— На, детка, покушай шанежку!..
В воскресенье она всегда пекла картофельные шаньги: наливные, с молоком и яйцами. Отсчитывала половину, укладывала в мешочек, кутала, чтобы не подсохли, и несла утром в садик. Там раздавала детишкам: не каждому доставалось, на всех ведь не напасешься! — но уж самому убогому, самому грустному, самому обиженному — это обязательно. Да с теплым словом, с ласковым касанием маленькой мягкой ладони… Ребята — жестокие существа: то и дело кто-нибудь кричал ей вслед, прячась: «Тетя Аня, дай шанежку!» Она качала головою, хлопала себя по бедрам. И каждый понедельник тащила в садик свой пухлый кулек.
— Кушай шанежку, детка, расти быстрее!..
Хоть на пенсии, хоть в бессильной старости, отдыхая на каждом углу — ползала и ползала к своей малышне. На одре уже, предчувствуя смерть и не в силах будучи оторваться от постели, сказала мужу:
— Испеки шанежки, Петико!
Он замесил тесто, сварил и истолок картошку, заправил все, как положено, испек — и они получились бледные, комковатые, подуглившиеся снизу. Старик положил их в кулек и пошаркал в садик. Зашел во дворик, и принялся раздавать гуляющим там детям. Они окружили его, расхватали шаньги и стали бросать ими друг в друга, попадая и в Петико. Никто так и не съел ни одной. Он пришел домой, сел у постели жены, на табуретку, и заплакал. И она заплакала, глядя на него, и в полдень умерла — словно уснула.
Поднятое гробовой подушкою лицо ее с коротким прямым носиком, непохожим на грузинский, было светлым и значительным — как будто старуха прилегла, а отдохнув минутку — встанет, протянет руку:
— Возьми мою шанежку, дорогой, такая вкусная!
На груди ее темнел образок равноапостольной Нины, с крестом из виноградной лозы.
«… Заблудиша в пустыне безводной, пути града обительного не обретоша. Алчуще и жаждуще, душа в них исчезе!..».
В летних коротких ночах сгорали сладкие свечи; трое пожилых людей бубнили по очереди кафисмы над гробом матери.
Огни вытягивались, колыхались; по старой просторной избе ходили люди, кто-то закусывал на кухне. Светало, из сеней и ограды набегали пауки, шуршали в бумажных цветах. Молитва, шепотки, сиплый кашель Петико, голоса внуков, обирающих в саду малину. Аллилуйя, слава Тебе!..
Кот порскнул из избы на чердак, чутко припал к испылившейся от старости земле. Глаза его жутко горели, кривые когти пластали пространство. Запах смерти делал его пьяным, не давал покоя. Он прыгнул за трубу, и глухо заурчал. Теперь дом переходил в полное его владение, и предстояло много дел.
В глубоком, самом дальнем углу голбца горько плакал маленький домовой. Нет, он не жалел хозяйку, он вообще никогда не жалел людей, никого из живого мира, смотрел лишь за постройками: его раздражал, жутко тревожил непонятный свет, достающий в любом закоулке, заставляющий дрожать жесткое мохнатое сердечко. Вздрагивала голова, похожая на небольшой чугунок.
Белый голубь беспокойно бегал по скатам крыши, несвязно воркуя. Это было его место, пока душа покойницы блуждала еще по закоулкам дома, прощаясь с миром и людьми.
Толпа внизу прибывала. Светлое облако вышло из-за горизонта и стало наплывать на город.
— Здорово, Патя!
— О, привет, Колян! Знал покойницу-ту?
— Кто ее не знал! Старожилка.
— А я у ей в группе был. Поел шанежек-то!
— Не, меня-то бабка до школы пасла. А Теплоуховы нам родня маненько! Старший-то, Илюшка, за Анькой Зотовой, а она мне по троюродному брательнику племянница. Да и сам-от Петро моему отцу дальний свойственник.
— Гли-ко, как бабы ревут. Ровно святую хоронят.
— Ноне, Патя, святых нет.
— Вот уж верно!..
— Петро-то — совсем ослаб. Поди-ко, тоже скоро помрет.
— Какой был мужик! Ты помнишь, Трофимовна? А всю-то жись подле нее сох. Ровно медом у ней под подолом-то мазано было, у этой колдуньи. Ведь оне, черные, все колдуны.
— Моя бабка ищо у ей первенца принимала! Не помню, как его звали. Это до войны, они ведь тогда с Петром-то сошлися. Много-то не пожил, Богу угоден стал.
— Ох, Царство ему небесное!..
— Выносят, выносят!..
Гроб показался на крыльце тогда, когда светлое пушистое облачко стояло точно над домом. Люди не видели, как чуть дрогнуло тело тетушки Анико. В тот же миг голубь сорвался со ската, взмыл круто вверх, и скрылся, мелькнув, в лазоревой вате. А большой орел, совершающий плавный круг над городом, даже не отвлекся в его сторону.
Сверкнула на солнце медь, ударил глухо барабан, лязгнули тарелки.