Одно время у обитателей африканского континента появилась такая мода: иметь собственную авиацию. Хотя бы по самолету на племя. Чем больше машина — тем могущественнее считался вождь, тем больше был его вес, тем громче звучало слово. За расходами не стояли, если надо — вымаривали деревни, убивали людей за шкуры и бивни, шустрые посланцы сновали по городским офисам; шуршали банкноты, мелькали чеки, оформлялись бумаги… Тогда скидывали вовсе колониальный гнет и дружили с Советским Союзом; выяснялось попутно, что и самолеты выгоднее покупать в этой стране: они там все большие, маленьких вообще почти не делают, и продажа идет по сходным ценам, можно договориться. Дядька Мбумбу, тогдашний вождь нгококоро, быстро собрал деньги, заплатил сколько надо и кому надо, и задал вопрос агентам страны-продавца: что дальше? Был ответ: подбирайте экипаж. Что за экипаж? Какой экипаж? Это водители? В племени были двое, умеющие водить машину, — но они не знали даже элементарного счета, и когда хотели обозначить число семь, то показывали сначала три пальца, а потом два раза по два. Представителям племени объяснили, что такие не годятся, нужны те, кто умеет писать и знает хотя бы четыре действия арифметики. Стали шерстить племенную знать: жрецов, колдунов, деревенских старост, кузнецов, тоже входящих в элиту. Ведь было непросто все уладить и соблюсти! Командиром экипажа не изберешь сына какого-нибудь сельского старосты, или кузнеца: все должно идти строго по иерархии. У самого вождя сыновей не было, — решено было остановиться на сыне главного жреца, окончившем миссионерскую школу. Вторым пилотом утвердили сына колдуна племени. Штурманом — внука главного знахаря. Бортмехаником — парнишку из потомственных кузнецов. Но нужен был еще наземный экипаж: техник, моторист, электрик, приборист, специалист по радиоаппаратуре. Где набрать народу на эти профессии — ведь предстояло изучать хитрые и мудреные науки! Если постараться, можно было выкупить из столичной тюрьмы несколько белых людей из браконьеров, наемников, просто бандитов с большой дороги, сформировать наземный экипаж и послать учиться, но здесь были свои тонкости, и даже риск: они, во-первых, и не подумают выполнять какие-либо приказания представителей коренного населения; во-вторых — люди эти настолько алчны, хитры и всегда готовы к решительным действиям — где гарантия, что самолет долетит в то место, где ему надлежит быть, а не окажется загнан в любую страну мира по сходной цене: летчиков элементарно перебьют, выправят другие документы… да кто будет их проверять, эти документы, где-нибудь в районах, контролируемых наркокартелями латиноамериканцев или Золотого Треугольника! По южную сторону экватора возможна совсем иная логика развития событий, чем по северную, — при внешне совершенно сходных обстоятельствах. Поэтому мудрый вождь нгококоро не стал излишне ломать голову, а повелел составить наземный экипаж из двух известных ему аборигенов, умевших подчинить себе автомобиль, — и шестерых воинов, известных своею отвагой. На вопрос — почему восемь, когда нужно пять? — бвана хитро отвечал: «Когда двое не могут утащить в деревню тушу буйвола — что они делают? Зовут еще двоих. Не могут унести четверо — зовут еще. Пусть у наших посланников сразу будет запас людей».
Но до поры до времени все шло без запинок: оформили документы на въезд-выезд, справили будущим труженикам пятого океана приличную, по европейским меркам, одежду, научили пользоваться ложкой и вилкой, провели инструктаж, как вести себя в очередях, и — на скрипучем, кашляющем ДС-3, еще с давних колонизаторских времен связывающем Угугу с внешним миром посланцы отбыли в страну цивилизации. Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Оказались они, голубчики, на территории некоего Центра летной подготовки. Там уже по гостиницам-общежитиям жили многие представители Черного Континента, все больше из родоплеменной знати; низшее сословие совмещало изучение сложной техники и систем с рабским услужением своим господам. Уроженцы нгококоро ничем не отличались от других: сидели на занятиях, работали на технике, клеили местных девушек в магазинах, парках, на остановках, скучали по тростниковой мфуду, за неимением ее употребляли напитки местного разлива, — а напившись, судорожно дергались в национальных плясках. В классах нгококорцы сидели смиренно, сосредоточенно глядя на преподавателей; кто умел, записывал за переводчиком. Технический состав далеко в обслуживании своего Ан-24 так и не пошел: знали, куда и сколько надо залить перед полетом масла и топлива; умели убирать колодки из-под колес; знали, как открывать и закрывать кое-какие лючки. Могли перед полетом не снять струбцины с рулей: мол, заболела у кого-то рука, или нога, или не нашлось стремянки достаточной высоты. В общем, всю их работу приходилось строжайше дублировать штатным людям Центра.
Зато летно-подъемный состав был на высоте! Они ходили по городку, по аэродрому как лорды, как небожители. На ревущем чудище уносились ввысь, и с презрением наблюдали происходящую на земле жалкую жизнь. Командир вел машину, второй пилот помогал ему, штурман шуршал картами, настраивал компас; механик слушал моторы. За каждым креслом сидел или стоял инструктор, строго выявляя ошибки, а при необходимости — немедленно вмешиваясь в деятельность нерадивого курсанта.
Так или иначе — дни текли, текла валюта на советские счета; наступила пора последних взносов. По времени они должны были совпасть с получением международных сертификатов на управление летной техникой; дальше уж следовали только подготовка машины и экипажа к дальнему перелету в родную саванну.
И вот комиссия — старые воздушные волки, все в золоте шевронов и погон, сели на свои стулья в застекленной кабинке Центра. Перед ними предстал экипаж племени нгококоро. Командир тонко отрапортовал, бодрясь и вскидывая подбородок. Старцы благодушно кивали: молодцы, хорошая выправка у представителей свободолюбивого контингента! Надо, надо протянуть им руку помощи! По команде летчики двинулись к самолету. На стоянке, оттерев наземных техников, бродил отрядный экипаж, — машину готовили с вечера, все дложно быть о'кей! Вот закрутились винты, по знаку убрали колодки, — самолет, мелко вихляя на ямках, покатил на старт. И когда он замер у линии, — в экипаже произошла небольшая замена: второй пилот вскочил вдруг с кресла и исчез в фюзеляже, а место его быстрехонько занял некий гражданин: по чертам лицо он принадлежал к европеоидам, — но с совершенно черным цветом лица. Впрочем, если оказаться рядом и принюхаться — тонкий нюх уловил бы и запах театрального грима. Но там было некогда нюхать и приглядываться: экипаж сам все прекрасно понимал, а ведала ли о той подмене высокая комиссия — откуда нам знать! Самолет между тем взлетел, сделал в зоне видимости несколько виражей и разворотов, зашел на посадку и прекрасно совершил ее. Во время рулежки сын колдуна вновь занял свое правое сиденье, а тот, кто заменял его во время полета — сгинул в чреве машины, словно его и не было. Экипаж строем проследовал пред очи комиссии; всем вручили свидетельства и пожелали чистого неба. Ветераны прослезились: растет, растет интернациональная смена!.. И вновь заспешили к обязанностям: уже строился на выпускной вылет экипаж дервишей-вертячек.
Вечером, как водится, был банкет. Русские по традиции клялись там в дружбе, верности принципам братской взаимопомощи и пролетарского интернационализма. Инструкторам раздали по пятьдесят сертификатных долларов в бонах: немного, конечно, но — но хоть что-то можно было купить на них в спецмагазинах… Вс-се! Расчеты окончены! Теперь свежеиспеченному экипажу можно было и поинтересоваться: когда же домой, в родную саванну? Сказать по правде — участники этой самолетной эпопеи уехали бы из холодной, не очень-то благоустроенной страны хоть сейчас же, хоть на поезде — до того хотелось вновь оказаться под жарким солнцем, раздеться догола, пробежать босиком по высокой траве, поохотиться с копьем на газель тика мокумба… Но — самолет предстояло еще доставить в место обитания племени, иначе их бы просто не поняли, а с вождем шутки плохи. И командир с сыновьями колдуна и знахаря начали готовить это событие. Тут уж дело обстояло помудренее, чем подмена в пилотском кресле, пришлось задействовать даже официальные инстанции: из Угугу прислали отношение с просьбой оформить командировку опытному инструктору, с возмещением расходов за счет племени-покупателя. Запахло хорошими сертификатами; выбор пал на молодого еще парнишку Кешу, из сибиряков, — статного, русого и кудрявого. Кеша недавно женился, ему нужны были деньги на обстановку. Подготовка к дальнему закордонному перелету захватила его: днем он кропотливо гнулся над картами, утрясал время пересечения границ, частоты, точки заправок, оформлял документы, уяснял курсы, эшелоны и прочее; вечерами вел за бутылкою хитрые разговоры с экипажем, пытаясь разобраться, кто чего стоит, — или проходил очередную накачку в парткоме, в спецотделе. Молодая жена пришла провожать мужа; ее не пустили на летное поле. Кеша открыл форточку кабины, махнул рукою, растопырил пальцы: пять! Столько сотен было ему обещано выплатить в бонах за перелет. Женщина, обливаясь слезами, смотрела, как приземистая машщина взяла старт и, завывая, скрылась в низкой туче.
За неделю они пролетели полмира, миновали десятки границ: сначала ворвались в манящую, крикливую, узорную восточную цивилизацию: все в ней было пышно, нарядно, много того, что показалось бы человеку европейского интеллекта пошловатым и безвкусным — и, естественно, того, что питает души и талант примитивистов всех уголков света. Но наши путешественники были людьми простыми: им нравилось то, что ярко блестит и сверкает, бьющие в глаза краски, затейливый завиток радовали сердце, включали эстетический ген. Кеша вообще был наверху блаженства, ходил с открытым ртом: он ранее никогда не бывал дальше Болгарии, — но и там-то держался, словно проглотив палку, ни на минуту не забывая, что он представитель могучей державы, уверенно ступающей под знаменами развитого социализма. А тут, на Востоке, когда не чувствуешь за собою партийной опеки и тайного догляда — не станут же эти черномазые писать доносы его начальству! — Кеша вознамерился даже купить себе ненадолго недорогую девочку, чтобы испытать услады знаменитой восточной любви, — однако одумался, вспомнив о предстоящих тратах на обстановку. Он думал, что нечто подобное будет и дальше, по мере передвижения самолета к югу континента, — однако когда внизу поплыла пустыня с редкими останками выветренных гор, начались посадки в пыльных, лишенных великолепия аэропортах: Хартум, Нджамена, Кано, Ниамей, — оставалось уже только вздохнуть и покориться судьбе. Тем более, что глаза его уже не маслились при виде смуглых или совсем черных представительниц туземного населения: он устал, дико устал физически — ведь с момента взлета ни один из членов аборигенского экипажа так и не прикоснулся к штурвалу, не сел за штурманский столик, не проверил давления масла и расхода топлива, не заглянул ни в один лючок. Они сидели в салоне, пили пиво, валялись там же пьяные, со страхом глядели в иллюминаторы на далекую землю. И попробуй скажи слово: сразу начинают выгибаться, скалить белые зубы, покрикивать, грозить лишением премии: он нанятый лакей для них, больше никто. Ну, правильно: чернь всех земель и рас уважает только строгость и справедливость. А тут — они же сразу разобрались, что вся их учеба построена на обмане, что перед долларовым блеском в этой стране мгновенно растворяются понятия чести, престижа и достоинства любого из ее граждан. Рули, Кеша! Черные братья сунут тебе оставшийся от обеда бутерброд, кинут банку с пивом.
Но все надежды, какие возлагали на него и племенные представители, и начальство, и собственные коллеги, Кеша оправдал с лихвою: в точно назначенный час самолет провыл над резиденцией вождя; вихрь и гром от низко стелющейся машины породил такую кутерьму среди жителей, кур и свиней, — думали, что пришел не раз обещанный колдунами Час Великой Ночи; таланты из толщи народной после не раз воспели это событие. А Ан-24, развернувшись вдалеке, шел уже на посадку. Это была вытоптанная легкими пятками аборигенов площадка в саванне, недалеко от деревни. Готовить ее мудрый Кеша начал с того самого момента, как узнал о предстоящем дальнем экзотическом рейде: тут же нашел штурмана, личность более-менее грамотную, и велел отписать ихнему главному, чтобы готовил в месте посадки утрамбованный участок земли таких-то размеров; посередине площадки, все равно с какого боку, должен висеть флажок, указывающий направление ветра. Письмо отправили дипломатической почтой; грамотные люди прочли его, растолковали вождю. Он приказал собирать племя, и устроил на выбранном поле чудовищные пляски под тамтамы и тростниковые пищалки, с копчеными свиньями и чанами тыквенной браги мокеке. Замысел удался наславу! Вот только с флажком никто не мог разобраться: какой флажок, зачем, куда его ставить? Когда грамотеи стали трясти письмом и объяснять: вот же, написано: чтобы указать, куда дует ветер! — все население, от едва начавших ковылять малышей до самых седых уже, беззубых и немощных, не способных даже поймать силками фазана-квале, скисло от смеха: ох уж эти обманщики, хитрецы, веселые люди! Какие флажки? Кого они хотят одурачить? Разве не знает каждый человек на свете, не лишенный напрочь ума, что направление надо определять по смоченному слюною пальцу? Хохот стоял по всей саванне; люди визжали, хватаясь за животы. Вождь собрал Большой Совет из ближней знати. Трое бессонных суток провели старейшины, решая трудную задачу. И постановили: хитрые русские хотят, чтобы появление их Летающей Машины было встречено высшими почестями: этой высшей почестью у них является демонстрация флага. Недаром побывавшие на учебе в их стране говорят, что там флаги висят повсюду, а иногда с ними ходят целыми толпами. Что ж, у каждого народа свои прихоти, — решил круг правителей. Племя нгококоро готово пойти им навстречу. Тем более, что были и возможности: случилось так, что три года назад в саванну приехали на вездеходах белые люди, и стали охотиться на антилоп. Как раз в тех местах кочевало тогда воинственное племя мбурумбу, — увидав, что пришельцы посягают на их территорию, мбурумбу внезапно окружили этих людей, раздели их догола, до нитки, унесли все, что было на них и вездеходах, — а машины сожгли. Как уж добирались незадачливые охотники до столицы Угугу, как объясняли происшедшее — кто это теперь знает? Известно лишь, что результатом этого инцидента было решение советского Политбюро строить в саванне металлургический завод. И прежде, чем начали завозить оборудование — доставили заколоченный ящик со средствами демонстрации веры и убеждений, наглядной агитации, пропаганды и морального стимулирования. Предусматривалось, видно, что после трудовых свершений в горячих цехах и производствах счастливые пролетарии Черного Континента будут рапортовать об успехах в выплавке чугуна на шумных митингах, шагать в рабочем строю под развевающимися полотнищами, зовущими к подвигам плакатами.
Тут же ящик подвергся полному разграблению: столько красного полотна местные жители не видали отвеку. Из него шили бубу, рубашки, мешки, замысловатые шапочки, кокетки красными лентами опоясывали бедра, чтобы привлечь внимание к своим прелестям. Но главное богатство — красные знамена с кистями — вождь, под страхом выдавливания глаз, приказал собрать в своей хижине, и запер в сундук. На торжественных церемониях по бокам его стула стояли теперь двое приближенных, склоняя к голове правителя полотнища со словами: «Тебе, партия — наш вдохновенный труд!» и «Победителю социаистического соревнования по итогам IV квартала». Тяжелые кисти висели над земляным полом, физиономии ассистентов серели от утомления, дрожали в руках массивные древки…
Вот эти два флага и решили использовать для встречи самолета с никому не нужным и неведомым русским и долгожданными соотечественниками. Древки знамен были удлиннены, и их вколотили строго в центре посадочной полосы. Кеша убрал газы, выпустил шасси, погасил скорость, и только приготовился подвесить машину перед касанием — как вдруг в лицо ему, прямо по курсу, полыхнул красный цвет. Он икнул, и судорожно ухватился за секторы. Наверно, о таком номере мечтают падкие до экзотики постановщики воздушных трюков; наверно, в бескрайней саванне унылые черные рапсоды доселе поют о нем песни, настроив убогие инструменты. В обычной летной практике за подобные упражнения обычно отнимают пилотское свидетельство или представляют к орденам. С Кешей не случилось ни того, ни другого: выплыв, волею счастливого рока, из чудовищного подвеса и истребив последнее горючее, он развернулся и скромно приземлился посередине площадки, как раз напротив знамен. Затормозил, высунулся из форточки и начал за железные копья вытаскивать их из земли. Вынул одно, пытался продернуть в кабину… Собравшееся к самолету население деревни с почтением взирало на странный ритуал. Тем временем открылся большой люк, и на землю посыпался «экипаж». Кто в бубу, кто в набедренной повязке, кто попросту голый. Они бросились в толпу, и она плотно обхватила их. Родня, знакомые, подруги, детишки… Кеша кинул окаянный флаг обратно на землю, и поднялся с сиденья. Едва он появился в проеме — забили барабаны, запели похожие на волынку инструменты; от хижин проворная челядь тащила трон вождя. Старик с редкй седой бородкой приблизился, показал на самолет и восхищенно зацокал языком. Воссел на трон, махнул ладонью; тотчас дюжие воины подхватили летчика с обеих сторон, подвели к вождю, и заставили опуститься на колени. Кеша увидал надвигающуюся на лицо сухую черную кожу старческого запястья, оно коснулось его губ… От унижения он чуть не зарычал, хотел укусить или плюнуть; видно, зверская его гримаса понравилась вождю — он улыбнулся и что-то произнес. Толпа заревела восторженно на высочайшую шутку; Кешу подняли с колен и, налив в высокий пивной бокал коричневой жидкости из сосуда, напоминающего формой высушенную тыкву, поднесли. Он хлебнул — нет, ничего, терпимо… Пахнет, конечно, не так, как родная бражка — но градусы есть, и нормальные, вполне в рамках технических условий — а не это ли главное на текущий момент?
Потом его посадили по правую сторону от трона, сунули кусок обжаренной свинины и вновь наполнили бокал. Аэродром тем временем опять превращался в поле для праздничных гуляний. Под гром и вой своих инструментов селяне, украсившись по этому случаю кто замысловатым тюрбаном, кто бусами, кто цветной тряпкой вокруг чресел, занимались любимым делом: плясали и веселились; ритмы были иногда просты, иногда замысловаты. Словно узоры кто-то ткал перед хмельным Кешиным взором. Вдруг он поднялся с табуретки, скинул на нее синий аэрофлотовский пиджак с погонами, и вбежал в толпу. Разыскав чудом пустую от людей плешку земли, он пустился вприсядку, громко ухая. Негры пронзительно закричали и, приседая, начали отбивать ему ладонями ритм. Какой-то первый парень пытался подражать ему — но тут же валился то на лицо, то опрокидывался на спину…
Очнулся Кеша в некоем полутемном помещении. Он лежал на матрасе, под головою — соломенная подушка. Значит, все-таки о нем позаботились, принесли и положили, не как-нибудь. Что ж, спасибо и на том. У стены хижины полуголая женщина доила козу. Струйка звонко сикала в глиняный горшок. «Совсем как у нас в Сибири» — расслабленно подумал Кеша. Китель лежал рядом с постелью, испачканный бордово-коричневой дрянью: то ли грязью, то ли местной глиною, то ли навозом. Он поднялся, и вышел наружу. Среди круглых хижин, слепленных из коровьего помета, уже происходила своя жизнь: бегали ребятишки, играя в какие-то африканские игры, звонко кричали женщины, гортанно и с прищелкиванием переговаривались мужчины. Рылись в земле черные свиньи, бродили там и сям козы и маленькие горбатые коровы. Между хижин выделялась самая высокая — видно, резиденция начальства. К ней и направился Кеша, прихватив китель, первым не выдержавший знакомства с заморскою экзотикой. По обе стороны входа в дом правителя стояли знакомые уже красные знамена. Двери не было, висел полог; поежившись: как же без страха, ведь неудобно! — Кеша выкрикнул единственно усвоенную им фразу-приветствие: «Джамбо, бвана!» — и вошел внутрь.
Вождь сидел на жесткой лиановой циновке; свет от входа падал на его изможденное лицо: видно, вчера и он принял много мокеке. Он махнул пилоту рукою, и что-то спросил.
— Не понимай, — сказал Кеша. — Давай, плати деньги… — он потер большим пальцем об указательный.
Жест этот, очевидно, понятен на всех земных широтах и долготах: старик побежал на четвереньках к небольшому изящному сундучку — Кеша видал такие в пиратских романах, — открыл, долго что-то бормотал в полутьме. Летчик удивился, что сундук — это, видно, и был сейф племени — незаперт даже маленьким висячим замочком: в более цивилизованных условиях из-за него давно ушли бы к верхним людям и сам вождь, и все его окружение, — да заодно, пожалуй, и не меньше половины племени. Вождь вернулся, и протянул толстенькую пачку долларов: пятьдесят по десять, и еще одну, поменьше: там была сотня; Кеша понял: там премия, чаевые. Он радостно рассовал валюту во внутренние карманы, и стал жать вождю жилистые длинные руки; затем облапил его, и, в полном соответствии с протоколом руководителей своей страны, принялся целовать. Старичина мигом своим дикарским умом расценил такое поведение как попытку сексуального контакта; он гнусаво заверещал, и в хижину вбежали четыре охранника. Увидав повелителя в объятиях белого человека в мундире, они хотели сразу убить мерзкого прелюбодея, и ждали лишь знака, — но вождь не дал им потешиться, и велел только выбросить его вон. Избитый Кеша вновь оказался на земле: китель его был уже теперь основательно грязен, и даже порван. Он сидел и охал, а воины хохотали над ним, выкрикивая время от времени смешные для них и окружающих фразы.
Гнев вождя, однако, оказался недолог: из хижины выбежал служитель, и принес посланцу неба знаки монаршего благоволения: тыквенную калебасу с мокеке, пивной стеклянный бокал, сушеное мясо — ньяму, и хлебную лепешку — мкате. С пары бокалов Кеша захорошел, и принялся угощать только что азартно бивших его голоногих с луками и копьями. Они выпили и пустились в пляс, отбывая пятками ритмы. Недолго спустя к компании присоединился и вождь, выглянувший на шум. Кеша рассказывал, широко разводя руками, как хорошо он теперь заживет, обменяв такую кучу валюты на сертификаты, какие купит диван-кровать, шторы и радиолу — а может быть, хватит и на небольшой магнитофон. Еще толковал — что они все, нгококорцы, отличные ребята, и им надо обязательно купить еще один самолет. Если хотят — пусть посылают и экипаж к нему, парням невредно будет хватить знаний, но он основном беспокоиться не стоит: он, Иннокентий Фефелов, приведет машину куда надо, точно и в срок: ведь место он теперь знает, разведал. Что сейчас он играет отвальную, а вечером отбывает на родину; в посольстве ему оформят документы, посадят на транспорт, и — аля-улю! Пусть ребята не скучают, и не огорчаются, что недолго погостил: гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно сойдутся!
Мокеке взбодрила его, и он показал свою удаль и матерость огненною присядкой; затем жители деревни оттащили его, сомлевшего, в халупку из коровьего навоза, где он ночевал. К вечеру он еще раз появился у хижины вождя, и вызвал старика на разговор, — только теперь уж не подходил к нему близко, чтобы не давать поводов для битья. «Надо ехать! Пора и честь знать! — толковал он, жестикулируя. — Машину давай! Кар, понимаешь? Угугу ехать, Москва лететь!..». Вождь смотрел на белого мужчину с оплывшим, небритым лицом (вилку электробритвы здесь, понятное дело, воткнуть было не во что), в грязной и мятой одежде — и источал непонимание ситуации. Что хочет этот мквате? Почему он машет руками, словно хочет станцевать и спеть «Уачингере, уачингере, кале»? — «Ты меня надул»? Ведь он, вождь, честно заплатил ему за то, что тот доставил Большую Гремящую Птицу, и дал даже больше, чем указывалось в договоре? Какой странный народ. Сначала хотел вступить с ним, вождем, в отношения как с женщиной, затем плясал, сейчас устроил крик… Недаром в саванне говорят: «Во всем мире не найти глупее белых людей». Взять хотя бы их пляски. Настоящие мужчины изображают танцем охоту, или войну, а не прыгают на корточках, словно больные павианы. Вождь сделал величественный жест, — по нему из деревни притащили старого толмача: он когда-то работал с охотниками за бивнями, и знал несколько английских слов и фраз. Тот слушал-слушал Кешу, и догадался наконец: белый просит машину, чтобы уехать в Угугу! Тут уж вождь пришел в ярость: ничего нельзя было выдумать нелепее! Зачем в племени автомобиль? Куда на нем ездить по саванне? Все люди, все звери должны передвигаться по ней только на ногах. Или ползком, как змеи. Машина шумит, дымит, поднимает пыль — так пусть ею пользуются сами белые! Ведь они не живут в этих местах, не растят детей, не отмечают своих праздников. Вот самолет — это другое дело. Это признак могущества.
— Пускай идет прочь! — сказал вождь толмачу.
Но белый не уходил, и все что-то канючил: с трудом удалось разобрать, что он просит привести сюда кого-нибудь из его верного экипажа. Эка, хватился! Да все они, отплясав и выпив свое мокеке на празднике встречи, давно разбежались по хижинам папы-мукумбве, да папы-нгоку, да папы-мфумо, или вообще изчезли неизвестно куда, и теперь охотятся голые, с копьями и стрелами, за какой-нибудь антилопой-куду. Кругом столько мест, где захочется побывать молодому человеку! И никто не поменяет больше запахов прирожы, где все давно и прочно обустроено, на гадкий запах авиатоплива — мафута. Толмач развел руками и поднял к небу лицо, как бы обращаясь к Высшему Духу, мпамбе: помоги вразумить этого человека! Чего он хочет?!
Кеша поглядел на него, и понял вдруг, что здесь, в этой хижине, ему уже никто и ничем не поможет, и бесполезно сюда ходить, логика туземного начальства проста, как правда: ты выполнил свои условия — пригнал самолет, мы выполнили свои: заплатили тебе деньги. Дальше? А что дальше? Дальше? все, свободен.
Он повернулся — и горбясь, загребая ногами пыль, побрел прочь — туда, куда несут ноги. И они вынесли его на вытоптанный луг, где одиноко приник к земле, свесив крылья, трудяга Ан-24. В боку его аккуратным овалом чернел распахнутый главный люк. Кеша проверил бензокраны: ну конечно, слили все остаточки… И тотчас быстро исчезающий вечерний горизонт осветило несколько костров — стало понятно, куда пошла та горючка. Он поднялся в салон. Матчасть пострадала, конечно, не так уж сильно: все же за один день трудно разрушить, растащить большую машину, тут требуется время. В кабине он включил аккумуляторы, зажег свет. Тотчас по лобовому стеклу поползло что-то липкое, узорное; пилот содрогнулся: змея! А вдруг и здесь где-нибудь рядом притаилась такая же: под пультом, за педалями… Кеша рывком поднялся, на цыпочках миновал салон, и спрыгнул на землю. Кругом было темно. Куда идти? В какую сторону? Там-сям горели костры, щедро питаемые слитым с самолета горючим — но какой дорогою идти к ним? И — что там делать? Снова плясать, пить эту ихнюю мокеке? Нет, не стоит тратить силы. В ближайшее время они ему могут еще ой как понадобиться. И он снова полез в машину. Хрен с ними, со змеями! Надо только быть осторожнее. Все-таки кабина — единственное место в этих благословенных краях, где он чувствовал себя более-менее уверенно. Кеша наладил слабую подсветку, плотно закрыл дверь: один иллюминатор в салоне успели уже выдавить, еще залезет в него какая-нибудь гадость… Съежился в кресле. Не успев еще задремать, услышал кашляющие звуки — и, глянув через остекление, узрел небольшую стайку гиен, неспешно кружащих по поляне. Они горбились, скалили острые зубы: Кеша читал или слыхал где-то, что своими челюстями они ломают на-раз конскую ногу! Заметив движение в кабине, гиены мигом окружили ее и закашляли, подвывая. Вслед им заплакал и Кеша, пытаясь сжать в комок свое просторное тело, стать как можно меньше в центре этой страшной ночи.
Утром он забежал в деревню лишь для того, чтобы спросить первого встречного: «Угугу, куда? Там? Там? Там?» — указывая на стороны света. Молодой охотник с раскрашенными палочками в ушах махнул, не задумываясь, рукою:
— Ндио, бвана! Угугу, бвана!
И Кеша ушел в саванну. А вечером его приволокли в деревню охотники племени, едва узнав в исцарапанном, исхлестанном кустами, иссосанном свирепым африканским гнусом бродяге, лежащем серым кулем в стороне от всяких тропок (над ним уже летали птицы — это привело охотников) краснощекого крепыша в одежде с золотыми пуговицами и шитьем, недавно спустившегося с неба на Большой Ревущей Птице, отныне принадлежащей их племени. Знахарь помазал раны своим снадобьем, влил в рот отвар, поплясал вокруг Кешиного тела под звуки своей баримбы с криками и песнями — и оставил больного в своем жилище, ждать исцеления. Гость выздоровел быстро, — но оставался угрюм и не по-хорошему тих; некоторое оживление наблюдалось лишь при виде калебасы с мокеке. Еще несколько раз уходил он в сторну Угугу — но теперь всякий раз возвращался уже сам: когда через час, а иногда даже и меньше. Но постепенно тоска как состояние души все-таки сменялась новыми чувствами: что же все тосковать да тосковать, когда говорится: танцуй, пока молодой! Вот на этих-то вечных плясках при костре его и уловила в свои сети красавица Мпунде с обточенными для пущего шика зубами, жестяным кольцом пелеле в верхней губе — что считалось высшей стадией кокетства — и затейливой татуировкой на животе и ягодицах. В ту ночь она запоила его мокеке, закормила сушеным мясом и жареными жуками дуду, заплясала в доску, — и в ее хижине на рассвете они, потные и остропахнущие, завершили на земляном полу свое грехопадение. Мпунде была из племени кукумпа. Однажды, бегая голышом по саванне, она встретила молодого охотника-нгококоро — и, пораженная его невероятной красотою и цветными палочками в ушах, немедленно вступила с ним в связь. Молодец тоже был покорен искушенной в любовных делах девицей, — и повлек ее за собою, в свою деревню. Нравы в африканских селениях вообще не очень строги, — но даже и здесь беглянка выделялась ненасытной похотью, страстью к ночным пляскам и мокеке. И совместная их жизнь с бедным пилотом тоже не была спокойной: все время возле хижины толклась молодежь и звонкими голосами звала красавицу за деревню, под сень деревьев и колючих кустов. Бывало, что и Кеша, очнувшись от паров коварного напитка, не заставал рядом сожительницы, — а однажды так прямо согнал с нее мелко трясущегося юнца со свежепродетым шакальим клыком в носу, признаком совершеннолетия. В прошлой, советской жизни такие факты способны были просто поломать судьбу, — а здесь все сходило, прощалось, растворялось в мареве жарких дней, прозрачных рассветов — когда можно было, поднявшись на взгорок за деревней, увидать в долине стайки похожих на тельняшки зебр, легких антилоп, грубых носорогов, удивленно вскидывающих головки жирафов… Слышалось сиканье молока в горшки: хозяйки доили коров, коз; ребятишки выбегали из убогих жилищ и плюхались в пыль, или принимались за игру. И самого его ждала в хижине хлопочущая мукеле, ставящая первым своим делом ублаготворить хозяина, чтобы он был сыт, доволен домом и женщиной. На месте трапезы водружалась калебаса; начинался новый день. Мокеке Кеше выдавали без слов из пивного погреба вождя: видно, тот все же чувствовал какую-то свою вину. Самолет растащили полностью, и Кеша стал забывать даже, как он выглядел. Иногда, продрав похмельные глаза, он устремлял тусклый взор в небо, что-то глухо ворчал и плакал. Заросший белесой дремучею бородой, с копной нечистых выгоревших волос, в скудной набедренной повязке, — он, однако, не был на последнем счету среди красавиц деревни, некоторые женщины смотрели на него пылко, — особенно после того, как Мпунде частым напильничком любовно подточила ему во сне зубы, по последней моде своего племени. По канонам европейской, и отчасти российской мифологии — он стал смахивать теперь на матерого вурдалака, — но на разных пространствах Земли у ветреных женщин свои вкусы, свои пристрастия. Еще отечественный поэт Пушкин говорил, что, мол,
И Кеша готов был любить свою шалопутную подружку, и все ей прощать. Уже за одно только то, что Мпунде ходила с ним на старое большое болото — ньямба мукулу, и мыла его там, и следила, чтобы к возлюбленному не подкрался крокодил, мамба, покуда он плещется… Жители Африки не моются в воде, у них иная гигиена, иные способы держать тело в чистоте. А ему обязательно надо было пошоркаться, потом смыть с себя грязь. И баба чужих кровей не ругала его за это, не смеялась над ним: как это важно, верно ведь? Затем он ложился обсыхать, а Мпунде искалась в его всклокоченной шевелюре. По дороге домой они садились под большим, давно облюбованным баньяном, вытаскивалась пробка из объемистой калебасы… За всем тем Кеша забыл и русский язык, и немногие английские слова, что помнил со школы и курса летной терминологии, бегло толковал на наречии нгококоро; он ел, пил, спал, занимался любовью, бегал с палкою за своей черной сожительницей, если посмела чем-то не угодить… Так и жили в пьяном получаду, стараясь забыться; вдруг Мпунде забрюхатела, и в начале второго года сожительства родила пацаненка, — он оказался ублюдком, полуидиотом, но она любила сидеть с ним на пороге хижины, совать ему свой длинный сосок.
А между тем за пределами деревни, в несколько ином мире (который, кстати, нельзя еще было назвать большим!) происходили вот какие события. У кажого, даже самого маленького народа есть — кому придет в голову отрицать такое! — свой беспроволочный телеграф. Ну, может быть, телеграф — это не совсем верно, слишком конкретно. Можно выразиться и так: неформальные способы передачи информации. Вообще поднимется шум: что за дефиниции, здесь вам не академия! А суть-то проще простого: один сказал другому, тот передал третьему, четвертому, пятому… а у семнадцатого, допустим, где-нибудь не очень далеко — всего в двух суточных переходах — живет троюродная сестра, выданная за бравого воина невраждебного племени. А у мужа этой сестры существует скрепленное не одной калебасой знакомство со стражником полицейского поста из заповедника. И что этому стражнику браконьер-испанец скажет, угощая его чистым виски: «Что пучишься, черная морда? Или впервые видишь белого человека?» А негр станет доказывать, что белые у них в саванне — совсем не такая редкая штука, вот у нгококоро один даже живет в племени, и не жалуется на жизнь, — летал когда-то на Большой Ревущей Птице — но опустился в саванну, полюбил черную женщину, и обрел желанный покой. А… интересно. Кто он такой? Наверно, кубинец? Кто знает! Он сам говорит, что роша. Роша? Что за чепуха, такой национальности нет. Он объездил весь свет, и не встречал ни разу. Может быть, швейцарец? Или вот в Канаде есть еще шипящие названия… впрочем, канадец не выживет в этом пекле и дня. Ладно, кончай болтать, допивай свое виски и помогай грузить… Коротая за рулем долгую дорогу, браконьер скажет о том напарнику; у напарника есть подружка, маленькая портниха в пригороде Угугу, тяготеющая к белым мужчинам; когда она пожалуется нечастому любовнику на скуку провинциальной африканской жизни, он посоветует ей ехать к нгококоро и попытаться отбить у цветной живущего в племени белого мужчину. Портниха, горюя, поведает о том почтмейстеше, — а это уже, что ни говори, выход на государственную структуру, со своими каналами, правилами и интересами. Там было еще довольно много передаточных инстанций, вся цепочка даже могла не дать никакого результата, конечная бумага так и сгинула бы, сгнила в груде подобной трухи, да случилось великое событие: пьяный капрал, застигнутый президентом за пожиранием большой тарелки только что поджаренных жуков дуду, не захотел поделиться с владыкою, и в ответ на угрозу немедленно выдавить глаза всадил в него полную автоматную обойму. Поднял караул, перебил охрану и возглавил мятеж. Покуда ленивые цэрэушники пили пиво и вяло рассуждали о попрании прав человека, готовили заявления, сновали туда-сюда вмиг обнаглевшие репортеры, пока в их посольстве серьезно обсуждался вопрос: садиться всем скопом за анализ-меморандум, или закончить сначала соревнования по гольфу? — сеть КГБ кинулась плотной стаей, и надежно обсела всю новую президентскую рать. Старый дурак надоел уже всем, прикрывать его, создавая ореол борца с империализмом и колониализмом, стало уже трудно из-за чрезмерной кровожадности, — на своих-то наплевать, им запудрить мозги, задурить головы ничего не стоит, — вот когда западная печать толмит из номера в номер: «Кровавый режим, кровавый режим!» — что тут поделаешь? Только и можно пожелать им скорейшего наступления неотвратимого социализма: тогда-то уж эти наглые акулы пера не пикнут! И облепившие замороченного, оглушенного свалившейся властью президента советники ворковали ему о «новом курсе», «просвещенном правлении», о том, что ему надлежит войти в историю как черное солнце…
В итоге — подняты были уцелевшие грамотеи, и объявлен курс на укрепление порядка и демократические реформы. А что является главным пунктом при установлении такого курса? Правильно. Закупка оружия, и чем больше — тем лучше. Что ж, советские друзья берутся оказать такую братскую помощь. Но нужно сначала навести порядок в старом хозяйстве, счистить следы преступного режима…
Как и полагается при смене властей, новый правитель начал с проведения публичных экзекуций над старой военной и чиновной гвардией: людей рубили заживо на куски, выдавливали глаза, и чинили прочие членовредительства. После такого зловещего урока занявшие посты служащие ретиво принялись исполнять обязанности. Вот тогда-то и всплыла давняя бумага: старательный клерк обнаружил ее в папке, и доложил начальнику. Тот, служивший двум господам, довел ее содержание до своего министра и резидента КГБ. Министр, твердо исповедующий, что все международные конфликты надо гасить в зародыше, хотел было отдать приказ скормить и клерка, и его начальника обитателям загородного крокодильего питомника, но не успел: из посольства СССР пришел запрос на разрешение посетить земли племени нгококоро, где якобы обитает указанный в документе человек роша. Тут запыхтели пары, завертелась машина, и все сладилось в один день: представители МИДа и иных советских структур имели опыт, и прекрасно знали, как здешняя публика умеет прятать концы в воду. С раннего утра, через сводящий с ума полдень, до самого нежного заката большие колеса трех вездеходов буравили саванну, строго держа утвержденный курс. И, обозрев с холмика раскинувшуюся перед ними деревню, со всей ее живностью и утварью, посланцы покачали головами: нет, вряд ли сюда мог добраться русский человек. И были, разумеется, посрамлены: у ближайшей же хижины лежал в тени мертвецки пьяный белый, обнимая калебасу. Рядом кружилась и пела, поигрывая себе на баримбе, темнокожая женщина, совершенно голая, с обточенными зубами и жестяным кольцом пелеле в верхней губе; в воплях ее явно угадывалась мелодия песни «Малиновки заслышав голосок». Тут же сидел мальчик-идиот, закатывая глаза и пуская слюни. Третий секретарь посольства — майор КГБ — грубо растокал Кешу, и спросил его документы. Ответ был краток, выразителен, и — о Боже! — на русском языке!
— Ладно, потом разберемся, — сказал майор. — Грузи!
Однако пока подручные готовились, да приноравливались, — Кеша мигом собрался, и — хоп! — унырнул в хижину, в спасительную темноту. Мпунде села у входа и, раскорячась, загородила его.
— Эй, — крикнул третий секретарь. — Ты выходи, не шути!
И пилот вздорогнул, ощутив привычную строгость властной речи, силу родного языка, зовущего в отправлению гражданских обязанностей. Он толкнул сожительницу в спину, и выполз наружу. Стоя на четвереньках, поднял лицо к своим избавителям.
— Ох вы, родненькие мои.
И, прихватив с земли калебасу с недопитым мокеке, зашагал к вездеходу. Сзади голосила Мпунде. Он остановился, глянул на нее, на ребенка. Ну что же, в самом деле, не брать ведь их с собою, такую обузу! Мальчик что-то сипло закеркал, нелепо махая руками. Пилот сглотнул комок, рванулся к машине.
Когда приехали в Угугу и установили личность, сделали официальный запрос; ответ был таков: действительно, упомянутый гражданин имярек, зарегистрирован соответствующими документами как родившийся там-то, тогда-то… поставлен на учет как пропавший без вести и объявлен в местный розыск… Снят с розыска как опознанный родственниками среди пациентов отделения № 4 психиатрической больницы им. Варакина. «Как же так?!» — взывал Кеша к сотрудникам посольства, уже посвященным в его удивительную эпопею. «Не бзди, — отвечали ему. — Разберутся, все установят». «И что тогда?» — «Как обычно. Назначат виновных, накажут невиновных, поошрят непричастных…». Но скандал вызрел немалый, его звуки донеслись даже с горних высот: посол вручил недавнему капралу ноту протеста, и тот посерел от страха; на заседании Политбюро постановили отменить решение о строительстве в саванне в порядке братской помощи металлургического завода, оборудование которого уже было полностью завезено, растащено, уничтожено ржавью и прочими напастями.
В конце концов бедолаге выправили документы и отправили в обратный путь. По счастью, стоял июль, в Африке — зимнее время, поэтому хоть адаптация прошла удачно: то дождь сверху, то тяжелое нежаркое солнце. Еще в столице дружественных племен Кеша сбрил бороду, остриг патлы, вывел вшей; посольские снабдили его старенькой одежонкой. Деньги — те шестьсот долларов — он пронес сквозь все испытания, и старался теперь не тратить, питался всухомятку, а то и вовсе на дармовщинку, разыгрывая жалкого Робинзона, затерзанного дикарями. Подружка-калебаса валялась под койкой, и он грустно нюхал ее перед сном. А главным делом стало теперь — мысленно переводить доллары в чеки и считать, что на эти суммы можно купить. Вроде хватало и на диван-кровать, и на радиолу, и на шторы. Вот с мечтою о небольшом магнитофоне пришлось расстаться: не выходил магнитофон, сколько ни кумекай, съедала эту сумму необходимость скататься в родную Сибирь с молодой женой, проведать родителей, рассказать друзьям детства о своих скитаниях. Ну, что за беда: руки-ноги на месте, голова есть, чуткое руководство выделит матпомощь, подтвердит и продлит пилотское свидетельство, даст приличную машину и добрый экипаж, — заработаем, купим и магнитофон!.. Только пусть знают, что никогда больше он не полетит в эту Африку, хватит, налетался, напился мокеке, заделал дикарке дурного углана. Три года псу под хвост за полтыщи долларов! Нет, теперь если уж будут просить — ставить такое условие: не меньше чем за полторы. Не меньше. И триста премии. Вот так. В случае чего, если придется снова тормознуться на годик-другой-третий — опыт есть, и он теперь не сделает многих ошибок, когда станет жить в племени. Может быть, даже запасется дрожжами перед далеким рейсом. Россия и вас, черноногие, научит жить.
В Москве он не стал, словно дурачок, носиться по валютным магазинам «Березка», тратить на разную чепуху наменянные в посольстве чеки, уподобляться разным господам: навезут подарков, и сидят опять с голой задницей! Не понимают, что везде нужна мера и здравый смысл. Билеты на дорогу были оплачены, да сверх того посол распорядился выдать несколько рублишек: Кеша крепился-крепился, да и пропил их в домодедовском ресторане, пока ждал самолета в свой город, откуда стартовал на трудяге Ан-24 в сторону Черного Континента. С мордою кирпичного цвета, с выгоревшими добела волосами, бровями и ресницами, в трепаных штанах, рубашке, куртке, ботинках — все с лейблами, ненашего покроя — пьяный пилот со спиленными острыми зубами, с оплетенной сеткою большой сушеной тыквой смотрелся официантам, встречным милиционерам, да и иным гражданам-доброхотам настолько странно, что его пять раз задерживали; наконец он сел в кресло у иллюминатора и заснул, положив голову на калебасу.
В аэропорту кликнул таксиста, обещая ему остатки посольской благодати: в самом деле — зачем ему были деньги, их и осталось-то совсем немного, и действительно они не имели такого уж серьезного значения на этом главном этапе: свидании с женой. У Кеши глазки мигали, и губы складывались блюдечком, едва он представлял, как завалит ее у самого порога, — и лишь затем, восстановив вертикальное положение, поднесет ей калебасу как сувенир, предмет кухонной утвари африканских племен. А если застанет у нее кавалера — мало ли какие могут возникнуть проблемы у женщины: все-таки три года, не шутка! — то отметелит его, выбросит за дверь, влепит жене пару лещей, — а потом все-таки завалит, подарит калебасу: тут уж надо простить, ведь сам не без греха, сколько было блужено с безобразной Мпунде с жестяным пелеле в верхней губе!
Однако все произошло не совсем так, и совсем не так: их маленькая уютная комнатка (жена прописана была у бабушки, и получила ее как бы в наследство) оказалась занята совершенно посторонними, незнакомыми Кеше людьми. И они сказали, что снимают здесь жилплощадь за деньги, а хозяйка живет в другом месте, у подруги. По адресу той подруги Кеша и поскакал, — теперь уже пешком, невалюты не осталось даже на трамвай, — лишь привязанная к ремню сушеная тыква билась об бедро.
Обе подружки были дома, и обе с удивлением встретили экзотического гостя с зубами, не поддающимися описанию. «Не узнаешь?! — заорал Кеша. — Вот я тебя, собака!!» — но коренастая хозяйка квартиры энергично пресекла его попытки залепить леща супруге, и предложила вначале объясниться. Краснея и бледнея, комкая длинные пальцы, жена поведала, что за прошедшее время она обнаружила у себя склонность к нетрадиционной сексуальной ориентации, и теперь они с подругою Ларисой, художницей-декоратором, составляют устойчивую семейную пару. Кстати, почему он, Иннокентий, не дал предварительно телеграммы, хоть бы и на старый вдрес, — тогда она, может быть, и подготовилась бы к встрече, и провела бы ее на уровне, сломив отвращение, а теперь… не лучше ли считать себя отныне свободными людьми и забыть все, что было?..
Немедленно после этих слов последовал удар по ее голове вонючей калебасой, затем взвыла басом подруга… Весь остаток вечера, и всю ночь Кеша исступленно насиловал обеих женщин, не скупясь на тумаки. Они сопели и плевались. К утру его немного отпустило, — он даже извинился, и ушел, забрав предмет африканской утвари. Теперь он отправился в аэропорт, в родной отряд, где его должны были понять, принять и обогреть. Но едва сунулся к командиру — как тот мигом вылетел из кабинета, выкрикивая на ходу, что его срочно вызывают в райком партии.
В коридорах родной конторы Кеше встречались знакомые пилоты, штурманы, инженеры, диспетчеры, техническая братия, — но никто почему-то не спешил навстречу с радостными криками, не жаждал прижаться щекою: наоборот, старались обойти, слегка кивнув, — а то и совсем делали вид, что не узнали. Теряясь в догадках, загостившийся в далеком племени нгококоро труженик пятого океана пошел к начальнику отдела кадров, старому отставному пилотяге. Тот захлопотал, съежился, подбежал бочком-бочком, тиснул ладошку, — и сразу же потащил к замполиту отряда. Вот там-то и устроен был Кеше перекрестный допрос. Приводить его весь нет смысла, и так за счет этой главы страдает основная линия, а главное вот в чем: это кто, вообще? А, вот это кто. А мы его потеряли. Где же вы были, любезный друг? В Африке? Как в Африке? В командировке, что ли? Где же ваши командировочные документы с отметками «прибыл — выбыл»? Нет таких документов. И что же вы там делали? Просто жили. Как это — просто жили? И не работали? А, жили в деревне, в племени. Справка об этом у вас есть? С печатью, с подписями племенной администрации. Что — бумага из посольства? В ней ничего такого нет. «Направляется… как обнаруженный…». Вас там обнаружили, только и всего. Вы там сидели где-то в деревне, и вас обнаружили. Вы три года провели за кордоном, фактически безо всякого разрешения. Что виза?.. По этой визе вы должны были только прибыть туда, в тот же день получить обратную, и сразу вылететь обратно. А вы — три года!.. Что, вас там в плену держали? В темнице сырой? Нет, могли свободно передвигаться в любом направлении? Что же не передвигались в сторону дома? Непонятно… Может быть, вы были туда заброшены по легенде, и действовали, э… в специфической обстановке? Если так — что ж, мы не бюрократы, понимаем суть неформальных отношений; не надо справок, писем: пусть только позвонят. Илм найдут любой другой способ объясниться. Скажите честно, товарищ Фефелов: может такое произойти? Тоже нет. Ну, тогда уж мы совсем не знаем, что с вами делать. Явился откуда-то из-за границы, партийные взносы не плачены… Сколько он, Иван Михалыч, должен? Да нисколько не должен: ведь мы его, Петр Васильич, из партии-то выключили! Ка-ак, разве? Ну да! Помните, когда он пропал, и — ни слуху, ни духу, — мы его в розыск объявляли? А потом пришла бумага: опознан родственниками как пациент отделения № 4 психиатрической больницы имени товарища Варакина! Мы туда звонили, ответ был — уже увезли. Что вы его слушаете, что он в Африке был! Он сумасшедший! И справку подделал. Эти психи… они на многое способны. Давайте вот спросим его: ну м чего же ты, голубчик, теперь хочешь? Видите? Летать хочет. Н-ну, комик! Что это ты суешь? Да, пилотское свидетельство… Ну, и не получишь его больше… Держи его, Ваня! Ишь, кинулся… сразу видно, что буйный. Давай, ступай. Нет тебя больше, понял? Родня увезла. А куда — зачем нам это знать?
И все-таки отважный путешественник не пропал, не дали ему пропасть в родной земле. Сначала пригрела его бригада землекопов, потом выдвинулся в грузчики, — потихоньку самоотверженным трудом, безукоризненной честностью и способностью пребывать хотя бы полсмены в относительно трезвом состоянии добился он должности центровщика самолетов, койкоместа в общежитии для наземного персонала; по выходным он отправлялся с калебасой за пивом, и все удивлялись диковинной посуде. Напившись, он гибко, с прыжками, танцевал, стуча по пустой тыкве; иногда устремлялся куда-то, крича, что должен увидеть свою жену Мпунде и брошенного в Африке сына-инвалида. Его догоняли, успокаивали, и он засыпал с горькою усмешкой.
А как же самолет? Лет через пять на месте, где он стоял, нельзя уже было отыскать ни гайки; там по-прежнему был козий загон, и черный пастух жевал вонькую гадость, поминутно плюясь.
Придется сыну вождя, выпускнику Университета Лумумбы господину Околеле добираться в Россию иным транспортом: пусть воздушным, да не своим.