Под старость человека настигает бессонница. Не то чтобы он не так устает — нет, устает, бывает, и по-прежнему, — просто сбивается ритм у организма; еще есть, толкуют ученые люди, какие-то там биологические часы: вот в этих-то часах-де и таится страшная запятая.
Привязалась экая притча и к Урябьеву. Первое время курил до утра, потом решил: нет, губительно для здоровья! Стал просто лежать, ворочаться. Но уставал от этого больше, чем рубил бы целый день дрова. Приспособился было бродить ночами взад-вперед по улице — опять не понравилось чутко спящим соседям: что за такая ходьба ночью под окнами? Да тявкали постоянно собаки, и Верка-вертолетчица, когда бывала свободна от летно-подъемного элемента, выбегала в ограду и воровато шумела в темноту: «Эй, сосед, забежи!..».
Стал читать книги — скучно. И уснуть не уснешь, — и словно ватой набивают голову. Толкают, толкают… Как разболится, бывало — просто нет спасу!
А выручила Зойка:
— Разобрал бы ты, папка, эти бумаги! Где мне самой взять время!
Дело в том, что вся местная пресса, все рукописи, ветеранская стряпня — все шло в музей, завалило подсобки, грозило вообще обратиться в катастрофу с площадями. И Зоя стала таскать эту макулатуру домой, здесь пока места хватало: чулан, чердак, пустой хлев, да разные зауголки в ограде, на сеновале… «Сгорим ведь!» — тревожился поначалу отец. Привычка держать на контроле любую ситуацию заставляла его тщательно просматривать все бумаги, прежде чем определить им свое место. Дня не хватало порою… Так появилось ночное заделье. Чего только не водилось в бумажных тех ворохах! Жалобы, кляузы, воспоминания, пламенные статьи в пользу торфоперегнойных горшочков и травопольной системы земледелия; о вреде лженауки генетики в свете гениальных открытий академика Лепешинской; с требованиями свободы Манолису Глезосу; о растленных режимах Нго Дин Дьема и марионетки Тхиеу. Старики писали корявые мемуары: как еще докажешь последующим поколениям, что существовал вообще на свете такой человек! На многих стояли штампы редакций: бумаги пускались в путешествие, и везде отвергались как безнадежные: то в литературном, то в идеологическом отношении. Чаще всего литературная основа подводила: как и о чем надо писать, умные люди понимали очень даже хорошо. И все равно путь всему этому хозяйству был — в хлев, чулан, на чердак избы отставного сыщика. Он же, перебирая бумажку за бумажкою — втянулся вдруг в чтение, и проводил уже свои ночи не в пустой бессоннице, а в кропотливых трудах, ощущая постепенно, сколь явно прочертилась в затхлых ломких квадратиках история не только захолустного уездного городка с окрестностями, — но и огромного, шумящего разными голосами, огороженного разными рубежами куска земли и воды — во всех временах, всех пространствах.
Насадив очки, подкряхтывая, потирая ладоши, Федор Иваныч понюхал обложку большой амбарной книги, только что принесенной из чулана. Что же под нею, Господи? Не иначе — чья-то судьба…
И. Фильшин, «Фунт солдатского лиха»… Бат-тюшки, неужели Иван Иваныч Фильшин?.. Тот, что помер два года назад? Начальник районной уголовки помнил его еще нестарым: огромный верзила с красным лицом, хриплым голосом, работал мастером на лесоскладе, жил незарегистрированным с парикмахершей Финой Колосок, в начале семидесятых к нему цеплялось БХСС, он даже сидел где-то полгода в областном следственном изоляторе, — но дело спустили на тормозах, дали условно, для порядка, три года. Он был заметной в городе фигурой, и Урябьев спросил при случае у начальника БХСС капитана Коковякина: вот заточили в узилище старика, ветерана — не мучает ли совесть? «Не мучает!? — отвечал капитан. — Ты за него не волнуйся: он волчина дюже матерый. В камере всю блатоту по углам разогнал. Волком воют от него, просят перевести. Пробовали раз впятером рыпнуться — кровью блевали. Он ведь из беспризорников, в тридцатые годы все лагеря и пересылки его были… Но потом как-то по-другому раскрутился: закончил на свободе годичную лесотехническую школу — а тогда это было повыше техникума! — и все путем, никаких претензий. Войну прошел, доброволец… В плену был, правда — но без последствий, минула чаша… Он ворует, конечно: должность золотая, при лесе люди никогда не пропадали, строгий учет там наладить невозможно, — да и странно от человека с уголовным прошлым требовать исключительной честности. У него, по сути, один недостаток, но крупный: больно любит учить жить. Выпьет, разведет философию, еще воспоминаний подпустит. Вот и пришло сверху указание: подберите материал. Ну, нам долго ли: подключили агентуру, скоренько слепили… Больших результатов не ждем, может — хоть попугаем немного. Но вообще он мужик интересный. Я даже сомневаюсь иной раз: под своей ли фамилией он живет?..».
Ну-ну…
«Как участник Великой Отечественной войны, я считаю себя ветераном 118-го Укрепленного района, сокращенно — УР. Это не географическое понятие, а войсковое соединение особого назначения. В него входило несколько специальных Отдельных пулеметно-артиллерийских батальонов (ОПАБ), приравниваемых по мощи и силе огня к стрелковому полку…».
Всем бы хорошо было служить в таком прекрасном соединении, если бы не одна заковыка: УРы не входили в состав армий, а лишь придавались им для укрепления. Притом было оговорено, что все снабжение, вплоть до вещевого и продовольственного, идет за счет армейских запасов. А как дошло до дела — да на хрена армии эти лишние рты! У нее своя забота: одеть-обуть, накормить собственный личный состав, до других ли тут! И топали, бедняги, в сторону Харькова злым летом сорок второго, голодные и разутые, а потом тем же порядком катились обратно в кровавой кутерьме… Фильшину тогда повезло: от него убежала лошадь, которую он отобрал у хозяев на каком-то хуторе, и он чудом успел зацепиться за одну из последних машин, рвущихся из кольца окружения. С конягой это было невозможно. Где-то поблизости от Сталинграда он нашел свой УР; там же довелось ему узреть геройского генерала Чуйкова: тот стоял на вершине оврага и «надрываясь, выкрикивал»:
— Связисты! Работайте, работайте! Награжу, награжу!
— Связисты! Работайте, работайте! Застрелю, застрелю!..
Бомбили страшно. Но в бой ихнюю часть почему-то не ввели. «Полтора месяца мы провалялись, как байбаки, в землянках за Волгой». А к тому времени, как батальоны стали переправляться на другой берег, Фильшин уже служил при штабе, в топогруппе.
«Таким образом, в боях лицом к лицу с врагом мне участвовать не пришлось, так что полного удовлетворения после Сталинградской битвы я не испытывал».
«Ну, Иван Иваныч! — Урябьев оторвался от бумаг, покачал головою. — Нет, что ни говори — а это наш, маловицынский кадр».