Случилось это дело в начале шестидесятых годов.
Жил тогда в одном сибирском городочке такой старый Гришака Пузиков. Жил-жил, да и собрался вдруг помирать. Сперва смурнел, топотал по избе, бубукал на внуков. Потом лег. Однажды подозвал среди дня внучонка, слабеющей рукою долго драл ему ухо; проскрипел:
— Бежи-ко за отцом…
Офонька заревел, убежал.
Федул Пузиков работал завхозом в ремесленном училище. Он явился, тяжко протопал к отцовскому лежбищу:
— Че, папаш?
— Помираю я, Федь, — заслюнявился старый Гришака. — Ты вот што: бласловлять буду…
— На колени стать, што ли? — уныло спросил Федул.
— Ставай… ставай, милок.
Федул обрушился на колени. С подоконника упала эмалированная кружка и забрякала по полу.
— Нагнись… нагнись сюды… — хрипел старик. Схватил сыновье ухо и начал драть, сладостно чмокая. Федул тоскливо вздыхал, глядя в окно.
Угомонившись, старик разжал пальцы и уронмл руку на одеяло. Долго лежал, прикрыв глаза. Что-то вспомнил, обернулся к сыну и три раза мелко перекрестил. Вздохнул облегченно. Федул хотел подняться, но отец слабо зашевелил пальцами, подзывая. «Опять драть будет», — подумал Федул, но — нагнулся. И услыхал слабый шепот.
— Слышь, Федя… ты дом наш помнишь?
— Э… какой дом?
— Ну, в котором мы до революции-то жили!
— Э… пошто?
— У-у, дурень! Обидел тебя Бог… Да дом-от наш в Малом Вицыне, Варваринской губернии, откуль мы с Колчаком сбежали!
— В Варваринской? А-а!.. Понял, батя. Того Варварина уже давно нет. Теперь замест его город Емелинск.
— Но… дак дом-от помнишь? Мало Вицыно, уезд, родина твоя, обалдуй!
— Чудной ты, батя! Ведь мне и отроду-то всего год тогда был!
— Во-она… — оаздаченно скрипнул дед. Память, видно, начала уже отказывать ему. — Ну, ето не беда. Главно дело — тамо наш дом должон стоять. Большой дом, каменной — не верю, што порушили ево нехристи!
— Но-о.
— Дак вот… там спальня была на втором етаже. В той спальне, под середней плахой, я двести золотых червонцев перед убегом-то затаил. Да ишшо кое-што… Не думал, што надолго ухожу. Я теперь в Бозе опочевать стану, а ты — езжай-ко за им, золотишком-то. План-от дома — вот он! — Гришака потащил, кряхтя, из-под подушки желтые плотные листы. — Сам… сам подрядчик чертил. Там крестик, на спальне-то… я поставил… Езжай, милок. Сильно с богачеством теперь не развернешься, конешно, ну да — как уж мозга пошевелится…
Старик захихикал, икнул, и — помер. Помер бывший купец третьей гильдии Гришака Пузиков.
Федул пошел на кухню, сел на табуреточку, закурил. Долго курил. Притопала с работы жена его, Фетинья.
— Ты пошто, лешак, туто сидишь?
— Да папаша… померли вот… — всхлипнул Федул. Фетинья всплеснула руками, приготовилась заголосить, но муж гаркнул свирепо:
— Цы-ыц!!!
Забегал, забунчал по дому: «Ты, Фетинья, старух теперь зови, покойника обмыть надо, повойте над ним, штобы все как у людей, а мне — найди-ко книжку сберегательну…».
— Так и рад на своего папашку все ухайдакать! — злобно крикнула Фетинья. — Полста сымай, а боле не смей, шиш тебе! Не больно много он туда положил.
— Дура ты, Макаровна, — спокойно сказал Федул. — Да я теперь, если хошь знать, все триста двадцать оттуль возьму, да дам тебе на похороны сороковку: делай как хошь.
— А остальные куды задумал, идолина проклятушшой?! — заголосила супруга.
— Надо бы мне в Емелинск поехать, — пыхтел Федул. — Не иначе, как богачество мне там открыться доложно…
— Оо! Не успел отец-от помереть, а сынок уж деньги-те — хвать! — да к гулеванкам наладился…
— Ррр… хать!!.. — гавкнул Пузиков. Фетинья притихла. — Ты меня в искус не вводи, а то — счас пятой угол почнешь искать! Сказано тебе: открыл мне родитель в свой последний час, — Федул опять замочил глаза, — што богачество им сокрыто, в потаенном месте. Вот я и поеду. Большое, баба, богачество! Избу новую состроим, двухетажную, да тюлю на окна навесим, да пианину для блеску заведем… во!
— Да-а… Знаю я тебя… врешь ты! Не успел помереть отец-от, а ты деньги — хвать! — да к гулеванкам, к гулеванкам почесал…
Федул скорготнул зубами и грохнул по скрипучему столу. Фетинья с воем побежала в сенцы.
Полдня убил Федул на то, чтобы найти дом, который занимал до революции его отец, старый Гришака. Нашедши, поохал в сторонку: «Да-а, хоромы!» Только вид у них не больно жилой стал. Двери хлоп-хлоп! Выбивают на улицу, или всасывают людей в красное двухэтажное здание. А отец рассказывал, как лежали наискосок от дома длинные торговые ряды. Развратно выгибаясь, орали с утра до вечера с лабазах тароватые приказчики-заманщики. А теперь — нету лабазов, бойко торгуют сорочками в доме напротив. Над дверью же, через которую выплывал когда-то богатый купец Пузиков, норовя зацепить палкою притулившегося зимогора, — топорщится вывеска: «Районный трест столовых».
Весь вечер шастал Федул вокруг заветных стен. И вызнал многое. Что приходит, например, туда в шесть часов уборщица — это уж когда народ схлынет. Уходит часов где-то около восьми.
Хм.
Ночью туда, как тать, лезть — едва ли годно. Ночью тихо, по улице сторож ходит, — ну как услышит, заметит, выследит? Опять же вопрос: как забраться? Днем и подавно нельзя. Остается одно: вечер. Промыкался Федул ночь на вокзальной скамейке; утром — опять возле дома заколобродил. Наконец, не выдержал, зашел. Поднялся тихонько на второй этаж, приоткрыл дверь, за которою раньше отцовская опочивальня была, смотрит… Стол у окна. Сидит за ним плюгавый мужичонко, в телефоны набрякивает. Раз позвонит: «Жур-жур-жур… Жур-жур… Ладно-ладно… Хорошо-хорошо… Сделаю-сделаю…». В другой раз позвонит — орет истошно: «ч-черт!.. Г-гад!.. М-мать!.. Да вы!.. Да я вас!! У-у-ы-ых-х!!..». Прикрыл Федул дверь, и только тут на ней табличку заметил, красную такую: «Управляющий трестом тов. Утятев». Ну и ну… Такого — прошибешь рази? Вон, страховитой какой!
Ушел. Дождался вечера. Глядь — опять уборщица пришла. Тут уж попристальней ее обсмотрел. Баба как баба. Немолодая, ну — сорока нет еще. Пальтишко ветхонькое, боты, глазок подбит немного… Думай, думай, Федул!
Думал-думал…
Дальше так: выходит та бабешка из здания, на ключ его заперла, ключ тот сторожу уличному отдала, и — отчалила. А Пузиков за нею припустил. Догоняет: «Извините, дескать, если побеспокоил, а то нам при вашей красоте и подступиться-то боязно; приезжий я. И вот так получилось, што день рождения, да и юбилей сегодня справляю, как раз тридцать восемь годов (приврал, конечно!), дак больно скучно одному, — компанью составить не желаете? В чайную, к примеру».
Остановилась она, слушает, подхохатывает, плечики поджимает, глаз подбитый ладонью прикрыла, кокетка! А Федул заливается: «Да я с лесозаготовок приехал, у меня карманы от сотен лопаются, да я хоть щас на вино рубля три готов истратить. Или четыре…».
Она ему и говорит:
— Уж такие вы, мущины, страстные! Вот: чуть только женьчину приметил, сразу — в чайную! А я — не любительница по чайным-то ходить. Уж лучше возьмите в продмаге две бутылки «Рожеве мицне» — хорошая вещь, я пробовала! — да кильки с колбасой на закуску, и — ко мне пойдем, посидим там… Если не возражаете, конешно.
«Вот дак клюнуло», — оторопело подумал Федул. Махнул рукою:
— Ладно. Была не была… Три бутылки беру!
Уборщицу звали Анютка. Была она — не знаю, как и сказать-то… Да никем не была! Так, бабка-растрепка. В свои годы успела уж и отсидеть за что-то по мелочи, и замужем покантоваться. Правда, в последние годы желающие покуситься на ее мощи начали потихоньку переводиться. Однако Анютка не горевала, и мужички в ее избе нет-нет да и появлялись, особенно в дни получек.
Избушка у нее была старая, косая, холодная.
Сели, нарезали колбасу, открыли бутылки: ну, с рождением!
Махнули по стакану. Глаза у Анютки заблестели, она побежала куда-то в угол, взбила жидкий перманент перед куском зеркала, села напротив Пузикова, подбоченилась, захихикала: «Н-ну и ш-што?..». Федул, видя такое дело, плеснул по второму. Выпив его, Анютка опьянела и понесла чепуху.
— Тебя как зовут?
— Федул Григорьич.
— Ох-ха-ха… Махметко ты, вот кто!
Федул наклонился к Анютке. Она посунулась губами — целоваться. «Нет… шалишь, брат…» — подумал Пузиков, и — отодвинулся.
— А скажи-ко ты мне, Анна-батьковна: кто всей вашей конторой заведует? Што за человечек такой?
— А тебе-то што? — пьяно прищурилась Анютка. — Ничего я тебе не скажу. Может, ты шпиен какой-нибудь, опять меня посадят тогда… больно интересно!
— Да какой это секрет! — застонал Федул. — Я ведь тебя не насчет шшей да салату, а насчет человека спрашиваю, дурная ты!
— Все равно нельзя, — дребезжала Анютка. — Иди, лес свой заготовляй, а то мне избу нечем топить… Любопытный!
Вдруг заголосила:
— подвывал Федул. «Эдак-ту как бы мне блатным не заделаться», — горько думал он. Тряхнул Анютку за плечи:
— Слышь, Анна! В кабинете начаьника твоего богачество большое спрятано! Мое богачество-то, слышь! Родитель покойной под половицу спрятал, царство ему небесно… Слышь?..
Но Анютка слышала его плохо. Она стояла посередине избы, топала ногами, двигала плечом и била себя ладонями по ляжкам: ей казалось, что она танцует «цыганочку». Потом пошла к кровати и стала стягивать платье.
Завалившись, долго пыхтели и шумели. Наконец, угомонились.
Поднявшись утром, Анютка первым делом спросила:
— Ты што вчера болтал… Вроде про богачество какое-то?
— Да не болтал я! — ответил Федул. — Правда это: червонцы золотые под полом в кабинете у вашего Утятева спрятаны. Только ты это… помалкивай давай! — вдруг испугался он.
— Да не скажу-у, — запела Анютка. — Што я — барыня, што ли? Мне золотко и самой бы впрок пошло. Дак што делать-то теперь?
— Думать, думать надо, — закряхтел Федул.
— А што — я думать-то доложна? Ты мужик, ты и думай давай… Махметко! — вертанула хвостом Анютка.
— Да! Думай! Вечером, когда все уйдут, пустишь меня — только и делов!
— Нет-нет! — испугалась Анютка. — И не надейся вовсе. Утятев свой кабинет плонбой опечатывает, да ключ у него чудной какой-то, ни в жисть не открыть. И потом, стукаться будем — опасно!
— А у тебя рази ключей-то нет?! — начал заводиться Федул.
— От всех кабинетов есть, а от этого — нету. Утятев токо при себе там убирать пускает. А ты не ори, не дома… не то живо счас донесу, каков ты есть заготовитель!
«Вот вляпался-то!» — похолодел Пузиков. И — ласково:
— Да извиняйте, Анна-батьковна, сорвался немного, бывает… больно уж, как вы сказываете, загадка трудна.
— Не-ет! — затрясла патлами Анютка. — Через взлом вряд ли к твоему богачеству подкопаться. А если и подкопаешься — недолго, я думаю, любоваться на него придется!
— А пошто? — простодушно удивился Федул.
— Чокнутый ты, што ли? — скривилась Анютка. — Не успеешь отойти, глядь — уж везут!
— Куды, куды везут-то? — недоумевал Пузиков.
— А туды! Песню знаешь??
— Да неуж… ох! — схватился за сердце купцов наследник. — Дак… што тогда делать-то — а, Анют?
— Я думаю, к Утятеву надо идти! — бодро сказала уборщица. — Он — неглуп мужик! Обсказать ему все: так и так. Золотишко уж, я думаю, натрое делить придется!
— На кого это — натрое? — тихо спросил Федул.
— Как на кого? На тебя, на меня и на Утятева, на кого же еще?
«А тебе-то за што?» — рванулось было из пузиковской глотки, но — сдержался, только мыкнул и сглотнул.
— Ну, теперь пошли давай. Договариваться! — и Анютка стала натягивать штопаные бумажные чулки.
— Да не выйдет ничего у нас, — глухо произнес Пузиков. — Заглядывал я вчера в кабинет к нему… О, суров мужик! Заложит он нас, Анна-батьковна.
— Утятев-то? — усмехнулась Анютка. — Да ты не бойсь… Я и сама с ним поговорить сумею. Эх ты, Махмет!
Анютка оставила Федула в коридоре, постучалась, и — нырнула в кабинетик. Пузиков встал возле двери и стал слушать, но — слова расшибались о кожаную обивку, только: «Бу-бу-бу…». Ходил, ломал пальцы. Вдруг Анютка выскочила: «Зайди-ко!» И шепотом: «Вроде, клюет…».
Федул, робея, ввалился в кабинет.
Вчерашний плюгавый мужичок дернул ручонкой:
— Садитесь! Фамилия ваша как?
— Пузиков я, Федул Григорьич…
— Так! Так! Паспорт позвольте!
— Это ишшо зачем? — насторожился Федул.
— Кгм… Надо в человеке убедиться, видите ли. Дело-то крупное, сами понимаете.
— Это да, — Пузиков достал паспорт, отдал Утятеву. — Это — не тяп-ляп, мозговать надо…
— Мозговать тут долго недосуг! — крикнул управляющий. — Делать, делать надо! Только — как?
— Да! Как? — поддакнули Федул с Анюткой.
— Вот что сделаем: сегодня я инструментишко кой-какой подыщу, а завтра, вечерком — и с Богом, как говорится. Ну? Чего молчите?
Наследник с уборщицей переглянулись, пожали плечами:
— Да мы што ж… Вам виднее…
Федул потянулся было пожать руку на прощанье доброму начальнику, но тот отмахнулся:
— Ладно-ладно! Ступай давай, мужик.
На улице Пузиков толкнул Анютку в бок:
— Э! А если он это… нонче вечером, или ночью… Могет ведь и облапошить, а?
— Это — да, могет! — призадумалась Анютка. — Глаза да глазоньки счас за ним надо. Ты вот што: на ключ, ступай ко мне домой, а я до вечера пригляжу тутока, — все равно убираться после работы. А с девяти на ночь — ты заступай. А то — договорились на завтра, а он нонеча хвать золотишко — да и Митькой звали. На, на ключ-то.
Федул поплелся в Анюткину избу, а она осталась ширять возле бывших купеческих хором.
Ровно в девять Анютка выскочила из здания, подтрусила к сторожко таящемуся за углом соседнего дома Федулу, толканула в бок:
— Ну ты, Махметко! Ключ давай, побегу я, смотри тут… не зевай!
И убежала. А Пузиков принялся не спеша кружить вокруг массивного купеческого строения. Ходил, поглядывал на заветное окно: не загорится ли огонек, не забухает ли лом, не затрещат ли отдираемые плахи? Да нет, тихо пока…
А Анютка в это время остановилась у магазина поговорить с бабами. По правде говоря, обожала она это: как они говорили — потыркать. Только бабы все больше о семейном: о мужиках, о ребятишках, а у Анютки — не было ни того, ни другого. Может, и не во всем она была виновата: так, случилась где-то в судьбе заминка, и все — пропал человек! Вроде и живет, как прежде, и разговоры прежние ведет, а побудешь с ним маленько, и — махнешь рукой: пропал бедняга! Он вроде и хочет как все-то быть, а не получается ни черта.
Так же и Анютка.
Слушала-слушала бабье тырканье, вдруг как брякнет:
— А мой-то Махметко опять вчера пьяной заявился (врала-то ведь, врала!)!
Бабы загудели: вопрос был насущный.
— Дак ты ево ето… отлучи! — пискнула одна.
Анютка захихикала:
— Да! Отлучи! Вон он какой у меня, азартный! Всю жись, дескать, о такой жэньчине мечтал… — потупилась она.
— Да ето што жо, — судили бабы, — оне, паразиты, делают! Одно знают: робить, наше тело терзать, да вино с пивом трескать! Ты, Анютка, кончай давай ето дело: отлучать, отлучать ево надо, лешака, вазьгаться ишо с ними…
И Анютка, провожаемая сочувственным воем, запрыгала домой. Веселей, спокойней как-то стало.
А Махметко так и куралесил целую ночь. Утром, когда Утятев пришел на работу, он сунулся в кабинет к нему:
— Здрассь!
Сидит там на всех стульях народ, начальника слушает. Увидал он Федула, смешался: зашипел, даже смешно подфуфукнул:
— Ффххх!..
Бац! — ладошкой по столу. Федул обратно: нырк! И — поплелся к Анютке. А та супу сварила: «Кушай давай, Махмет… Устал, поди?» Напротив села, пригорюнилась, в глаза заглядывает: «Скусно, нет?» Только успел лечь — под одеяло к нему лезет: «Пригрей, слышь…». Ох ты, напасть какая, никакого спокою нету…
Вечером, часов в шесть, они вошли в кабинет Утятева. Тот при виде их замрачнел:
— Это… Через полчасика зайдите, не весь народ ушел еще. Ты, Анна, проследи это дело, и за последним — дверь закрывай!
Через полчаса собрались. Достал Утятев чемоданчик, открыл, ломик с топором оттуда вынул.
— Ну, с Богом! Которая плаха-то?
— Середняя, — с трудом выдавил Федул.
— Средняя так средняя… Эта, что ли? Ну, не эта — другую отпластнем!
Взял ломик, намахнулся.
— А ладно ли, товаришшы, делаем? Может, государственным органам лучше сообшыть?
И — бац! — вонзил лом между плахами.
Покуда отдирал половицу, Федул с Анюткой помалкивали; лишь переглядывались и сопели. Отодрал — нету!! Одни опилки лежат: старые, твердые, вонючие. Вот беда. Вдруг суматошный Утятев порыхлил опил, разгреб — и вытащил патронташ! Вскинул зачем-то в руке, отложил в сторону.
— Похоже, товаришшы, что мы на верных путях. Это-то штука гнилая, негодная… пущай пока лежит. Отойди, сказал! Не мешать мне туто!
Снова ломиком затюкал. Да Анютку с Федулом разве теперь удержишь? — роют опил, разгребают. Первым Пузиков кожаный чулок с золотом обнаружил: эдакую длинную колбаску. Потряс, а рублики оттуда: блямк-блямк-блямк! — западали.
— Чшш-ш-шшь… — заметался по кабинету хозяин. — Тише! Услышат, не дай-то Бог!
И — тоже руки в опил! Все перерыли — нашли еще патронташ и три чулка.
Патронташи Утятев сразу под стол бросил: «Наплевать на эту трухлятину! Завтра выкину…». Но краем глаза успел-таки глянуть, что в них такое тяжелое заначено. А, серебряные монетки мигают. И то ладно, и то хлеб. Надо убрать подальше, чтобы эти простолюдины их курочить не кинулись.
Да тем не до патронташиков: сидят на полу, червонцы считают. Считали, считали — никак с Федуловым числом не сходится: то сто девяносто семь, то восемь, а то и девять. Начнут снова считать — опять то же самое.
— Ну вы, счетоводы! — не выдержал Утятев. — Да-ко я возьмусь.
И стал раскладывать червонцы ровными стопочками. Разложив, пересчитал, еще раз…
— Как хотите, а двух червонцев до двухсот недостача. Это как понимать прикажете?
— Ой-ей-ей, вот беда-то! — загоревал Федул. Анютка стояла в углу и пускала слюни. Утятев царапнул ее глазами и загнусил тоненько:
— Открой-ко рот, любеззная…
Уборщица ожесточенно замотала кудряшками. Тогда с пола поднялся Федул и, весь как-то распухая на глазах, стал надвигаться на возлюбленную:
— А ну! Раскрывай пасссть…
— Уй! — визгнула баба. Изо рта: плякт! плякт! — выпали два червонца, запрыгали по полу. Мужики успокоились. — Вот так-то… — добродушно дудел Федул, садясь на корточки возле денег. А Утятев даже против прежнего повеселел: ручки запотирал, зафыркал:
— Ну… Делить теперь надо. К сведенью неграмотных, если имеются: нет возможности двести ровным счетом на троих рассчитать.
— К-как… как нет? — зашебутились Пузиков с уборщицей.
— А вот так. Остаток получается.
— Ну, и… што теперь? — с угрозой спросил Федул.
Утятев неприязненно глянул на него, передернул плечиками:
— А я почем знаю! Хотя, как я понимаю, гражданка, — он показал на Анютку, — покрасть червонцы-то хотела! Так вот: ежли мы на нее наложим теперь пеню в размере недостачи, каковую она причинила, то-есть двух рубликов, присовокупив их к своей выручке — куда как хорошо получится!
— И сойдется? — сглотнул наследник.
— Пр-рекрассным обр-разом-сс.
— Дак што думать-то тогда? — повеселел Федул.
— А вам, гражданка, — Утятев развел руками, — придется, знать-то, в ущерб войти, потому как — не жентельменский ваш поступок, так я понимаю…
Анютка заскулила, сгорбилась. Федул размахнулся, и — хлопнул ее тяжкой ладонью по спине. Она икнула и примолкла.
— Да ты, Анют, не это… Не переживай, слышь! Подумашь, деньги, х-ха! Баба молодая ишо, одинокая — хватит тебе.
Анютка подняла на него глаза. Шмыгнула носом, улыбнулась:
— Спасибочки тебе, Махмет. Што они мне, деньги-те? Я и сама золотая — верно? Пойдем-ко давай домой.
— Ступайте, ступайте скорее! — засуетился Утятев. — Я хоть приберусь тут маненько, скоро сторож придет!
— А куды червонцы-то девать? — скребнул шею Федул.
— В карманы, в карманы, куда же еще?
— Да не… Порвутся, поди. А ей — в подол, што ли?
— Ох, горе с вами! — Утятев вынул из стола газеты, сунул Пузикову с Анюткой. Скрутили кульки, ссыпали в них золотые. Утятев быстренько выпроводил их, закрылся, дрожа от радости: какой доход на голову пал! Золото, серебро — сколь его, интересно? И принялся пластать патронташи.
А Федул с Анюткой, прижимая к груди добычу, согнувшись, как тати, прокрались к выходу, и — вынырнули на улицу. Федул остановился, посопел:
— Ну, Анна-батьковна! Это… прощевай пока.
— Да ты што-о! — всполохнулась Анютка. — Махметко… Уходишь от меня рази?
— Да понимашь… Надо бы мне поспешать. Тюлю купить, да што да… — уже на ходу крикнул он. И — помчался на вокзал.
Анютка же поплелась домой. В избе посидела, поплакала… Отсчитала из заветного кулечка пять монет и двинула в магазин, к продавщице, с которой у нее был как бы б л а т. И та — хоть бы хны! — отсчитала ей ни много ни мало — двести рублев! Одними пятерками. Анютка аж приседала на радостях, идя от магазина. Шутка ли. Да она таких денег за один раз и на руках-то не держала! Как во сне добрела до своей избушки. И — опомнилась: што это я! Кинулась обратно в магазин, купила бутылку «Перцовки» и понеслась с нею к своему дружку, попу Демидке.
Он, по правде сказать, и не поп никакой был. Просто так его звали в городке, где он слыл религиозным деятелем. Когда-то учился в семинарии, откуда был позорно изгнан. Скитался с тех пор по церквям: то псаломщиком, то дьячком, а то и вовсе сторожем. Но отовсюду был изгоняем по причине ненасытного любострастия. Горько глядели с амвонов священники, как: «Шу-шу-шу…» — летало между прихожанками, пылали щеки, вздрагивали губы, — когда в храме появлялся щуплый, невнятно гребущий кривыми ногами Демидко. Теперь числился старостой при местной церквушке, пастыри которой, изумленные Демидкиными подвигами, уже тянули длани к церковной кружке, дабы выцапнуть ее единым махом у окаянного. Демидко роптал и грозился впасть в раскол. Проживал он в косенькой избушке на пару с плешивым кобельком Тютькой, таким же развратным и глупым, как хозяин.
Демидко просунул голову между косяком и дверью:
— Х-хто ета? Анна? Заходи, раба.
«Тверезой теперь», — подумала Анютка: пьяный Демидко изъяснялся исключительно матом. Вошла в избу, уронив горшок в сенях. Свет у попа давно отключили по причине неуплаты, и дома, как и на улице, были сумерки. Сам Демидко шастал в какой-то холщевой, спадающей до полу серой хламиде. Протопал на середину избы, подхехекнул и гаркнул, обнажив острые гнилые зубы:
— А ведь я, Анна, токо чичас свою сто шиисят семую жэньшыну отымел! Бласловясь, хе…
— Ух! Страстный какой! — взвизгнула Анютка. Поп бочком-бочком подскочил к ней, ткнул в бок: «Хххх…». Увидал бутылку, выхватил: «Ето што? Зелье? Грешница…». Отколупал зубами пробку, запрокинул голову, наставил горлышко в лохматую пасть: «Брлль… брлль…». Передохнул, кивнул на бутылку:
— Сама купила?
— Да! Сама! — гордо выкрикнула Анютка. — Я тебе счас не кто-нибудь: есть денежки-то!
— О?! Откудова?
— А оттудова! Я теперь, если хошь знать, богатая стану девка! — захвастала уборщица. — У меня их… во! — и выхватила из чулка папушу с пятерками.
— Так. Што теперя?
— А я почем знаю? — пригорюнилась вдруг Анютка.
Попишко зачесал голову: какая-то дума ожгла темечко. Подскочил к табуретке в углу избы, заблестел оттуда глазками. Стал сразу мягкий, уютный. Повернул к бабе покрытое болотным пухом лицо; прозрачно обозначились глазные лужицы. Посопел маленько, и:
— А вот скажи ты мне, Анют: пошто меня бабы так любят? Ай я мед им?
Анютка похихикала, жеманно дернула плечиками. Демидко затряс длинным, похожим на сухой сучок пальцем:
— Не-е! Не так ты думашь, однако. Не за тем оне меня привечают. Ты, грят, — духовит больно, Демидушко! Лесом от тебя шибает — спасу нет. И так это с тобой приятно — быдто на лесной полянке весной балуешься. Вот они-и, дела-то! И знашь — верно они говорят. Я ведь до-олго в лесах сидел, на всю жись пропитался ими. Веру свою обрести хотел, да што да… Дак вот: одного раба Божия тогда встрел. Не будет, грит, счастья человеку, пока он хоть медну полушку имеет! Нету в душе мира у ево. Ты вон, покуда денег-то не было, и горя не знала, поди, — с веточки на веточку, как снегирек: прыг-прыг! А теперя — о-о-о… Тяжко тебе, знать-то!
— Тя-ажко… — вздохнула Анютка. — Скушно мне, попина… Ты… што задумал-то?
— Жгать! — гаркнул поп. — Жгать все чичас жо!
— Да! Жгать! — кручинилась баба. — Мои деньги-то, а ты — жгать. Свои жги давай.
— А я свои все пожгал! — ликовал Демидко. — У меня теперь и богачества-то — во! — он ткнул в балахон, — да Тютька! Ты выпей, выпей-ко давай! — и выплеснул остатки «Перцовки» в алюминиевую кружку.
Анютка выпила, икнула, выбросила в сторону правую руку:
— Давай! Жги, зараза!
Шлепнула на стол деньги.
— От! От! — сепетил поп. — Радостная ты жэньшына. Уважаю. Привечу тебя, раба.
Он заметался по избе, зажигая свечки. Самую толстую водрузил перед крохотною божничкой. Запалил, грохнулся на колени и стал бить поклоны, прихихикивая:
— Гли, боушко! Возрадуйся! Любо, любо будет тебе чичас, да и мне-то, в душаку мать… легшать начнет, поди!
Он поднялся, озираясь. Увидал Анютку — постоял, словно соображая, откуда она взялась. Возглаголал:
— Рраздевайсь!!
Анютка стянула через голову платье и осталась в грязной ситцевой рубахе и в длинных, до острых коленок, панталонах. Но поп уже опять не видел ее: что-то бормоча, он тянулся с пятеркою к свечке. Бумажка вспыхнула… пепел поплыл вверх. Демидко обжег пальцы, отбросил купюру. Она сгорела на полу крохотным костерком. А он совал уже в свечку другие деньги, растащив их веером. Анютка сидела не шевелясь, и очарованно глядела на огонь.
… Когда сожжена была последняя бумажка, безумие охватило их. Вскочили, запрыгали по избе, ловя плавающий в воздухе пепел и размазывая по лицу. Поп дико гоготал и ревел:
— М-милосе-э-ррдия две-эри отве-эррзи-и!!..
Топотал ногами, орал в угол:
— Тютькя-а! Ай, убью, н-насекомый! Отыдьте все! В раскол ухож-жу-у!..
Весело скалился Тютька: любо, хоть и голодно было жить ему здесь…
С измазанными пеплом, жирными, потными лицами, походили они на диковинных козлоногов. Ухали, кружились в узком пространстве, спотыкаясь о скамейки.
— Ух, ожгу! Ух, ожгу! — орал поп.
— Ооууу!.. Аууу!.. — скакала Анютка.
Долго ли, коротко ли шло после время, — а минул год. Куда Утятев девал золото? Мы не знаем. А только — сидел на прежнем месте, названивал в телефоны.
Федул купил тюлю. Работал в ремесленном же, завхозом.
А Анютка?
Анютка завела гулевана — дедку Степана. Дедко жил один: вдовый, дети отделились от него. Был он старец сухой, жилистый; ходил — аж поскрипывал. Но — иоложав был не по возрасту. По женской линии бедокурил еще — хоть куда! Скупой, жадный, — ему Анюткино богатство больно по сердцу показалось. И — покучивали они, бывало, на ее денежки. Однако двухсот рублей, про которые поведал ему как-то пьяный Данилко, простить бабе не мог. Чуть она взъерепенится, как он: «Цыц, поджигательница!» — возглашает.
А деньги-то: звяк! звяк! — монетка к монетке, червонец к червонцу… Глядь — уж и нет ни шиша! Не заметили, куда и девались: ушли, знать-то, в несытые дедкину да Анюткину глотки. Схватилась как-то бабенка, а не то что бутылку — и хлеба купить не на что. Ой, беда! Уж так привыкла вольно жить, и о деньгах не думать.
Что делать теперь? Не работать же, в самом деле, идти. И Степан, как деньги кончаться стали, косо на нее запоглядывал; кругом беда!
Ужесточилась тогда Анютка. Знала, куда старый скаред деньгу прячет, — вот и отхватила оттуда как-то ночью целых шестьдесят рубликов! Утянуть-то утянула, да сразу и заподумывала: знала, что не сегодня-завтра обнаружит Степанушко пропажу. Ой! Что тогда? Вдруг в милицию заявит, скупердяй несчастный? Чуть подумала о том — потемнело в глазах. И на скорых ногах полетела к знакомому дому, откуда год назад богатая выскочила. Спотыкаясь о ступеньки, вспрыгнула на второй этаж; в утятевский кабинет — шасть! Управляющий насупился, брыльями подвигал:
— Кто такая, по какому вопросу?
— А ты не узнал? Вот я тебе спомню! Не узнал он, ишь… — с ходу насела Анютка.
— А! Уборщицей у нас работала — верно? Н-ну и что-с?
— Ништо! Давай мне, татарин, деньги!
— Ккк… К-хху!.. Хгмм. Я, во-первых, не татарин. К вашему, как говорится, сожалению. Во-вторых: если с вами при расчете вышло недоразумение, следует обратиться в бухгалтерию. Вот так.
— Да ты што? — ошалела Анютка. — Не помнишь рази… богачество здесь нашли! Давай, татарин, деньги!
— Па-апрашу покинуть кабинет, — гукал Утятев. — Я не па-азволю. Я ответственный товарищ… вы мешаете! Не забывайтесь, гражданин.
— О-о… Забываюся я! А ты не забылся, окоянной? Штобы чичас деньги мне были, а то — фьюйть!
— Чего — фьюйть? — полушепотом спросил Утятев.
— А то! Не знашь быдто! — продолжала бушевать Анютка. — Живо у меня!..
Утятев встал. И — полушепотом:
— Сколь надо?
— Половину давай! — приосанилась Анютка.
— Как… какую половину?
— А своей-то доли!
— Не много ли хошь? — рассвирепел Утятев. Обхватил ее сзади, и стал толкать из кабинета. Анютка сопела, извивалась, плевала на стены. Выдохнула:
— Ну, хоть треть тогда, што ли…
— Ни хрена не дам! — пыхтел Утятев. — Ни грошика. Ступай, ступай — ишь, обнаглела, повадилась! Марш отседова, не то вызову кой-кого, пускай разберутся! Не знаю я тебя, гражданка. В первый, можно сказать, раз вижу. Хотя нет, — уборщицей работала, как же! Ходи, ходи…
Анютка кубарем скатилась вниз. На улице постояла возле дверей, пошмыгала, и — припустила в милицию. «Где она, правда-то? — думала дорогою. — Всегда не у простого человека, а у богатого. Вон он, богатей, — сидит себе, в ус не дует. А я, нещасная… Нет, я ее, правду-то, найду! Пускай мне по суду деньги отдает».
Первым, кого она увидала в райотделе, был дедко Степан. Сидел, уперев подбородок в суковатый батог. Увидав любовницу, заурчал грозно:
— Што, шалопутка, прижала хвост-от? Я т-тебе!..
— Ты пошто здесь? — пискнула Анютка.
— Пото! Вопрос с тобой решать стану. Воровка, поджигательница!
Сорвался навстречу дежурному. Анютка затаилась в уголке.
— Из какой суммы гражданка Поганкина похитила у вас шестьдесят рублей? — спрашивал дежурный.
— Из суммы семьсот двадцать рублев, — проскрипел дедко.
— И долго вы копили эту сумму?
— Как не долго! Полтора, считай, года.
— Ну и ну-у, — удивился капитан. — У вас и пенсия-то вся — шестьдесят. А жили на что?
— Дак у нее, у змеи-то… были деньги! На них и жил.
— Чудеса-а… Так ведь она уж год как не работает?
— Ну и што? А клад-от?
— Э… какой клад?
— А ты — и не знашь быдто! — задразнился дедко. — Клад-от с золотом они нашли прошлой год — дак это тебе не деньги рази?
Дежурный, по-рачьи пуча глаза, стал медленно подниматься со стула. Цапнул трубку телефона. Почти мгновенно в дежурку засунулся опер из уголовного розыска, потянул деда за рукав:
— Пойдем-ко давай со мной…
За дело взялся следователь Тягучих: мужик крутой и цепкий. Первым он вызвал дедку. Тот зашел в кабинет, постукал по стенкам батожком, огляделся, зачем-то несколько раз топнул сапогом, и сказал удовлетворенно:
— Хм. Подоконник-от по-другому покрасили. Раньше понежнее был, вроде. И стол другой. И стулья вместо табуреток.
— Что? Чего? — удивился Тягучих.
Дедко уселся на стул, засопел и пустил слезу:
— Дак ведь я в етом кабинете второй, считай, раз место имею! Молодость спомнил, вот… В девятьсот двенадцатом годе меня сюды на пролетке городовые привозили, когда за кулачную историю два года давали. Ну, и теперь… пешком, вот…
— Теперь — дело другое, — осторожно сказал следователь. — Теперь вы — потерпевший. Если, конечно…
— Да один черт! — всхлипнул дед. — Все равно помирать скоро!
— Ну, помирать… Зачем же? Пока живите… Но мне — только правду, понятно? Иначе…
Старик зарыдал.
Следующим на очереди был Демидко.
С любопытством оглядел следовательский тесный кабинет, крякнул и сразу перешел на шепот:
— Слышь-ко! Возьми меня к себе, потайным!
— Каким еще потайным? — засердился Тягучих.
— Ну, шныри-то! — моргал поп. — Сведенья достают. Я тебе все преступленья распинкертоню.
— Нет у меня никаких потайных. В уголовный розыск ступай, а сюда — не по адресу.
Демидко с сожалением развел руками:
— Не судьба, знать-то. А то бы я чмчас…
Про оргию с сожжением рассказывал смачно, облизывался.
Анютка раскололась сразу. Тихо плакала, внимательно подглядывая за следователем. Посреди рассказа спохватывалась вдруг: «Я верно говорю?»
Установить, кому принадлежал дом до революции, не стоило труда. Стали искать Федула. Когда за ним, наконец, пришли, он не особенно удивился, — стал спокойно собирать котомку, на ходу давая жене распоряжения на ближайшие годы. На допросах говорил правду.
Труднее всего пришлось с Утятевым. Ничего не помогало: ни очные ставки, ни допросы. Толмил свое: «Нет и нет! Ничего не знаю. Видом не видывал, слыхом не слыхивал». На опознаниях крутил головой: «Нет, не встречал этих товарищей. Хотя… жэньшына вот — уборщицей у нас работала, вроде! А так — нет…».
Наконец следователь, у которого на почве утятевского упрямства началась бесонница, запросил санкцию на арест. Очутившись в тюрьме, Утятев унывать не стал и сразу принялся писать жалобы.
— За правду посадили! — со вздохом признавался сокамерникам. — Вот она, правда-та матка — не в цене, вишь…
И был суд.
Тогда строго было! Нашел, не нашел сокрытое — все равно оно не твое, отдай!
Отвесили по году всем троим. Распорхнулись они, как воробьи, по разным сторонам, и никогда уж больше не встретились.
А деньги?
Ну, насчет Анютки — там все ясно. У Федула отобрали остатки золота и обратили в государственный доход. У Утятева же деньги не нашли, как ни старались. Ушлый оказался мужик! В заключении в ларек устроился — ходил, посвистывал! Освободился, и — мотнул сразу на Украину. Дом построил; дачу, машину купил. А Федул поехал домой, в Сибирь. Опять в ремесленном стал работать. Не больно, правда, денежно жил, — да тут уж и ребятишки подрастать стали, и — кто в техникум, кто на производство, кто в тюрьму… Не горюй, Федул Григорьич, они тебе на свои тюлю купят! Вот насчет Анютки — неясно как-то. Пропала, без следа исчезла, как и не было вовсе. Говорили, что видели ее в Омутнинске, посудомойкой в столовой, — да и то точно сказать не могут: то ли она, то ли нет. Дед с попом… да стоит ли о них толковать!
Вот такая история.