими нотками. Когда во мне зародилось желание подхватить её на руки и защитить от всего — от ужей, от жутких типов в клубах, от придурков-профессоров, слишком перегибающих палку, от всего, что заставляет её глаза меркнуть и гасит ту огненную искру внутри.
Мы доедаем еду, пока папа выпытывает у меня больше информации о школе, о друзьях. Он постукивает по своему уху, затем по губам и сурово смотрит на меня.
— Твоя мать и я хотим поговорить с тобой об этом в День Благодарения. Мы хотим вывести процесс на следующий этап, хоть по страховке, хоть нет, хотя я надеюсь, что страховка покроет. Даже не думай отделаться. Знаю я твои мелочные и хитрые приёмчики в духе среднего ребёнка.
На протяжении долгого момента я хмуро смотрю на него, затем опускаю голову, чтобы набрать сообщение и сменить тему, спросив, как дела у Оливера и Зигги — моих самых младших брата и сестры. Я спрашиваю про маму и её кухонные приготовления к приходу «всей орды» на День Благодарения. Мы дурим друг друга сколько угодно на протяжении десяти минут, а встав и начав прибирать мусор, я нечаянно разливаю воду по всем его разбросанным файлам. Мы оба действуем быстро, убирая картонные папки с полированной деревянной столешницы и бросая их на пол. Вытерев стол, я поворачиваюсь и приседаю, чтобы стереть излишки воды, оставшиеся на папках.
Я сын доктора. Я знаю о конфиденциальности информации между врачом и пациентом, поэтому не сую нос куда не надо. Я честно стараюсь не думать обо всех больных людях, о которых мой папа заботится каждый день. Рак вгоняет в депрессию, и я эгоистично озабочен собственным повреждённым телом, а потому не хочу думать о других способах, какими наш организм может дать сбой. Так что я не присматриваюсь и даже не замечаю ярлычки на папках, пока одна фамилия буквально не кричит на меня.
Саттер.
Саттер, Джой — одна из пациенток моего папы, и если верить странице с базовыми сведениями, выпавшей из её папки так, словно сама вселенная заставила меня увидеть это, она лежит в палате 337. Я резко встаю, чувствуя, как комната вокруг плывёт.
Саттер. Это достаточно распространенная фамилия. Лос-Анджелес — огромный город. Наверняка тут нет особой связи с Уиллой. Но всё кажется не так. Такое чувство, будто мне нужно было узнать этот факт.
Папа аккуратно похлопывает меня по плечу, и я поворачиваюсь.
— Ты в порядке? — спрашивает он.
Я киваю. «Жарко», — произношу я одними губами и оттягиваю рубашку от груди, словно обмахиваясь и охлаждаясь.
Папу, похоже, это устраивает. Я позволяю ему ещё раз крепко обнять меня на прощание, после чего он отсылает меня прочь. Я иду по коридору, считая плитки под ногами, и говорю себе не смотреть на номера палат, даже не думать о них. Даже если Джой Саттер приходится кем-то Уилле, кто я такой, чтобы знать? Уилла же мне ничего не говорила.
Её голос врывается в мою голову, когда воспоминание об её злости и раздражении заполняет мои мысли.
«Почему я почти ничего не знаю о тебе?»
Если эта пациентка — родственница Уиллы и значит что-то для неё, то Уилле хватило наглости отчитывать меня за скрытность, хотя она сама несёт бремя намного тяжелее. Шагая и обдумывая эти мысли, я улавливаю знакомый звук. Он доносится слабым и искажённым, напоминая слуховой мираж вдалеке.
Я застываю на месте и разворачиваюсь на пятках, когда звук повторяется.
Это Уилла.
Моё тело инстинктивно ведёт к звуку. Я миную портативные тележки с компьютерами, огибаю медсестру, пока не оказываюсь у приоткрытой двери. Я пока не позволяю себе смотреть на номер палаты. Вместо этого я вижу две ступни, закинутые на кровать. Пара промокших кроссовок, которые отходили от моей машины буквально несколько часов назад.
Уилла.
Затем я слышу её голос так, как не слышу никого другого. Не идеально, не так, как мне хотелось бы, но с ясностью, непривычной для меня с тех пор, как мой слух покатился псу под хвост.
Это снова её смех. Затем ещё одно слово. То, что вонзается в моё сердце подобно ножу.
Мама.
***
Я сижу на своём обычном месте и жду, когда Уилла придёт на наше первое занятие по бизнес-математике с тех пор, как всё сделалось таким горячим, тяжёлым и чрезвычайно сбивающим с толку в том чёртовом походе. Аудитория быстро заполняется, поскольку Эйден имеет репутацию строгого препода, который начинает занятие вовремя и не любит опоздавших. Минутная стрелка вот-вот сравняется с часовой. Нервозность ощущается физическим весом в моём теле, сдавливающим мышцы и сжимающим горло как тиски. Это ужас, а не просто нервозность. Что Уилла думает после случившегося? Что, если теперь всё будет неловко и неуклюже?
Мои глаза осматривают заднюю часть лекционного зала. Может, она сидит там. Я легко могу представить, что она будет демонстративно держать дистанцию. Щурясь и выгибая шею, я вдруг слышу голос справа от себя.
— Ищешь кого-то, Лесоруб?
Я дёргаюсь, снова ударяюсь коленом о стол, на сей раз долбанувшись самой коленной чашечкой. Застонав, я роняю голову на деревянную столешницу. Ладонь Уиллы тепло ложится на мою спину и два раза платонически похлопывает. Мой телефон вибрирует, и я снимаю блокировку, чтобы прочесть сообщение. «Слух у тебя, может, и дерьмовый, но рефлексы всё равно как у мартышки на кокаине».
Я медленно сажусь и поворачиваюсь к ней, печатая: «Как тебе вообще пришло такое в голову?»
Она смотрит на экран, затем на меня, и пожимает плечами.
— Как знать.
Наши глаза встречаются, и я украдкой изучаю их, чтобы получить чуть больше информации. Я вижу напряжённость в уголках её шоколадно-карих глаз. Я улавливаю небольшие синячки под нижними ресницами. Она выглядит усталой. Обеспокоенной.
Я начинаю печатать, но ладонь Уиллы мягко обхватывает моё запястье. Я смотрю на нее и наблюдаю, как она говорит:
— Поход был… странным.
Я киваю, сдерживая слова, готовые сорваться с губ. В хорошем смысле странным? В плохом смысле странным? Да-больше-никогда-в-жизни странным? Или я-хочу-трахнуть-тебя-и-делать-это-до-конца-своих дней странным?
Отпустив моё запястье, Уилла протягивает мне ладонь, будто мы встречаемся впервые.
— По-прежнему друзья-враги?
Я таращусь на неё, пытаясь переварить, что она сказала. «Друзья-враги?» — переспрашиваю я одними губами.
Она кивает, не убирая протянутую руку.
— Как и было. Ничего не изменилось.
Моё сердце ухает в пятки. Не знаю, почему, но это не кажется правильным. Ничего не изменилось? Хрень собачья. Между нами всё стало иначе, а Уилла хочет притвориться, будто это не так. Хуже того, может, она и не притворяется. Может, для неё этой разницы не существует. Ну, тогда мне просто придётся ей показать.
Я обхватываю ладонью её руку и смотрю, как у неё перехватывает дыхание, как выпрямляется её спина. Моё сердце колотится о рёбра в ожесточённом ритме. Мой большой палец скользит по сатиновой коже её запястья, по точке пульса, так и тарабанящего под моим прикосновением. Папины слова проносятся в моём сознании.
«Пребывание в её обществе заставляло меня взбодриться и сесть прямо. Само существование на её орбите распаляло мою кровь и вынуждало сердце колотиться чаще».
Спина Уиллы прямая, будто она кол проглотила, зрачки бешено расширились. Пульс часто-часто колотится под моим пальцем. Вот оно. Подтверждение.
Ничто не изменилось, да как же.
Уилла отстраняется первой.
Мне нужно время разобраться, как, чёрт возьми, нам поговорить об этом, потому что мы точно, чёрт возьми, поговорим об этом. Пока мне нужно знать. Мне нужно знать насчёт сегодняшнего дня и завтрашнего, знать, в порядке ли она. Мне надо посмотреть, откроется ли она, впустит ли меня, покажет ли хоть кусочек правды о том, что происходит в её жизни. Я беспокоился о ней с тех пор, как услышал её в больнице. Я не могу представить, каково это — то, что она чувствует и через что проходит. Её мама больна. Очень серьёзно больна.
Я прочищаю горло, снимаю блокировку с телефона и печатаю: «Планы на День Благодарения?»
Её профиль напрягается, после чего она берёт себя в руки и поворачивается ко мне.
— Никаких планов. Просто проведу время с мамой.
«Где вы живёте?»
Уилла барабанит пальцами и прикусывает пухлую губу. Насколько я знаю, я никогда не видел, чтобы Уилла Саттер лгала, но кажется, вот-вот увижу это.
«Лос-Анджелес», — пишет она.
Ах, то есть, она настолько не умеет врать. Она даже не может при этом смотреть мне в глаза.
«Лос-Анджелес — довольно большое место, Солнце. Где?»
Её глаза медленно поднимаются к моим. Она прочищает горло и с трудом сглатывает.
— Не поверишь, всего в нескольких минутах от кампуса.
На моём подбородке дергается мускул. Эта женщина — взрывоопасная лицемерка. Пропесочила меня за то, что я не выложил всю свою историю жизни и подноготную, а сама даже не может сказать, что её мать серьёзно больна.
Уилла просто пожала мою руку, возобновив нашу извращённую и двусмысленную дружбу-вражду и соврала посредством умолчания. Это злит меня. Я хочу, чтобы она доверяла меня, поделилась со мной тем, что вместо индейки с подливой за семейным ужином она будет есть дерьмовый стейк и больничное желе с мамой. Что вместо лежания на диване и нытья из-за набитых до отказа животов они будут смотреть «Кубок Индейки» с узкой больничной койки, пока мама Уиллы не заснёт.
Я знаю, как всё проходит, потому что папина мама болела раком на протяжении последних лет своей жизни. Я проводил с ней много времени, потому что я был слишком маленький для школы, когда папа устроил её дома и заботился о ней. Я сидел на бабулиных коленях, читал ей свои любимые книги и слушал, как она рассказывала мне о детстве моего папы. За каждым приёмом пищи бабуля радостно вздыхала из-за того, что ест не больничную гадость, а вкусную еду Элин.
Я собираюсь сделать что-нибудь (даже если не знаю, что именно), чтобы выдернуть Уиллу из этого её раздражающего двуличного мировоззрения. Прежде чем я успеваю сделать что-то нетипично импульсивное, присутствие Эйдена всё портит (уже не в первый раз) и прерывает меня.
Бросив свой портфель на стол, Эйден поворачивается к аудитории и улыбается. Его глаза за задротскими очками коварно сверкают.
— Внеплановая контрольная!