Первые два дня Вертолетчица любовалась на Мбумбу Околеле, как на забавную заморскую игрушечку: приходила вечером домой (она работала маляром на стройучастке), садила нового сожителя на табуретку и глядела, глядела… И вдруг заявила утром, словно опомнилась:
— А паспорт у тебя есть?
— Нэту пасс…
— Это непорядок. Надо ведь тебе робить устраиваться. А без паспорта — кака работа? Ну-ко пошли, станем шебуршиться, а то — живо милиция налетит!
— Нэт идти русски полис…
— Почему? Придем сейчас в паспортный стол, дашь заявление, чтобы выдали новый паспорт, временный. А старый объявят в розыск. С временным-то уже можно жить! Робить можно. Вон, возле промкомбината артель образовалась — корзинки плетут, всяки лукошечки: из лыка, из ивы. Долго ли научиться-то? Но они без документа тоже не примут, их пасут — ой-ей-ей! Давай, собирайся.
— Нэт русски полис.
— Я дам «нет»! — Верка схватила вицу и замахала ею возле черного тела, восклицая: — Кыш! Кыш!
Он бегал от нее в широких бесхозных штанах какого-то коротконогого пилотяги. Мбумбу боялся идти в русскую полицию: мало он настрадался там в последний раз! Кто знает, на какие там способны пытки! А если уж начнут как следует пытать, возьмутся так, как это умеют в родной его стране Набебе — он не выдержит, расскажет все, и тогда — неизбежная Колыма, лагерь ГУЛАГа, страшная ледяная смерть. И то это — в лучшем случае, в худшем могут изрубить заживо большими казацкими шашками, выдавив перед этим глаза… Он заплакал с овечьим блеяньем, и полез на печку, спасаться от вицы доброй женщины, приютившей его в этом чужом населенном пункте. Заполз за трубу, и умолк за печкою, содрогаясь от внутренних страданий.
Дело в том, что одним из последних дней, проведенных им в родной деревне, когда он пытался вновь и вновь приобщиться к Великому Учению и проводил долгие часы в медитациях, туда ворвался вездеход с солдатами — и выскочивший из него свирепый военный забежал в его хижину, и, повалив на пол, принялся больно бить палкою. Мбумбу катался по земляному полу, пытаясь увернуться, и тем еще более раззадоривал офицера. Наконец тот, устав, вцепился пальцами в жесткую курчавую шевелюру Околеле, поднял его, и пинками погнал к вездеходу. Там, в огороженном закутке фургона, он бросил его на табуретку и злобно навис над несчастным. Тут Мбумбу узнал его: бывший командующий сухопутными войсками страны Набебе, маршал с витыми погонами! Начальник огромной армии в триста пятьдесят человек! Правда, погоны у него были теперь уже не витые, а узкая золотая полоска с звездочкою младшего лейтенанта — зато свирепость возросла, по меньшей мере, двукратно. Видно, купив себе предательством жизнь при падении прежнего бваны, он пытался выслужиться теперь и в чинах. Он сунул под нос Мбумбу бумагу, на которой отпечатано было обязательство сотрудничать и доносить, а внизу стояла его, поборника развития Четырех Безмерных Качеств (безмерной дружественности, безмерного милосердия, безмерной радостности, безмерной отстраненности), подпись. И тут же бывший маршал великой армии зачитал ему другую бумагу, согласно которой такой-то и такой-то обязуется во время пребывания в России узнать все секреты изготовления ракет с ядерной начинкой, достать образец и тайно вывезти на историческую родину, вместе с командой ученых, производственников и военных специалистов. Потому что уже не только колонизаторы, а бесчисленные внешние враги посягают на суверенность свободолюбивого народа Набебе, как-то: сопредельные страны Черного Континента, империалисты, коммунисты и сионисты всех мастей, а также троцкисты, маоисты, фундаменталисты и анархосиндикалисты. В случае, если упомянутый гражданин не выполнит возложенной на него Великой Миссии — он подлежит безусловной и страшной смертной казни там, где его настигнет рука народного правосудия.
Дрожащей рукою Мбумбу подписался. Тотчас офицер достал фляжку с мокеке, выгреб из кармана закуску — жареных жуков дуду, мощными гиеньими зубами свернул пробку и принялся пить: большой глоток, поменьше, хруст жуков… Сложил бумагу в нагрудный карман, и пинками погнал нового аса разведки из фургона.
И вот теперь ломай голову: как выполнить задание? И при этом не угодить в зловещие подвалы Лубянки! И приобщиться к тайнам Великого Учения совместно с маэстро Аффигнатовым. И не потерять женщину, у которой такая мягкая большая грудь и толстые, словно у четвертой жены нгоку, колдуна ихнего племени, губы. В ее доме тепло, а в подвале запасены овощи, что растут на небольшой плантации рядом с домом. У нее много запасов, она великая хозяйка! В ее хижине ему будет тепло и зимою; может быть, и наоборот: он отыщет в этом городе всех необходимых ядерных ученых, людей, способных делать ракеты и заряды, и управляющих ими офицеров, купит им билеты и пошлет в Африку, крепить ее обороноспособность. Где взять деньги на билеты и визы? Ну, здесь добрый народ, можно собрать, можно для этого даже организовать какой-нибудь фонд.
А Вертолетчица уже тащила его с печки за штаны:
— Слазь, говорю, черная страмина! Сдам участковому!
— Шьто есть… участьк… выв?…
— Это полицай. Большой полицай. Гросс. Во-от такой!!
Обреченно сопя, Мбумбу пополз вниз. Верка надела на него застиранную китайскую фланелевку, водрузила на шевелюру форменную фуражку — все дары безвестных тружеников Аэрофлота, — и повела к знакомому зданию с вывескою под стеклом: «Маловицынский РОВД». Паспортный стол прилепился сбоку, с отдельным входом. Там сидели два человека, глядели на Верку и африканца с испугом и любопытством. Дождавшись очереди, Верка сказала: «Посиди пока, я узнаю…» — и юркнула в дверь. Вернулась она нескоро, и вид имела озадаченный.
— Полтора лимона просят! — выдохнула она, плюхаясь рядом с новым сожителем. — Где их взять-то? При такой нищете. Хоть по десять раз в сутки давай — за месяц столько не скопить. А ты чего молчишь, чучело?
— Э… нэт пассэпоурт?
— Образина ты моя… Пойми: они готовы выдать паспорт на любое имя, на любую фамилию, и с любой национальностью. Но требуют полтора миллиона, понял? Где вот их взять-то? Ладно, пошли, чего здесь сидеть, думать надо…
Возле Дома Культуры Верка остановилась и спросила:
— Ты хоть плясать-то умеешь? Ну, вот так делать, — она выпела какую-то мелодию и закрутила задницей. Негр залопотал, запрыгал в ритм, вскинул вверх руки и стал накручивать кистями. — Олео-о-о… Бесаме мучо-о-о… ча-ча-ча!..
— Да нет, не то! — Верка толкнула его ко входу. — Ну-ко, вперед!
Внутри было тихо, пусто. Широкие лучи шли сквозь окна и ложились на пол. «Попробуем! — сказала Вертолетчица. — Чем черт не шутит. Мы с ней в одном классе учились».
Директор сидела в своем кабинете и играла на небольшой флейте. Увидав Верку, страшно обрадовалась:
— Ну ты, привет! Совсем тебя не видно. Я уж думала, ты с каким-нибудь немцем драпанула. А это кто с тобой? Ой, негр! Ни в жисть не поверю. С ним живешь, что ли? Черный какой. Дай хоть потрогать. Ну-у, слушай!..
— Сам сюда напросился, — важно молвила Верка. — Хочет концерт дать.
— Он что, артист?
— Еще какой! Так зачебучит, что глаза на лоб вылезут, ладоши отобьешь.
— А где же документы? Проспекты, афиши, командировка? Из Емелинска насчет него тоже не звонили…
— Да он все где-то потерял. Не видишь — он запойный? Давай, выручай человека. Он тебя отблагодарит. Ему и надо-то всего полтора лимона. А емелинские — ну их на фиг, еще делиться заставят. Сбацай-ка нам, Мумба!
— Нет, нет, так не пойдет! — вскричала директорша. — Сначала я должна записать анкетные данные, потом организовать прослушивание… Как вас зовут, значит? Та-ак… В каких играли ансамблях? Не понимает… ну Верка же, спроси его! Так и запишем: во многих… Лауреат? Трижды лауреат… еще дважды лауреат… Вот, хорошо. Что будем исполнять? Что он, Верка, будет исполнять?
— А я больно знаю. Всякие ча-ча-ча, буги-вуги, вот так еще руками делать…
— Э, нашу публику на это не возьмешь! Нет, не пойдет это дело.
— Ну Све-ета!..
— А чего — Света? Ну чего — Света?! Мне выручка нужна, а он у тебя… откуда мне знать, что он умеет? Даже показать не может.
— Да он может. Ну-ко, неси барабан!
Мбумбу, видно, понял наконец, что от него хотят, — он сразу рванулся к барабану.
— он взвыл, как молодой шакал, и часто-часто забил костяшками в барабанье тело. Женщины ахнули восхищенно. А он, продолжая завывать, принялся прыгать враскорячку по кабинету, подражая племенному колдуну.
— Во дает! — сказала директорша.
— В-общем, я его оформляю. А ты с билетами расстарайся, побегай туда-сюда. Полтора-то лимона не глядя должны взять. Остальное мое будет. Еще бы насчет костюма как следует распорядиться…
Через пару дней заборы и доски объявлений украсились большими афишами:
с костюмом, конечно, не обошлось без известных трудностей: ограничились юбочкой из плюша, крашеной под леопарда. Зато нашли два великолепных маленьких барабанчика, которые можно было укрепить на бедрах. Натолкали звенящих побрякушек в кожаные мешочки. Еще натянули сухую шкуру на пляжный раздвижной стул: когда по ней бумкали, она глухо ворчала. Долго не получалось с головным убором: нашли всего одно старое, дореволюционное страусово перо, — всей проблемы оно, понятно, не решало. Против полосатой шапочки директорша решительно восстала: она из материи — а значит, не национальный головной убор. Наконец решилась на геройский поступок: поехала на усадьбу к фермеру Ивану Носкову, разводящему гусей. Вернулась с кругами под глазами, соломой в волосах — но привезла-таки больших гусиных перьев, срочно раскрашенных в разные цвета и заботливо вкрепленных в густую прическу артиста. Все же директриса с опаскою поглядывала в окна: Иван грозился нагрянуть сразу после гастролей колдуна и увезти ее на свою ферму.
И вот настал он, великий момент. Причем никто не думал, что будет такой аншлаг, столько окажется желающих глянуть на африканскую экзотику: даже прибыли из близлежащих сел, куда Вертолетчица ездила с афишами.
Главный исполнитель томился за кулисами, слушая гул зала. Нервные ноги его подрагивали, белые зубы были ослепительны на фоне толстых, жирно накрашенных губ. Тут же на банкеточке притулилась Верка, вздыхая. Если не будет никаких накладок — полтора миллиона, считай, в кармане; да может, подружка еще расщедрится на премию — тоже о'кей! Только бы Мумба не подкачал, черненький, окаянненький. Она перекрестилась.
Но вот отзвенели звонки, послышался щелчок: включился микрофон. Тотчас директорша протопала к рампе, и с повадками уездной дивы защебетала:
— Дорогие товарищи и господа!.. Да, у нас здесь и товарищи, и господа, кому как понравится… Так вот, я говорю вам: здравствуйте, дорогие товарищи и господа! Мы рады вас приветствовать в нашем Доме Культуры!.. Сегодня у нас радостное событие: наш город посетил выдающийся деятель мирового искусства, звезда Черного Континента, лауреат многих международных конкурсов и фестивалей… знаменитый и популярный… МБУМБУ ОКОЛЕЛЕ!!!
Забили тамтамы, и голоса, похожие на лай, ритмически закричали какие-то слова. Сидящий у магнитофона оператор добавил звук на динамики, — и тут же на сцену выскочил великий исполнитель. Прыжки его были впечатляющи, тонкий знаток мог бы сравнить их… ну с чем же, например? Разве что с тренировкою шаолиньского монаха по отработке владения парным топором сюаньхуафу.
— Кажись, где-то видал я этого артиста, — поделился с женою начальник райотдела майор Старкеев. — Не мешало бы с ним разобраться.
Но тут в среднем ряду кто-то громко, взахлеб, всхлипнул, и хриплый голос подтянул артисту:
Зал встрепенулся; поднялся шум. Кто это там подпел африканскому лауреату? Может быть, это какой-нибудь артистический трюк? Или у него нашелся здесь тайный сородич? Мало ли чего не бывает на свете.
И все ахнули, когда увидали полнимающегося со своего места старого, большого эстонца Ыыппуу Мюэмяэ. Слезы текли ручьем с его бугристого, красного, словно свежая ветчина, лица. Он смахивал их большою лапой, и гудел хриплым басом:
— Ма паппу! Ма фару паппу! Ма мягэ фару паппу! — он хотел выйти из ряда, торопился, наступал на ноги; следом двигался его сват, сапожник Мкртыч Мкртчян.
— Ма паппу! Ма паппу!
Околеле остановил свой танец, и растерянно озирался по сторонам, ожидая поддержки. Что случилось? Он все делает правильно: когда-то, будучи еще юным лоботрясом, он за эту пляску колдуна перед охотой на крокодила выиграл целую калебасу с мокеке!
Тяжело поднявшись на сцену, Ыыппуу принялся ловить африканца; ему помогал Мкртыч. Наконец юркий армянин ухватил его за юбку, и подтащил к Мюэмяэ. Эстонец обвил голову Околеле своею мощной рукой (тот тоненько завизжал), и вновь запел во весь голос:
Зал зашумел, заволновался. Майор Старкеев вытащил пистолет. Но тут к микрофону подскочил худой горбатенький Мкртыч:
— Нэ надо волноваться, друзья! Сейчас все уладится. Вы спрашиваете: почему плачет мой сват? Как ему не плакать, если в тех звуках, которые звучали здесь в исполнении этого человека, — он показал на Мбумбу, — он узнал слова и мелодию любимой песни своей юности:
«Девушка, румяная белокурая девушка, полная статная девушка, зачем ты гонишь большую рыжую корову каждый вечер мимо окон моей бедной мызы?..».
— Ма мыза-а! — взревел Ыыппуу. — Ма паппу! Ма мягэ фару паппу!..
— Это и любимая песня его отца, рядового солдата батальона СС. С началом войны он ушел из дома — и не вернулся. И вот теперь… это как бы привет… не плачь, сват!
А Мбумбу вспоминал престарелого колдуна в одной из деревень племени: именно от него перешли к другим протяжные заклинания, приспособленные затем для многих обиходных случаев: рождения, похорон, охоты, изгнания злых духов, вызывания дождя, и прочих. Кожа на всем его теле настолько продубела, что настоящего ее цвета никто уже не мог определить. Когда-то он пришел в саванну с браконьерами; в одной из схваток с воинами племени был ранен стрелой, взят в плен, — но очень быстро освоился, познал язык, женился, наладил местную кузню, — благодаря чему моментально вознесся на высоты племенной иерархии: выше кузнеца шли уже только вождь, колдун и староста. Должность старосты пришельцу удалось как-то удачно обойти; потолкавшись среди местных нгоку, он сразу вышел в колдуны, заметно разнообразив репертуар их заклинаний протяжными мелодичными напевами. Этот нгоку мазал тело чем-то коричневым, у него были прямые седые волосы и серые глаза в красных вывороченных, словно навсегда воспаленных веках.
— Ма паппу! Ма мягэ паппу!! — рыдал эстонец, не отпуская головы задыхающегося трижды лауреата международного конкурса в Уагадугу.
Тут поднялся, наконец, майор Старкеев. Пистолет он, правда, убрал в кобуру на резинке.
— Гражданин Мюэмяэ Ыыппуу Рюппюялиевич! Немедленно прекратите свои безобразия в отношении представителя свободолюбивого народа! Иначе я вызову наряд из райотдела, и вы будете подвергнуты санкциям за мелкое хулиганство. То же самое относится и к вам, Мкртыч Мкртычевич. Господин Околеле, продолжайте свою программу.
Звуковик дал музыкальный фон — и Мбумбу, вырвавшись из подмышек Мюэмяэ, сделал серию гигантских прыжков, колотя в подвешенные на бедрах барабаны. Смятые, поломанные перья в курчавой голове, смазанная с губ на лицо краска придавала ему жуткий вид. Чистый людоед.
Успех был потрясающий.
После концерта Ыыппуу повез заморского гостя к себе на своей «Ниве» — в довольно неуклюже скроенный, но просторный и теплый пятистенок. Они выпили, и долго пели: многие заунывные распевы, используемые колдунами племени нгококоро в своих обрядах, оказались на деле эстонскими народными песнями. И оба пытались рассказать друг другу свою непростую жизнь: Ыыппуу, например — про то, как он в числе ста двадцати семи соотечественников попал сюда после войны. И выжил лишь потому, что оказался единственным в районе мастером по швейным машинам. А Мбумбу объяснял ему суть Благородного Восьмичленного Пути.
Отвозил их домой сын Ыыппуу, паренек материнской масти, откровенно вотяцкого вида. С трудом покинув машину, Мбумбу пошатнулся и икнул.
Вертолетчица ударила его по спине:
— Ну во-от! — сказала она, прижимая сумку с полутора миллионами. — А бабы говорят еще: «Што-о за мужик, што-о за мужик?» Мужик и мужик, не хуже других. Вон, гляньте — лыка не вяжет. Пошли, Мумба, в постельку, я тебя согре-ею!..