Директор пожарной выставки лежал на полатях и, свесив голову, наблюдал, как Кузьмовна кормит молоком из блюдечка своего кота Бармалея. Бармалей был черный, с белым галстучком, гладкий, сытый, с бесстыжими желтыми выпученными глазами и стоячими, словно у гренадера Петровской эпохи, усами. Хвост торчал кверху, прямой, словно кусок черной трубы, и мяв был очень наглый. Кавалер! За его кавалерские качества бабка, видно, и любила кота, и стыдила для виду, попрекая некоей кошонкой Маруськой, с которой Бармалей, видать, имел прочные куры.
— Страмец! — топала Кузьмовна. — Охолощу!
Бармалей блудливо приникал к блюдечку. Мелкие капельки молока, разбрызгиваемые лаканием, падали на пол.
Дверь заскрипела, в избу вошла Мелита Набуркина. Она была не в настроении, и не удостоила даже взглядом повернувшееся к ней с полатей круглое Валичкино лицо.
— Ой, Мелашка! Ой, девка! — сказала хозяйка. — Ты пошто одна-то спишь? В чулане-то? Не холодно тебе? Ты — в одном месте, мужик — в другом.
— Он мне не муж, — ответила Мелита, которую вообще-то по паспорту звали Меланьей. Пренебрежительно поморщилась: — Скажете тоже, кока[1] Кузьмовна!
У Валички аж повело на сторону рот, словно с неспелой черемухи, от такого поведения избраницы.
— Но-но. Тут, когда вы спали, участковый Кокотухин приходил, спрашивал про вас. А я ему: так ведь это, мо,[2] Мелашка Набуркина приехала с мужиком, ты ее не помнишь ли? Помнит он тебя…
— А еще, — продолжала кока, — накатил на «газоне» Ванька Носков из Мизгирей, все о тебе хотел узнать: где живешь, да кем работаешь, да что за мужик при тебе… А я что знаю! Мо, если с мужчиной — дак не в ладушки, поди-ко, они на пару-то играют…
— Да что это вы, в конце концов, сказали! — с гневом и брызнувшими слезами вскричала запунцовевшая Мелитка; бросилась из избы.
Кузьмовна равнодушно позевала ей вслед.
— А мне че? Я че знаю? Ниче не знаю, и подьте все к чемору…
Постников мягким, упругеньким кулем спрыгнул с полатей, подошел уныло к окну. Было часов шесть. Вдоль улицы висела оседающая дневная пыль, а поверх забора, окружающего палисадник, глядела и щурилась голова курносого Ивана Носкова, ночного рыбака, давнего Мелитиного знакомого. Голова щурилась, посвистывала, — и вдруг, широко растянув рот, заулыбалась: навстречу Ивану из дому вышла Мелита. Они сели на скамейку, стали о чем-то разговаривать, а потом поднялись и пошли куда-то в проулок.
У Валички потемнело в глазах от столь явной измены, он аж задохнулся. И вдруг почувствовал такое подлое, такое страшное одиночество, какое не испытывал никогда в своей, в общем-то, довольно одинокой жизни. Город был ему знаком, и он не чувствовал там особой нужды в ком-нибудь. А здесь… Даже те два типа, которых они оставили дерущимися, уже успели познакомиться и орут песни, нотариус Мелита Пална показала ему нос, и он теперь один, совсем один… О подлость, низость!
И здесь Валичка вспомнил, что и у него в Потеряевке есть друзья. Как-то он не думал о них, не искал, приехавши, ибо был полностью занят подругой, — а ведь должен был вспомнить, как же можно было о них забыть! Постников надел соломенную шляпу, покинул избу и отправился на поиски Клыча и Богдана. Да их и искать особенно не надо было, Кузьмовна сама отвела его после недолгих объяснений, спросила лишь: «Это нерусские-то, что ли?»
Как выяснил Валичка по дороге, Клыч и Богдан были вовсе не коренные потеряевские жители, а беженцы из дальних республик, нанятые Крячкиным обиходить его большое хозяйство. Теперь они занимались стройкой: возводили капитальный коровник для планируемого хозяином большого стада. А на днях к ним присоединился еще один, «с во-от такой будкой!» — бабка развела руками. И жили они в старой косой хибаре — некогда она числилась бесхозной, пока ее не коснулись загребущие крячкинские руки. Там нижние срубы глубоко вросли в землю, и приходилось спускаться по лесенке; потолок был низкий, а ход на второй этаж вообще заколочен: видно, из соображений безопасности, чтобы изба не развалилась от лишнего движения.
Валичка вежливенько вошел внутрь, увидал три койки, посередине грубый стол с кусками хлеба, пустыми консервными банками. На одной из коек лежал толстый Богдан и ел перышки свежего лука, макая их в стоящую возле кровати солонку, ту же консервную банку. Похоже, что ему было очень скучно, — поэтому он обрадовался Валичкиному визиту, хоть и не узнал его.
— Здравствуй, Богдан! — воскликнул Постников.
— Здравствуй, здравствуй, — засуетился тот, дал ему несколько луковых перышек и сунул солонку. — На, ешь!
— Но… э-э… — с достоинством произнес пожарный директор.
— Ты представитель? Ты представитель, а? Ешь, пожалуйста, что ты не кушаешь!
— В-общем, мы с вами знакомы, если вы не забыли…
— Как можно забыть! — Богдан воодушевленно развел руками. — Зачем забыть, я ничего не забываю. Не имею привычки. Ты представитель, да? Железные хомутики привез, да?
— Ты должен помнить, Богдан, как мы вместе — ты, я и Клыч — гуляли в Малом Вицыне. Ночью добирались домой, ты помнишь? Еще сели в «жигуленок», и я уехал на нем обратно в город? Вот была потеха-а!
— Малое Вицыно… — глаза Богдана затуманились. — Клыча нет сегодня, уехал в леспромхоз, там нам обещали сделать железные хомутики. Может быть, ты их привез? Ты представитель, а?
— Нет, — прошептал потрясенный Валичка. — Мы в Малом Вицыне, если помнишь…
— Э, Малое Вицыно! Слушай, поедем сейчас туда, а? Через двадцать минут туда едет автобус.
— Зачем, уже вечер…
— Вечер — это хорошо. Это замечательно, мой друг. Разве у нас там мало всяких дел — у молодых-неженатых? — он громко захохотал, и вдруг уставил на Валичку выкаченные глаза цвета спелой сливы: — Если ты мне друг, то давай поедем!
Они выбежали из убогого пристанища работников, и побежали, задыхаясь, к тракту, где должен был остановиться автобус. В нем было душно, полно народа; большой Богдан, тучный и красный, источал энергию; Постников же лепился ближе к двери, пыхтел. Сырой и взмоченный, вывалился из распаренного нутра, дождался Богдана, и они прямым путем направились к знакомой винной точке. Богдан, только вошел в нее — немедленно попал в круговорот каких-то связей, тут же, в очереди, и налаживаемых. Вокруг него задундело, загудело: «Железные хомутики знаешь? Вот тут такой хомутик, вот тут такой винтик… Сделать умеешь? Двадцать пять, пятьдесят, сто штук? А ты? Такой хомутик, понимаешь: здесь кругло, а здесь стягивает винтик? Всегда заплатим! Вот это разговор! Конечно, идем, пожалуйста, что ты… Здесь такой диаметр, здесь такой винтик…». Человек пятнадцать, наверно, мужиков шли за ними, когда Богдан и Валичка с бутылками в карманах шагали на берег реки. Там стали выпивать, говорить о хомутиках, хвастать успехами, женами, полуботинками, и Валичка опять осознал с унынием, что никому-то он здесь не нужен со своими двумя высшими образованиями. Он выпивал, если подносили, а не подносили — так сидел тихонько себе, нахохлившись. Богдан не давал, однако, его обижать: стоило кому-то лишь выказать небрежение к Постникову: что это-де еще за фон-барон, гнилая интеллигенция, — как он сразу же прервал его, смазал по уху и сказал:
— Зачем трогаешь человека? Это представитель. Хомутики достанет, налог снимет. Это хороший человек. А ты сам знаешь хомутики? Здесь такой гнутый железный листочек, здесь такой винтик, довольно нетолстый, — и гаечка, да?..
После этого Валичка стал посмелее, подавал реплики, и даже обрывал тех, кто слишком уж нарушал правила приличного выпивона.
Солнце садилось. Налитые щеки Богдана светились, словно чуть перезрелая хурма. Он прищелкивал языком и пальцами и орлино поглядывал на изрядно окосевших приятелей. Один молодой парень плакал на травке, припадая к ней, всхлипывая и нюня. Глаза Богдана темнели при взгляде на него. Наконец он не выдержал, встал — ноги враскорячку, — подошел к парню, загнул его голову навстречу своей:
— Кто тебя обижал?
— Бо… Бороров… — скулил парень.
— Как ты сказал? Бороров?
— Боро-роров…
— Плетет какую-то ерунду! — воскликнул прислушавшийся к разговору Валичка. — Разве есть на белом свете такая фамилия? Вероятно, он хочет сказать: Баронов, или Багоров, или просто Баранов, но у него не выходит, вот что я полагаю.
Парень, услыхав это, зарыдал еще безутешнее. «Эх ты! — покачал головою Богдан в Валичкину сторону. — Взял, обидел человека. А ну-ка вставай, иди и покажи, где живет этот твой Бороров! Ему от нас живо станет плохо. Обижать моих друзей… Вставай, вставай!» — мощной волосатой дланью он вздернул страдальца с земли. Валичка поднялся с неохотой — и на него, как на миленького, Богдан бросил живую поклажу. Так они добрались до автобусной остановки — и Постников, совершенно сомлевший, усталый, еще слышал, как Богдан громко разглагольствовал насчет железных хомутиков. Потом они вдвоем, пыхтя, занесли пострадавшего от Боророва человека в автобус, бережно усадили на сиденье, купили три билета — и машина тронулась. Через три остановки они сошли. «Ну что же, — сказал Богдан, — справедливое дело требует справедливой мести. Веди нас, дорогой!» Он посмотрел на Валичку, потом — вокруг себя. Валичка поглядел на него, потом тоже — вокруг себя. Кроме них двоих, на остановке никого не было. «Зачем ты его оставил?» — жалобно спросил Богдан. «Это ты его оставил, — возразил директор пожарной выставки. Помнишь, ты взял у старушки деньги, и сказал, чтобы я немедленно купил ей билет. Я поперся аж до кабины за этим билетом, а ты остался, еще кричал сзади, чтобы я не беспокоился, что старушка тебе больше, чем мать. А когда я купил ей билет и хотел пробиваться назад, гляжу — ты уже вышел. Ты сам его забыл!» — «Это не так страшно, — рассудил Богдан, почесав в затылке. — В конце концов, главное — фамилию этого негодяя мы знаем. И мы его найдем, где бы он от нас здесь не спрятался. Я ему дам обижать моих друзей! Как надо железные хомутики, так никого нет, а когда людей обижать — так вот они, всегда пожалуйста!»
И по прямой, выложенной шлакоблочными панелями дороге они двинулись вдаль, куда-то на окраину райцентра. Было уже поздно, прохожих попадалось немного; тех, кто попадался и не успевал от них убежать, Богдан дотошно расспрашивал о Боророве и железных хомутиках. Когда на небе взошла луна, они приблизились к ресторану. В отличие от других домов деревянного городка ресторан был кирпичный, новенький, капитальный. Внутри его громко и резко играл оркестр, большие цветные шторы колыхались от сквозняков и пробегающих внутри, по залу, людей. Вообще же вечернее питейное заведение выглядело несколько притушенно, и тумкающая музыка долетала до городка глуховато, словно: «Вяу, вя-ау…» — сидела рядом с охотничьим костром большая и хитрая, но осторжная рысь, и никак не могла решиться: прыгнуть или нет.
— Зачем мы туда идем? — пыхтел уставший Валичка, поспешая за припустившим в сторону ресторана Богданом.
— Надо! — на фоне светящегося вдали здания палец Богдана выделялся четко. — Надо! Там Бороров. Я чувствую.
Сбоку от входа, возле стены, стоял милицейский уазик, и прохаживались два сержанта. С ними же ходила, разговаривая, невысокая худощавая девица в зеленых штанах, заправленных в резиновые сапожки, и мужской рубашке в черную крапинку.
— Галя! О, Галя! — издали крикнул ей Богдан. Вот уже он присоединился к милиционерам и девице, стал что-то рассказывать, смеясь и разводя руками. «Опять, наверно, про хомутики», — уныло думал Валичка, подходя. Между разговором Богдан взял девицу за руку, и начал тихонько оттеснять ее от милиционеров: вроде как приглашал прогуляться. И она-то, кажется, не была против: отходила с ним, смеялась, разговаривала… Валичка встал поодаль, мучительно размышляя: что же ему теперь делать? Никаким Бороровым дело, кажется, не пахло, — а между тем предстояло еще добираться до Потеряевки… Валичка с надеждой глянул на милиционеров: может быть, Богдан упросит их, и они мигом домчат их на своей мощной машине. Однако покуда он так рассуждал, события приняли совершенно неожиданный оборот: девица вдруг скользнула за Богданову спину, заломив ему руку, и сзади изо всех сил ударила его по голове. Старый друг, искатель хомутиков, тяжело опустился на землю. Девица, отступив, горделиво глядела на него. Милиционеры же оказались безучастными: они как разговаривали о чем-то своем — так и продолжали дальше, не прервались ни на слово, не изменили интонацию. Разгоряченному быстрой ходьбой и дурным вином Валичке Постникову показалось вдруг, что здесь, в полутьме, происходит сцена из виденного когда-то жестокого цыганского спектакля. С кинжалами, местью, злой улыбкой судьбы, буйным завыванием крючконосых и лохмобородых. Красные кушаки, болтающиеся серьги, мониста на острых грудях… И сам он, в блестящих мягких сапожках с загнутыми носками, в алой рубахе с цепью через брюхо, в тюрбане, упирает свой тяжелый перст в поверженного и вопрошает грозным голосом:
— Зачем ты, женщина, ударила человека, который во всех отношениях лучше тебя?!
Подобно удару страшного грома, прозвучали в ночи Валичкины слова. Чуть ресторан, содрогнувшись, не сорвался с места и не унесся ко всем чертям, оставив после себя бетонную колизееву яму. И лишь стихли звуки Валичкиного голоса, — как Галя уже сделала шаг у нему, и тихо, шепотом, заглушившим, однако, вокально-инструментальное тумканье, спросила:
— А ты кто такой? Тебе чего здесь надо? — и уже вознесла длань, и лежать бы толстенькому Валичке рядом с могучим Богданом той ночью, — не успей он залезть в карман и выхватить небольшую книжечку неразличимого в темноте цвета.
— Я член пленума областного отделения добровольного пожарного общества!
— Ума! Ума! — откликнулось эхо ближайших домов.
Тотчас милиционеры прекратили на полуслове свой разговор, и быстро пошли к своей машине. «Фрр-фрр-фрр!» — рявкнул уазик, взмывая на горку. Девушка же Галя побежала в обратную сторону — в направлении домов, то исчезая, то появляясь вновь в складках пересеченной местности. Охнув, зашевелился Богдан, глянул ей вслед и с криком: «Галю, Галочка, Галочка же! Ясонька, я ж тебе кохаю!» — кинулся догонять ее. И тоже — то вскакивал на бугор, то скатывался с него в лощину. Валичка Постников тупо глядел им вслед. Он знал, что ему предстоит теперь сделать, и знал, что он это сделает во что бы то ни стало. Не дрогнув сердцем, он вступил на покрытую железобетонными плитами дорогу, проходящую через райцентр Малое Вицыно. Раз-два! Раз-два! Так он шагал час, и два, и три, пока не увидал вдали позолоченные первым солнышком потеряевские крыши.
Кока — крестная мать (мест.).
Диалект от «мол».