Этот разговор двух маловицынцев автор подслушал совершенно случайно, — хоть и в этом случае ему тоже нет оправдания. Но — лень было вставать, лень шевелиться, и уж тем более лень затыкать уши. В-общем, что за великое дело! — ну, встретились напротив избы, где живет автор, два мужичка, ну поговорили; присели даже на время беседы на кучу дров, назначенных для распиловки. А автор лежал в ограде, за воротами, на широкой старой доске, и размышлял над небольшой даже в местном масштабе, — но для него очень серьезною проблемой. Дело в том, что сломалось топорище у колуна, и было два выхода: или вытесать топорище самому, или взять колун у соседа. Однако набегала и масса побочных обстоятельств. Если тесать самому — где взять брусок? Ведь не из всякой палки, жерди или доски выйдет хорошее, прочное, ухватистое топорище! Где взять острый, заправленный топор, чтобы обтесать материал? Да еще и — получится ли оно, топорище? Не получится — останется жалеть, что испортил неплохую деревягу, зря потратил время и силы. Перед тем надо точить топор, чтобы он сделался достаточно острым. Вбивать клинушки между железной насадкою и головкой топорища — это чтобы он надежно держался, не ударил, сорвавшись, по ноге: так недолго получить глубокую рану, угодить в больницу; или распластать важную жилу, сосуд, откуда вытечет мигом кровь; или еще того хуже — получить столбняк от бактерий на железе: такие случаи тоже бывают, сплошь и рядом.
Второй вариант — пойти к соседу, и попросить колун у него. Здесь тоже есть свои плюсы и минусы. Допустим, он даст: что ему жалеть какой-то пошлый колун? Но не затребует ли бутылку за право временного обладания им? А если затребует — то предпочтет ли выпить ее один, или захочет разделить с тем, кто ее принес? Так получается один расклад, а так — совсем другой. В любом случае здесь надо решить сначала главную проблему: где достать деньги на эту самую бутылку? Это сложные экивоки! Можно попробовать занять у соседской жены, пока его самого нет дома, а вечером и нагрянуть с бутылочкой: вот он я! Тут такое, понимаешь ли, получилось дело…
А вдруг он вовсе и не попросит за это никакой бутылки? Бери, скажет, этот колун, не нужен он мне пока; дело соседское: нынче ты, завтра я… Что тогда делать? Так и стоять, словно дурак, с этой бутылкой, купленной на их трудовые деньги? Опять, как у космонавта, нештатная ситуация! Можно уйти с бутылкою — никто ведь ее не просит! — домой, и выпить ее тихонько одному, соорудив убогенькую закуску, в грустных вечерних сумерках. Ох, много есть что вспомнить и помянуть теплым или холодным словом. Нет ничего дороже такого одиночества! Но — нет ничего дороже и тихой, полной воспоминаний, мыслей и просветлений беседы двух людей за стаканами крепкого напитка под чахлыми яблоньками в огороде, когда летают жуки и стрижи, и несется с ботвы бодрый комар!..
Вот эти-то размышления, достоные Канта и Шопенгауэра, и были прерваны появлением двух маловицынцев, случайно сошедшихся возле избы, где автор проживает, а если точнее — напротив ее ограды.
— Здорово, Толян!
— О, Патя! Здорово, здорово!
— Ну-ко постой, покурь. Давно ведь не виделись.
— Но-о… Как живешь-то?
— Дак это… как сказать… Живем не скудно: купим хлеб попудно, купим пуд, поставим в кут, ходим да глядим — скоро ли съедим?
— Но-о… Хренишко-то стоит?
— Худенько жо! Изредка теперь. Изредка. А ты че? Поди, нову гулеванку завел?
— Хо-хо… Как-то зажал одну — часу не выдержала, заблажила, курва!
— Здоро-ов… Помнишь, как молодыми Пудовку-то в логах драли?
— Как не помнить! Где она теперь, та Пудовка?
— Не так давно померла. Уснула пьяная в бане — а та и загорись. Один череп да кости нашли.
— Во-она што…
— Винко-то жорешь?
— Как не жору. Нелегулярно токо. Как уж повезет.
— А робишь где?
— Токарю на пуговичной. Ране-то больно худо было, а теперь — ничего, даже зарплату дают. Тоже нелегулярно. Ишо дивидены какие-то обешшают: вы-мо теперь хозяева! Брехуны. Никогда работяга хозяином не был и не будет: не его это дело. А ты?
— Безработной теперь. Я ведь в МДО, в машинно-дорожном отряде робил, ты помнишь? А когда разгонять-то стали, начальство и толкует: берите, мо, мужики, свою технику по госценам, по остаточной стоимости! Я свой бульдозер и выкупил. Че-то… совсем немного отдал. Стоял он у меня за огородом. Стоял, стоял… Гляжу — ни дела, ни работы: ни огорода на нем вспахать — тяжел, землю курочит! — ни на покос съездить: одной солярки сколь сожрет; разве когда пьяный напьюсь да дорогу поравняю. Что, думаю, зря стоять железяке: она ведь ржавеет, ей нигрол, солидол, дизмасло надо, а за бесплатно-то их уже не возьмешь. Туда-сюда… Договорился с Костей Палилком… помнишь его? Возле базара живет, у строителей робил. Футболист, но! После армии за леспромхоз играл. На Нинке Евтеевой женат, Гришки Виноградова падчерице. Гришку-ту знашь? Да на ЗИЛе в райпо робил. Ищо с Сашкой Бажиным в соседях. Да Сашка-то! У него баба в шестом магазине, как раз на бакалее.
— А, этот-то! Ну, как не знаю. Ему бульдозер-от толкнул?
— Бестолковой ты! Косте Палилку, вот кому!
— А!..
— Вот и «А»! И не ему даже, а шурину его, Федьке Гунькину. Он за городской баней живет — справа там, в логу… Вот, ему и продал.
— Дорого взял?
— Да ково… С ним же вместе все и пропили, за пару недель. Он потом с ним на кирпичный устроился, отвалы в карьере ровнять. Сначала-то худенько… без работы сколь-то они сидели, да и Федька цену набивал: столь не подходит, да столь неподходит… Сначала-то драли нос, даже на порог директор не велел пускать: без рвачей, мо, обойдемся! А как заказы-то грянули — оне и взвыли: от своего-то бульдозера одни ленивцы[18] остались, а без машины — хоть все производство останавливай! Туда-сюда кинулись — а там уже лишнего ничего нет; то, что осталось — самим надо. Пошли к Федьке на поклон. Тут уж он все, что надо, с них взял.
— Во как! Ну и чего?
— К-кум королю! Св-ват министру!! Я узнал, прибегаю к нему: «Бр-рат, бери в сменщики!» А он мне: «Каки теперь сменщики? Это слово забыть надо. Есть владельцы, совладельцы, и наемные рабочие. Владелец бульдозера теперь я, совладельцев мне не надо, а рабочих нанимать — пока капитал не позволяет. Вот разве поднатужусь, еще тракторишко прикуплю… А пока один на машине робить стану. Пуп рвать, дело заводить. Ты-то мне и совсем безнадобности: сына с зятем стану научать да к этому делу приспосабливать, чтобы было с кого спросить». Так я и ушел несолоно хлебавши. Ну скажи: есть или нет справедливость? Федька на моей машине миллионы гребет, а я туда-сюда болтаюсь, седьмой хрен без соли с бабой доедаем. Забыли, когда уж и колбасу-то жевали. Надо будет, видно, пойти как-нибудь в выходной на кирпичный, да искурочить бульдозер-от, чтобы Федька не выдрючивался. Такая вот жись…
— Но… А я слыхал от кого-то, что ты теперь браконьерством занялся! И живешь не худо.
— Болтунов много… Больно-то не побраконьеришь: нынче хватает таких любителей: каки были рыбные места — там уж и ловить некого. Если пудик-другой взял — так уж и слава Богу. Но ведь и работы-то еще сколь! Коптить, солить…
— Рыбоохрана-то не ловит?
— Если и заловит — что с нас взять! Сетишки старые… Они не очень-то и стараются, больше удочников ловят, знают: мы тоже ребята-ежики, просто так не даемся…
— Ну, дак ты не доложен голодным-то сидеть. На колбасу доложно хватать.
— Да где там! — в голосе послышалось отчаяние. — Разве дадут пожить-то? Одному авдокату полтора миллиона отнес!
— Пошто?
— Дак за сына, за Аркашку!
— Он опять у тебя сидит, ли че?
— Сидит, варнак! Вот, суд на той неделе.
— За воровство?
— Како воровство! Он за него первой раз сидел. Лодочные моторы с ребятами воровали. Им за это давали условно. С отсрочкой, што ли… как-то так. А он после того возьми нажорись, да и пристал к одному мужику: давай, мо, деньги! И часы. И плащ. А мужик-от был Мишка Посягин. У него еще отец на пилораме робил, помнишь его?
— А-а, Рваное Ухо!
— Но. Мишка-то в «Сельхозтехнике», в кузне…
— Да знаю я его! Вместе призывались, токо в разные команды угодили. И керосинили не раз, по молодости лет. Однова, помню, так за танцплощадкой схватились — чуть до смерти друг друга не ухвостали. Дак он и оказался?
— Так-кая, брат, получилась мутотень… Я к нему на другой день набегаю: ты, мо, чего это? Зачем парня садить? Разве сами собой не сладимся? Он и сам чуть не ревет: я, мо, разве што?! Как раз, мо, на беду милиционеры мимо ехали, я им и замахал: караул, мо! Ну, они Аркашку и заловили: тоже пьяной-то далеко не убрел. Да печатку, враг, у мужика с пальца-то сдернул: а это была у него материна память. Да ищо и в рыло ему насовал — он ведь у меня лось здоровой! Пять лет давали; четыре отсидел. Вернулся, какой-то шестеркой к Мите Рататую устроился, девку завел… И не так штобы пил. И вот, в начале июня… выходной у него был. Собрался с утра: я, мо, папа-мама, схожу позагораю. Ну дак ступай! Пришел на полянку — это за поскотиной, где Васьки Козлова покос, — разделся, лег… А там как раз ищо мать с дочкой шестнадцатилетней отдыхать наладилась. Тюмина помнишь, завуча? Вот, его дочь и внучка. Из Емелинска наехали. Ну, мой-то загорал-загорал — вдруг как вскочит, как набежит на них, да и давай по земле валять! Ни подняться, ни убежать не дает. То на одну сверху сядет, другу за волосы держит, то наоборот. Хохочет, матерится… Ладно, хоть не сильничал, а то бы — совсем беда!.. Потом пинками давай их по поляне-то гонять. Устал, да и говорит матери-то: ступай, тащи бутылку, а то дочку не отпущу! Та — в райотдел, прямым ходом. Вот… ладно, если и теперь пятериком-то отделается!
— Так оно… К Мите-то ходил?
— Как жо! А у него свои резоны: вы, дескать, меня тоже доложны понять… Я, мо, всех с ходками принимаю, всем даю шанс. Кто твоему парню денег дал на первое время? Кто его к делу пристроил? Но сказано было так: больше не светись, это нам ни к чему. А он?!.. Ведь Тюмина-то весь город знает, у него тут и связи, и авторитет! Сам мэр у него учился. Приятно ли мне, что каждый тычет: вот-мо, Митина-то гвардия — совсем обнаглела, стыд потеряла! Мне теперь не о том думать надо, как твоего обормота вытащить — а о том, как перед народом оправдаться! Одних подарков этим бабешкам сколько сволок! Может, я теперь в депутаты думаю выдвигаться — как, с эким-то пятном? Так что ступай, мо, дядя, и спасибо говори, что твоего выродка до сей поры в камере не замочили…
— Вот беда…
— Мать-то ревет — уж два раза в омморок шибалась. «Не дождаться, мо, его, не дождаться боле…». Да-ко, Патя, спички — мои кончились. Кххо-о-о!!.. Такая вот жись… ниче ни к чему. Одно время думал: вздернуться, што ли? Нет интересу. Куражу, Патя, нет. Ведь пока молодой, как живешь? — сил много, все впереди, детишки радуют: все, мо, обойдется. Дотянешь до старости, будешь конфетки внукам дарить, с удочкой на зорьке сидеть, да дремать в холодке, — а не всегда так, Патя, выходит. Жалко!.. А ты-то хоть как? У тебя ведь тоже углан-от — мужик уж!
— Как не мужик — двадцать шесть годов.
— Все, поди-ко, музыку играт? Я ведь помню, как он на концертах-то выступал: голову на гармошечку положит, да так это наигрыват…
— Ох, Толян… Через эту музыку и жись-то у него вся порушилась.
— Вот уж не поверю. Музыка — это весельство, какой от нее может быть вред?
— Я и сам так всегда думал. С самого детства все ему в руки нес: что гармошечку, что балалаечку, что гитарку… Я ведь тоже играю, ты знаешь. Но я-то — все самоуком, где что ухватишь — то и ладно. А он как на ноги встал, так и начал играть. За что ни схватится — из того и музыку старается слепить. Музшколы тут нету — дак мы его то к одному, то к другому учителю водили. И на трубе в школьном оркестре, и на саксофоне даже играл. Мы уж с бабой радовались, руки потирали: ведь это вечная шабашка, вечный доход! Одни похороны взять… А получилось — выучили на свою, да и на его голову.
— Как это?
— Да вот так. Школу-то кончил — и говорит нам с матерью: я, мо, хочу в Емелинск ехать, в музыкально училишшо! Мы зашумели: не болтай, мо! Надо специальность получать, к жизни готовиться, а не заниматься ерундой. Музыкант — это што за специальность? Ходить, рожу продавать? Одно дело — сел, поиграл для удовольствия, или для приработка, но штобы работать — это нет, брат… Сначала-то мы не больно: иди, мо, поступай — кому ты там нужон, никакого образования по музыкальной части нет. Там ведь таких не берут. Ладно, поехал на предварительную беседу. И ш-што бы ты думал: прошел, варнак! Тут уж пришлось говорить с ним на басах, да в скулу ему: шал-лишь, мо! Мать ревет тоже… Короче, уговорили мы его: получи, мо, сперва хорошую рабочую специальность. Да — в наше ПТУ, на газоэлектросварщика — худо ли?! Он давай там опять каки-то ВИА, оркестра гоношить, на смотр ездили, второе место взяли… Получил, в-общем, диплом, и — в армию увалил. Мы с матерью вздохнули спокойно: там перебесится, поди-ко, забудет всяку музыку. У него и правда служба-то хорошо пошла: он парень спокойной, покладистой, да и товарищам, видно, приятен: сыграет хоть на чем, споет… Таких ведь любят, я по своей армии помню. К концу написал: начальство предлагает пойти в школу прапорщиков. А он служил в морской пехоте. Чем не служба? — форма красивая, порядки там хорошие… Давай, мо, Генька! Хоть свет повидаешь, черта ли тут… Думали уж — все там на мази; вдруг — приехал, явился: встречайте дембеля, решил так: это дело не мое, хочу посвятить жизнь музыке. Снова здорово! «Посвящай, — говорю, — давай! Токо сперва квартиру заработай, а то где жить-то станешь? Да оденься маленько, да што да…». Ну, стали дальше жить. А тут баба ищо одну девушку стала приваживать, с работы, она в больнице работала кассиром, а девка-то старшим бухгалтером, после техникума. Заводная такая, моторная… больно бабе поглянулась! Да ты знашь ведь ее! — Фины Барсуковой дочка, с автобусной. Вот, приведет ее, усадит чай пить, телевизор смотреть; потом Геньку поиграть попросит, дальше — «Ты бы проводил ее, сынок, поздно уже!» Короче — сыграли свадьбу. Он тут заметался было, а мы: «Цыц! У тебя теперь семья, о ней надо думать». Как раз молодежной кооператив сгоношился, они там себе дом строили в свободное время; ну, дак сваршык-монтажник в этом деле — первой человек! Целой год он там мантулил; придет домой, токо возьмет гитару или баян в руки, глядь — уж и спит. Получили двухкомнатную; и девчонка родилась у них. Жена-то его, Лида, прямо так и заявила: «Квартира есть — значит, я на одном не остановлюсь!» Глядь — уж опять беременная ходит. Казалось — живи да радуйся! А Гено-то — взял да вдруг и ушел из дому! Нашли — оказывается, живет у дружка, такого же придурка-музыканта. Я явился туда, командую: «Ну-ко собирайся быстро, а то живо в бледной вид приведу!» А он подошел, да ка-ак мне влепит! — я и с копыт слетел. Вспомнил морскую пехоту. Заплакал, и говорит: «Загубили вы мою жизнь». Вот она, благодарность ихняя, Толян!
— Ну дак в чем, в чем беда-то? Где он у тебя сейчас?
— А пастухом робит, и в семье не живет. К дому, ребятам, бабе — совсем равнодушной стал. Только мелодии подбирает, да проигрывает. Придурок.
— И точно — придурок! — собеседники поднялись с бревен. — Нет нам в них удачи, Патя. А дочка-то твоя — она хоть как? Тоже музыкантит, нет?
— Да не, с ней нормально. На пуговичной робит, бракером. У ней уж тоже ребенок есть, девочка. За Витькой Полудницыным, — он техником на междугородке. Отца-то его ты должен знать. Сергей Иваныч, механничает на кирпичном… Нет, та семья хорошая. А этот баламут — испозорил нас, гадюга!..
Ноги затопали по сухой земле, унося тела Пати и Толяна. Сколько можно узнать про людскую жизнь, просто лежа в ограде, на широкой грубой доске. Недаром говорят, что вся прелесть бытия — в его бесконечном разнообразии. И не устаешь удивляться богатству красок, набросанных вокруг основного сюжета.
Недаром Джованни Боккаччо заметил в своем дивном произведении: «Женщины дали мне тему для множества стихов, а вот Музы не дали и для одного». А уж он-то знал, о чем писал.
Направляющие катки гусениц.